ПРЕДИСЛОВИЕ

Нелегко найти человека, который бы никогда не ис­пытывал чувства страха. Беспокойство, тревога, страх — такие же неотъемлемые эмоциональные проявления на­шей психической жизни, как и радость, восхищение, гнев, удивление, печаль. Но при чрезмерной податливости страхам, зависимости от них меняется поведение челове­ка, он становится неуверенным в себе, а временами его мо­жет даже разбить «эмоциональный паралич». Подавляю­щее большинство страхов в той или иной степени обуслов­лены возрастными особенностями и имеют временный ха­рактер. Детские страхи, если к ним правильно относиться, понимать причины их появления, чаще всего исчезают бесследно. Если же они болезненно заострены или сохра­няются длительное время, то это служит признаком небла­гополучия, говорит о нервной ослабленности ребенка, не­правильном поведении родителей, незнании ими психи­ческих и возрастных особенностей ребенка, наличии у них самих страхов, конфликтных отношений в семье. К сожа­лению, в большинстве случаев страхи возникают по вине самих родителей, и наш долг — предупредить возмож­ность их появления и оградить детей от страхов, вызван­ных семейными неурядицами, душевной черствостью или, наоборот, чрезмерной опекой, или же просто родительской невнимательностью. С возрастом у детей меняются моти­вы поведения, отношение к окружающему миру, взрос­лым, сверстникам. И от того, смогут ли родители уловить эти перемены, понять изменения, происходящие с сыном или дочерью, и в соответствии с этим изменить свои отно­шения, будет зависеть тот положительный эмоциональ­ный контакт, который является основой нервно-психичес­кого здоровья ребенка. Для того чтобы воздействовать на ребенка и помочь ему избавиться от страхов, родителям необходимо также знать, что такое страх, какую функцию он выполняет, как возникает и развивается, чего больше всего боятся дети и почему. Как предупредить страхи у де­тей и что предпринять, если они уже есть, — это серьез­ный повод для разговора. В книге обобщены данные мно­голетних наблюдений автора как детского и семейного психотерапевта, убежденного в том, что сами родители при желании могут помочь детям своевременно преодо­леть страхи, еще не перешедшие в неуверенность и невро­зы. Использованы также данные массового опроса трех с лишним тысяч детей и подростков 3-16 лет, обработанные современными методами статистики.

 

Часть I

ДНЕВНЫЕ СТРАХИ

Глава 1

ОПРЕДЕЛЕНИЕ СТРАХА И ЕГО ПРОЯВЛЕНИЯ

 

Страх основан на инстинкте самосохранения, имеет защитный характер и сопровождается опре­деленными физиологическими изменениями выс­шей нервной деятельности, что отражается на час­тоте пульса и дыхания, показателях артериально­го давления, выделении желудочного сока.

В самом общем виде эмоция страха возникает в ответ на действие угрожающего стимула. Суще­ствуют две угрозы, имеющие универсальный и од­новременно фатальный в своем исходе характер. Это смерть и крах жизненных ценностей, противо­стоящие таким понятиям, как жизнь, здоровье, самоутверждение, личное и социальное благопо­лучие. Но и помимо крайних выражений страх всегда подразумевает переживание какой-либо ре­альной или воображаемой опасности.

Понимание опасности, ее осознание форми­руется в процессе жизненного опыта, и межлично­стных отношений, когда некоторые безразличные для ребенка раздражители постепенно приобрета­ют характер угрожающих воздействий.  Обычно в этих случаях говорят о появлении травмирую­щего опыта (испуг, боль, болезнь, конфликты, не­удачи, поражения и т. д.).

Гораздо более распространены так называе­мые внушенные страхи. Их источник — взрослые, окружающие ребенка (родители, бабушки, воспи­татели детских учреждении и др.), которые непро­извольно заражают ребенка страхом, настойчиво, подчеркнуто эмоционально указывая на наличие опасности. В результате ребенок реально воспри­нимает только вторую часть фраз типа: «Не подхо­ди — упадешь», «Не бери — обожжешься», «Не гладь — укусит», «Не открывай дверь — там чу­жой дядя» и т. д. Маленькому ребенку пока еще не ясно, чем все это грозит, но он уже распознает сиг­нал тревоги, и, естественно, у него возникает ре­акция страха, как регулятор его поведения. Но ес­ли запугивать «без нужды», так, на всякий слу­чай, то дитя полностью теряет спонтанность в поведении и уверенность в себе. Тогда-то страхи и начинают размножаться без каких-либо ограниче­ний, а ребенок становится все более напряжен­ным, скованным и осторожным.

К числу внушенных можно также отнести страхи, которые возникают у чересчур беспокой­ных родителей. Разговоры при ребенке о смерти, несчастьях и болезнях, пожарах и убийствах по­мимо воли запечатлеваются в его психике.

Все это дает основание говорить об условно-рефлекторном характере воспроизведения страха, Даже если ребенок пугается (вздрагивает) при вне­запном стуке или шуме, так как последний когда-то сопровождался неприятным переживанием. Подобное сочетание осталось в памяти в виде опре­деленного эмоционального следа и теперь непро­извольно ассоциируется с любым внезапным зву­ковым воздействием.

Так же часто, как термин «страх», встречается термин «тревога». И в страхе, и в тревоге есть общий эмоциональный компонент в виде чувства волнения и беспокойства, то есть в обоих понятиях отображе­но восприятие угрозы или отсутствие чувства безо­пасности. Алофеоз страха и тревоги — ужас.

Тревога — это предчувствие опасности, состо­яние беспокойства. Наиболее часто тревога прояв­ляется в ожидании какого-то события, которое трудно прогнозировать и которое может угрожать неприятными последствиями. Тревога в большей мере присуща людям с развитым чувством соб­ственного достоинства, ответственности, долга, сверхчувствительным к своему положению и при­знанию окружающих. В связи с этим тревога выс­тупает и как пропитанное беспокойством чувство ответственности за жизнь (и благополучие) как свою, так и близких людей.

Следовательно, если страх — аффективное (эмоционально заостренное) отражение в сознании конкретной угрозы для жизни и благополучия че­ловека, то тревога — это эмоционально заострен­ное ощущение предстоящей угрозы.

Тревога, в отличие от страха, — не всегда от­рицательно воспринимаемое чувство, она может проявиться и в виде радостного волнения, волную­щего ожидания. Чувство беспокойства в зависимости от психической структуры личности ребенка, его жизненного опыта, взаимоотношений с роди­телями и сверстниками может приобретать значе­ние как тревоги, так и страха. Человек, находя­щийся в состоянии безотчетного, неопределенного беспокойства, ощущает тревогу, а человек, боя­щийся определенных объектов или мыслей, испы­тывает страх.

В свою очередь, страх можно рассматривать как выражение тревоги в конкретной, объективи­зированной форме, если предчувствия не пропор­циональны опасности и тревога принимает затяж­ное течение. В некоторых случаях страх представ­ляет собой своеобразный клапан для выхода лежа­щей под ним тревоги, подобно лаве, вытекающей из жерла вулкана. Если человек начинает бояться самого факта возникновения страха (страх стра­ха), то здесь налицо высокий, нередко запредель­ный уровень тревоги, поскольку он боится, а точ­нее, опасается всего того, что может даже косвен­но угрожать его жизни и благополучию.

В самом общем виде страх условно делится на ситуативный и личностный. Ситуативный страх возникает в необычной, крайне опасной или шокирующей взрослого человека или ребенка об­становке, например при стихийном бедствии, на­падении собаки и т. д. Часто он появляется в ре­зультате психического заражения паникой в груп­пе людей, тревожных предчувствий со стороны членов семьи, тяжелых испытаний, конфликтов и жизненных неудач.

Личностно обусловленный страх предопреде­лен характером человека, например его повышен­ной мнительностью, и способен появляться в новой обстановке или при контактах с незнакомыми людьми. Ситуативно и личностно обусловленные страхи часто смешиваются и дополняют друг друга.

Страх также бывает реальный и воображае­мый, острый и хронический. Реальный и острый страхи предопределены ситуацией, а воображае­мый и хронический — особенностями личности.

Страх и тревога как относительно эпизоди­ческие реакции имеют свои аналоги в форме более устойчивых психических состояний: страх — в виде боязни, тревога — в виде тревожности. Об­щей основой всех этих реакций и состояний явля­ется чувство беспокойства. Если страх и отчасти тревога — скорее, ситуативно обусловленные пси­хические феномены, то боязнь и тревожность, на­оборот, личностно мотивированы и, соответствен­но, более устойчивы.

Несмотря на то, что страх — это интенсивно выражаемая эмоция, следует различать его обыч­ный, естественный, или возрастной, и патологи­ческий уровни. Обычно страх кратковременен, обра­тим, исчезает с возрастом, не затрагивает глубоко ценностные ориентации человека, существенно не влияет на его характер, поведение и взаимоотно­шения с окружающими людьми. Более того, неко­торые формы страха имеют защитное значение, поскольку позволяют избежать соприкосновения с объектом страха.

На патологический страх указывают его край­ние, драматические формы выражения (ужас, эмо­циональный шок, потрясение) или затяжное, на­вязчивое, труднообратимое течение, непроизволь­ность, то есть полное отсутствие контроля со сторо­ны сознания, как и неблагоприятное воздействие на характер, межличностные отношения и приспо­собление человека к социальной действительности.

Как же проявляется страх? Иногда выраже­ния страха так очевидны, что не нуждаются в ком­ментариях, например ужас, оцепенение, расте­рянность, плач, бегство. О других страхах можно судить только по ряду косвенных признаков, та­ких как стремление избегать посещения ряда мест, разговоров и книг на определенную тему, смущение и застенчивость при общении.

Поскольку объединяющим началом для стра­ха и тревоги будет чувство беспокойства, то рас­смотрим проявления последнего.

При остром чувстве беспокойства человек те­ряется, не находит нужных слов для ответа, гово­рит невпопад, невнятным, дрожащим от волнения голосом и часто замолкает совсем. Взгляд отсут­ствующий, выражение лица испуганное. Внутри все «опускается», холодеет, тело становится тяже­лым, ноги ватными, во рту пересыхает, дыхание перехватывает, «сосет под ложечкой», щемит в об­ласти сердца, ладони становятся влажными, лицо бледнеет, и человек «обливается холодным потом». Одновременно он совершает много лишних движе­ний, переминается с ноги на ногу, поправляет без конца одежду или становится неподвижным и скованным. Перечисленные симптомы острого беспо­койства говорят о перенапряжении психофизиоло­гических функций организма, их расстройстве.

При состояниях беспокойства (тревожности и боязни) страх прячется в различных темных зако­улках психики, выжидая подходящего момента для проявления. В состоянии беспокойства с пре­обладанием тревожности отмечаются двигатель­ное возбуждение, непоследовательность в поступ­ках, нередко чрезмерное любопытство и стремле­ние занять себя любой, даже ненужной, деятель­ностью. Характерна непереносимость ожидания, которая выражается спешкой и нетерпением. Темп речи ускорен, иногда в виде трудно управля­емого потока слов. Типичны многословность, из­лишняя обстоятельность в разъяснениях, беспре­рывные звонки, что создает видимость занятости, ощущение нужности, устраняющие в ряде случаев страх одиночества. Стремление все согласовать, предусмотреть направлено на предупреждение са­мой возможности появления какой-либо неприят­ной ситуации. В связи с этим новое отрицается, риск исключается, поведение приобретает консер­вативный характер, поскольку все новое воспри­нимается как неизвестное.

Для состояния беспокойства с преобладанием боязни типичны медлительность, скованность и «топтание на одном месте». Речь невыразительна, мышление инертно, на сердце «тяжесть», настрое­ние временами мрачное и подавленное. В отличие от депрессии нет тоски, апатии, идей самоуничи­жения, мыслей о самоубийстве, сохраняется достаточная активность в других, не затронутых страхом сферах жизнедеятельности. Следователь­но, тревожность напоминает в чем-то проявления холерического, а боязнь — флегматического тем­перамента. В ряде случаев длительно действую­щие аффекты тревоги и страха действительно спо­собны заострить крайние типы темперамента.

При состояниях хронического беспокойства и страха человек находится в напряженном ожида­нии, легко пугается, редко улыбается, всегда серье­зен и озабочен. Он не может полностью расслабить мышцы, излишне устает, ему свойственны прехо­дящие головные боли и спазмы в различных участ­ках тела. Несмотря на усталость, не удается сразу заснуть, так как мешают всякого рода навязчивые мысли, догадки, предчувствия. Сон беспокойный, часто бывают сноговорения, шумное дыхание. По­стоянно преследуют кошмарные сновидения, в ко­торых человек воюет, по существу, сам с собой, со своим неосознаваемым «я». Характерны внезапные пробуждения с ясным сознанием, обдумыванием беспокоящих вопросов и нередко их решением. Нет «чувства сна», а есть стремление как можно рань­ше проснуться, при этом возникают спешка, страх не успеть, и все начинается снова.

Общение у беспокойных и боязливых людей становится избирательным, эмоционально неров­ным и, как правило, ограничивается старым кру­гом привязанностей. Затрудняются контакты с не­знакомыми людьми, трудно начать разговор, лег­ко возникают замешательство и торможение при внезапных  вопросах.   Особенно это  заметно  при разговоре по телефону, когда невозможно сразу ответить, собраться с мыслями и сказать самое главное. Мы видим, что хронический страх отра­жается почти на всех сферах жизнедеятельности человека, заметно ухудшая его самочувствие и ос­ложняя отношения с окружающими людьми.

Еще Ларошфуко сказал: «Мы обещаем соглас­но своим надеждам, а поступаем согласно своим страхам». Последствия страхов разнообразны, и, по существу, нет ни одной психической функции, которая не могла бы претерпеть неблагоприятные изменения. В первую очередь это относится к эмо­циональной сфере, когда страх пропитывает все чувства тревожной окраской. В ряде случаев страх поглощает так много эмоций, что их начинает не хватать для выражения других чувств, а сам страх, подобно опухоли, разрастается в психике человека, затормаживая ее. Это проявляется в исчезновении ряда положительных эмоций, особенно смеха, жиз­нерадостности, ощущения полноты жизни. Вместо них развиваются хроническая эмоциональная не­удовлетворенность и удрученность, неспособность радоваться, тревожно-пессимистическая оценка будущего. Подобное состояние эмоционального пе­ренапряжения проявляется не только общей затор­моженностью и раздражительной слабостью, но и в виде импульсивных, внезапно возникающих, труд­нопредсказуемых действий. Вспоминается очень послушный, тихий, серьезный мальчик 6 лет, ко­торый в больнице нечаянно разбил термометр. Ре­бята, будучи с ним в одной палате, дружно заяви­ли, что медицинская сестра накажет его, и страх перед этим у чрезмерно исполнительного, а факти­чески боящегося, мальчика был настолько велик, что он, не задумываясь, разжевал градусник вместе с ртутью и проглотил, скрывая следы своего «пре­ступления».

Наличие устойчивых страхов говорит о неспо­собности справиться со своими чувствами, контро­лировать их, когда пугаются, вместо того чтобы действовать, и не могут остановить «разгулявшие­ся» чувства. Невозможность управлять собой по­рождает чувство бессилия и безнадежности, пони­жая еще больше жизненный тонус, культивируя пассивность и пессимизм. Тем самым страх, как мина замедленного действия, подрывает уверен­ность в себе, решительность в действиях и поступ­ках, настойчивость и упорство в достижении цели. Без веры в свои силы человек уже не может эффек­тивно бороться, отстаивать свои права, у него раз­вивается пораженческая психология, он заранее настраивает себя на неудачу и часто терпит пора­жения, все больше и больше убеждаясь в своей не­способности и никчемности. В этих условиях воз­растает потребность в успокаивающих средствах, в том числе заглушающих остроту переживаний.

Но самое главное — взрослый человек, кото­рый в свое время не избавился от страхов, став му­жем или женой, отцом или матерью, испытывает трудности в установлении нормальных семейных отношений и скорее всего передаст свои волнения, тревоги, страхи ребенку. Если, например, мать бо­ится пожара, уколов, ездить в лифте, она старается предостеречь и ребенка, а на самом деле — пе­редает ему испытанные в своем детстве страхи.

Страх уродует и мышление, которое стано­вится все более быстрым, хаотичным в состоянии тревоги или вялым, заторможенным при страхе. В обоих случаях оно теряет гибкость, становится скованным бесконечными опасениями, предчув­ствиями и сомнениями. Второстепенные детали заслоняют главное, а само восприятие лишается целостности и непосредственности. Из-за нараста­ющей эмоциональной напряженности и боязни по­казаться смешным, сделать не то и не так, как требуется, уменьшаются познавательная актив­ность, любознательность, любопытство. Все новое, неизвестное воспринимается с известной долей на­стороженности и недоверия, а поведение приобре­тает пассивный и излишне осторожный характер. В некоторых случаях люди настолько устают от страхов, что отказываются от любых проявлений инициативы и внешне производят впечатление равно душных и безразличных людей. Фактически же это говорит о развитии защитного торможе­ния, предохраняющего психику от дальнейших эмоциональных перегрузок.

Однако при сильном или длительном страхе торможение может стать настолько устойчивым и труднообратимым, что психологически человек начнет умирать еще молодым, превращаясь в свою тень, как это и произошло с одной девочкой 14 лет: она перестала проявлять интерес к учебе, много спала, была пассивной и безучастной. Раньше эта эмоционально чувствительная и впечатлительная девочка росла достаточно энергичной и любозна­тельной. Но в течение своей жизни она перенесла ряд сильных психических потрясений. В 5 лет врач-стоматолог серьезно повредил слизистую обо­лочку ее рта; в 7 лет расплющило палец дверью лифта, и она, истекая кровью, полдня ждала при­хода матери с работы; с 7 до 10 лет имели место се­мейные эксцессы, закончившиеся разводом роди­телей, разделом имущества и «ее самой», затем пе­реездами и сменой четырех школ. Нарастающая эмоциональная заторможенность, усиленная про­блемами подросткового возраста, возрастной зас­тенчивостью, явилась откликом на психотравмирующие условия ее жизни и могла быть устранена только после направленного психологического и психотерапевтического вмешательства.

Состояние эмоциональной заторможеннос­ти — это жизнь в сумерках, в комнате с плотно за­дернутыми шторами, когда нет притока свежих сил, бодрости и оптимизма. Жить в страхе — это все равно что постоянно оглядываться назад, исхо­дить из своего травмирующего прошлого и не ви­деть будущего, его жизнеутверждающего начала. Возникающий в этих условиях тревожно-пессими­стический настрой приводит к тому, что все слу­чайное, неприятное приобретает роковое значе­ние, становится постоянным знаком опасности. Человек уже не способен, там где нужно, пойти на риск, следовать непроторенными путями, не пу­гаться тайн и сомнений, то есть он не способен ко всему тому, что составляет основу новаторского и, в более широком плане, созидательного процесса.

При длительно действующем страхе, искажа­ющем эмоционально-волевую сферу и мышление, отношение окружающих воспринимается все бо­лее неадекватным образом. Кажется, что они не так относятся, как раньше, не понимают, осужда­ют… Это говорит уже не только о тревожности, но и о мнительности. Психические изменения под влиянием страха приводят к развитию труднопе­реносимой социально-психологической изоляции, из которой нет легкого выхода, несмотря на жела­ние быть вместе со всеми и жить полноценной, творчески активной и насыщенной жизнью.

 

Глава 2 ПРОИСХОЖДЕНИЕ СТРАХА

 

Страх, как тень, преследовал человека с неза­памятных времен. Был он и у первобытного чело­века, постоянно подвергавшегося опасностям. Но его страх имел инстинктивную природу и возни­кал в ситуации непосредственной опасности для жизни. Страх — неотъемлемое звено в эволюции человеческого рода, так как всегда предотвращал слишком опасные для жизни, безрассудные и им­пульсивные действия.

По мере развития психики человека и услож­нения форм его жизни страх приобретал социально опосредованный характер и выражал все более пси­хологически тонкую гамму нравственно-этических чувств и переживаний. Как и человек на ранних ступенях своего социального развития, ребенок первых лет жизни боится всего нового и неизвест­ного, одушевляет предметы и сказочные персона­жи, опасается незнакомых животных и верит, что он и его родители будут жить вечно. У маленьких детей все реально, следовательно, их страхи также носят реальный характер. Баба Яга — это живое существо, обитающее где-то рядом, а Дядя только и ждет, чтобы забрать их в мешок, если не будут слу­шаться родителей. Только постепенно складывает­ся объективный характер представлений, когда учатся различать ощущения, справляться с чув­ствами и мыслить абстрактно-логически. Услож­няется и психологическая структура страхов вмес­те с приходящим умением планировать свои дей­ствия и предвидеть действия других, появлением способности к сопереживанию, чувством стыда, ви­ны, гордости и самолюбия.

Эгоцентрические, основанные на инстинкте самосохранения, страхи дополняются социально опосредованными, затрагивающими жизнь и бла­гополучие других, вначале родителей и ухажива­ющих за ребенком, а затем и людей вне сферы его непосредственного общения. Рассмотренный про­цесс дифференциации страха в историческом и личностном аспектах — это путь от страха к тре­воге, о которой можно уже говорить в старшем дошкольном возрасте и которая как социально опосредованная форма страха приобретает особое значение в школьном возрасте.

В разных цивилизациях дети в своем разви­тии испытывают ряд общих страхов: в дошкольном возрасте — страх отделения от матери, страх перед животными, темнотой, в 6-8 лет — страх смерти. Это служит доказательством общих закономернос­тей развития, когда созревающие психические структуры под влиянием социальных факторов становятся основой для проявления одних и тех же страхов. Насколько будет выражен тот или иной страх и будет ли он выражен вообще, зависит от индивидуальных особенностей психического развития и конкретных социальных условий, в кото­рых происходит формирование личности ребенка.

Продолжающийся процесс урбанизации от­даляет человека от естественной среды обитания, ведет к усложнению межличностных отношений, интенсификации темпа жизни. Прямо и косвенно, через родителей, это может неблагоприятно отра­жаться на эмоциональном развитии детей. В усло­виях большого города иной раз трудно найти дру­га и поддерживать с ним постоянные отношения. К тому же из-за излишней опеки со стороны взрос­лых отсутствует достаточная самостоятельность в организации свободного времени вне дома.

У детей, живущих в отдельных квартирах, страхи встречаются чаще, чем у детей из комму­нальных квартир, особенно у девочек. В комму­нальной квартире много взрослых, больше сверст­ников, возможностей для совместных игр и мень­ше страхов. В отдельных квартирах дети лишены непосредственного контактов друг с другом. У них больше вероятность появления страхов одиноче­ства, темноты, страшных снов, чудовищ и т. д. В первую очередь это относится к единственным детям, по отношению к которым взрослые прояв­ляют больше беспокойства и опеки.

Недостаточная двигательная и игровая актив­ность, а также потеря навыков коллективной игры способствуют развитию у детей беспокойства. Боль­шинство из них уже не могут с азартом играть в прятки, «казаки-разбойники», лапту и т. д. Отсут­ствие эмоционально насыщенных, шумных и под­вижных игр существенно обедняет эмоциональную жизнь, приводит к чрезмерно ранней и односторонней интеллектуализации психики. В то же время игра была и остается самым естественным способом изживания страхов, так как в ней в иносказатель­ной форме воспроизводятся многие из вызываю­щих страх жизненных коллизий. В результате, чтобы устранить страхи, приходится применять уже в специально создаваемых условиях те же иг­ры, в которые могли бы играть, но не играют совре­менные дети. Не играют же они не только потому, что живут в большом построенном для взрослых городе, но еще и потому, что имеют слишком стро­гих родителей, считающих игру баловством и пус­тым времяпрепровождением. Кроме того, многие родители опасаются игр, «как черт ладана», так как боятся за детей, ведь, играя, ребенок всегда мо­жет получить травму, испугаться… Общение с детьми у постоянно поучающих родителей, строит­ся преимущественно на абстрактно-отвлеченном, а не на наглядно-конкретном, образном, уровне. Вследствие этого ребенок учится безоснованно бес­покоиться по поводу того, что может произойти, а не активно и уверенно преодолевать различные жизненные трудности.

Страх, беспокойство у детей могут вызвать постоянно испытываемые матерью нервно-психи­ческие перегрузки вследствие вынужденной или преднамеренной подмены семейных ролей (преж­де всего роли отца). Так, мальчики и девочки бо­ятся чаще, если считают главной в семье мать, а не отца. Работающая и доминирующая в семье мать часто беспокойна и раздражительна в отно­шениях с детьми, чем и вызываются ответные ре­акции беспокойства. Доминирование матери также указывает на недостаточно активную позицию и авторитет отца в семье, что затрудняет общение с ним мальчиков и увеличивает возможность пере­дачи беспокойства со стороны матери. Если маль­чики 5-7 лет в воображаемой игре «Семья» выби­рают роль не отца, как это делают большинство их сверстников, а матери, то страхов у них больше.

Беспокойство у эмоционально чувствитель­ных детей первых лет жизни возникает и вслед­ствие стремления некоторых матерей как можно раньше выйти на работу, где сосредоточена основ­ная часть их интересов. Эти матери испытывают постоянное внутреннее противоречие из-за борьбы мотивов, желания одновременно успеть «на двух фронтах». Они рано отдают детей в дошкольные детские учреждения, на попечение бабушек, деду­шек, других родственников, нянь и недостаточно учитывают их эмоциональные запросы.

Честолюбивые, не в меру принципиальные, с болезненно заостренным чувством долга, бескомп­ромиссные матери излишне требовательно и фор­мально поступают с детьми, которые вечно не уст­раивают их в отношении пола, темперамента или характера. У гиперсоциализированных матерей за­бота — это главным образом тревога по поводу воз­можных, а потому и непредсказуемых несчастий с ребенком. Типичная же для них строгость вызвана навязчивым стремлением предопределить его образ жизни по заранее составленному плану, выполняю­щему роль своего рода ритуального предписания. А эмоционально чувствительные и впечатлитель­ные дети дошкольного возраста формально пра­вильное, но недостаточно теплое и нежное отношение матери воспринимают с беспокойством, по­скольку именно в этом возрасте они нуждаются, как никогда, в любви и поддержке взрослых.

Уже к концу старшего дошкольного возраста дети в этих условиях эмоционально «закаляются» до такой степени, что перестают реагировать на излишне требовательное отношение матери, отго­раживаясь от нее стеной равнодушия, упрямства и негативизма. Они погружаются в свой мир пере­живаний, а иногда их поведение становится похо­жим на поведение матери. Другие устраивают ис­терики по поводу недостаточного внимания мате­ри или, переживая ее отношение к себе, становят­ся беспокойными, подавленными, неуверенными. Возрастающая из поколения в поколение эмоцио­нальная чувствительность детей и потребность в теплом и заботливом отношении вступают, таким образом, в противоречие со стремлениями некото­рых матерей освободиться от ухода за ребенком и формализовать процесс его воспитания.

Наиболее чувствительны к конфликтным от­ношениям родителей дети-дошкольники. Если они видят, что родители часто ссорятся, то число их страхов выше, чем когда отношения в семье хоро­шие. Девочки более эмоционально ранимо, чем мальчики, воспринимают отношения в семье.*  При конфликтной ситуации девочки чаще, чем мальчи­ки, отказываются выбирать роль родителя того же пола в воображаемой игре «Семья», предпочитая оставаться сами собой. Тогда мать может надолго

 

* Еще раз напоминаем, что это не рассуждения, а статисти­чески достоверные различия.

 

потерять свой авторитет у дочери. Заслуживает внимание обнаружение у детей-дошкольников из конфликтных семей более частых страхов перед животными (у девочек), стихией, заболеванием, за­ражением и смертью, а также страхов кошмарных снов и родителей (у мальчиков). Все эти страхи яв­ляются своеобразными эмоциональными отклика­ми на конфликтную ситуацию в семье.

У девочек не только больше страхов, чем у мальчиков, но и их страхи более тесно связаны между собой, то есть в большей степени влияют друг на друга как в дошкольном, так и в школь­ном возрасте. Другими словами, страхи у девочек более прочно связаны с формирующейся структу­рой личности, и прежде всего с ее эмоциональной сферой. Как у девочек, так и у мальчиков интен­сивность связей между страхами наибольшая в 3-5 лет. Это возраст, когда страхи «цепляются друг за друга» и составляют единую психологичес­кую структуру беспокойства. Поскольку это со­впадает с интенсивным развитием эмоциональной сферы личности, то можно предполагать, что стра­хи в данном возрасте наиболее «скреплены» и мо­тивированы эмоциями.

Максимум страхов наблюдается в 6-8 лет, при уменьшении интенсивности связей между страхами, но страх при этом более сложно психо­логически мотивирован и несет в себе больший по­знавательный заряд. Как известно, эмоциональ­ное развитие в основных чертах заканчивается к 5 годам, когда эмоции уже отличаются известной зрелостью и устойчивостью. Начиная с 5 лет на первый план выходит интеллектуальное развитие, в первую очередь мышление (вот почему во мно­гих странах с этого возраста начинается обучение в школе). Ребенок в большей степени, чем раньше, начинает понимать, что способно причинить ему вред, чего следует бояться, избегать. Следователь­но, в возрасте наиболее часто выявляемых стра­хов, то есть в старшем дошкольном возрасте, мож­но уже говорить не только об эмоциональной, но и рациональной основе страхов как новой психичес­кой структуре формирующейся личности.

На количество страхов оказывает влияние со­став семьи. У девочек и мальчиков старшего дош­кольного возраста число страхов заметно выше в неполных семьях, что подчеркивает особую чув­ствительность этого возраста к разрыву отноше­ний между родителями. Именно в 5-7 лет дети в наибольшей степени стремятся идентифицировать себя с родителем того же пола, то есть мальчики хотят быть во всем похожими на наиболее автори­тетного для них в эти годы отца как представите­ля мужского пола, а девочки — на свою мать, что придает им уверенность в общении со сверстника­ми своего пола. Если у мальчиков отсутствие отца и защиты с его стороны, как и чрезмерно опекаю­щее, замещающее отношение матери, ведет к не­самостоятельности, инфантильности и страхам, то у девочек нарастание страхов зависит, скорее, от самого факта общения с беспокойной, лишенной опоры матерью.

Наиболее подвержены страху единственные дети в семье — эпицентр родительских забот и тревог.   Единственный   ребенок   находится,   как правило, в более тесном эмоциональном контакте с родителями и легко перенимает их беспокой­ство. Родители, нередко охваченные тревогой не успеть что-либо сделать для развития ребенка, стремятся максимально интенсифицировать и ин­теллектуализировать воспитание, опасаясь, что их чадо не будет соответствовать непомерно высо­ким в их представлении социальным стандартам. В результате у детей возникают внушенные, зача­стую необоснованные страхи не соответствовать чему-либо, быть непризнанным кем-либо. Неред­ко они не могут справиться со своими пережива­ниями и страхами и ощущают себя несчастными в своем «счастливом» детстве.

Увеличение числа детей в семье, когда есть с кем пообщаться, поиграть, обычно способствует уменьшению страхов, в то время как увеличение числа взрослых может действовать противополож­ным образом, если они заменяют ребенку весь ок­ружающий мир, создавая искусственную среду, в которой нет места сверстникам, детскому смеху, радости, проказам, непосредственному выраже­нию чувств. Невозможность в этих условиях быть самим собой порождает хроническое чувство эмо­циональной неудовлетворенности и беспокойства, особенно при нежелании или неспособности иг­рать роли, навязываемые взрослыми. Если доба­вить и частые конфликты между взрослыми по по­воду воспитания ребенка, когда он, помимо своей воли, оказывается яблоком раздора, то его состоя­ние становится еще более незавидным.

Возраст родителей также имеет немаловаж­ное значение для возникновения страхов у детей. Как правило, у молодых, эмоционально непосред­ственных и жизнерадостных родителей дети менее склонны к проявлениям беспокойства и тревоги. У «пожилых» родителей (после 30 и особенно пос­ле 35 лет) дети более беспокойны, что отражает преимущественно тревожность матери, поздно вы­шедшей замуж и долго не имевшей детей. Неуди­вительно развитие «поздних» детей под знаком чрезмерных забот и беспокойств. Впитывая как губка тревогу родителей, они рано обнаруживают признаки беспокойства, перерастающего затем в инфантильность и неуверенность в себе.

Биологические предпосылки. По сравнению с детенышами животных человеческое дитя более беспомощно, ему требуется максимальное время для выживания, и его генетическая программа может быть раскрыта только при определенных социальных условиях. Но это не означает, что у новорожденных (младенцев первых недель жиз­ни) отсутствуют инстинктивно-защитные формы реагирования. Как раз наоборот, в остаточном ви­де они возможны именно в ближайшие дни и неде­ли после рождения, как, например, защитное по­ведение 10-дневных младенцев при приближении большого предмета: они широко раскрывают гла­за, откидывают голову и поднимают руки. Рефлекторно-защитной функцией является и цепляние новорожденного за мать при первых купани­ях. При резком звуке, ярком свете малыш вздра­гивает, часто моргает или зажмуривается и вски­дывает    руки.     Первый крик ребенка  после рождения представляет собой также рефлектор­ный ответ беспокойства на внезапное раздражаю­щее изменение привычных внутриутробных усло­вий существования.

Изучая поведение младенцев, физиологи и психиатры установили, что новорожденные дети очень боятся резких звуков и падений. Это надо учитывать с первых же дней появления ребенка на свет. Рассмотренные рефлекторные формы реа­гирования имеют безусловный, то есть врожден­ный, характер и обычно нивелируются в течение первого полугодия жизни. Значительно ослабева­ет к 4-му месяцу жизни и рефлекс вздрагивания. Но у детей, нервно ослабленных вследствие эмо­ционального стресса, перенесенного матерью во время беременности, а также при конфликтной се­мейной обстановке он сохраняется и во втором по­лугодии жизни и проявляется всевозрастающим чувством страха. Здесь вздрагивание является от­ветом уже на испуг, испытываемый ребенком.

В первые месяцы второго полугодия жизни, когда ребенок начинает ползать, он подвергается большей опасности. Все младенцы в этом возрасте уже разделяются по характеру реагирования на опасность. Одни из них почти сразу, а другие пос­ле многочисленных проб и ошибок проявляют из­вестную осторожность — не глотают несъедобные предметы, вовремя останавливаются перед пре­пятствием и т. д. Такое раннее избегание опаснос­ти говорит не только о ярко выраженном инстинк­те самосохранения, но и о некотором врожденном беспокойстве у детей высокотревожных, нередко болезненных и немолодых родителей.

Без постоянного подкрепления со стороны родителей беспокойство со временем ослабевает и сходит на нет. Беспокойные же родители обычно не только подкрепляют, но и усиливают беспокой­ство ребенка, культивируя подобный эмоциональ­ный отклик как проявление заботы. Тогда тре­вожный тип реагирования у детей складывается уже в старшем дошкольном возрасте.

У подавляющего большинства детей нет рано проявляемого и выраженного беспокойства, что является нормой, но они же не так безрассудны, как те, кто склонен к полному игнорированию опасности и в той или иной мере негативно отно­сится к обучению. Если не брать крайних случаев влияния алкоголизма родителей, общего психи­ческого недоразвития (олигофрения) и врожден­ной психической патологии у детей (психопатия), то отсутствие чувства опасности и страхов вызвано органическим поражением головного мозга в ре­зультате тяжелой патологии беременности и ро­дов, повреждений при ушибах и инфекционных осложнений. Органические нарушения проявля­ются постоянной возбудимостью, беспричинно плохим настроением (дисфорией), нарушением ритма сна, расторможенными и агрессивными, психопатоподобными формами поведения.

Обычно возникновению страха способствуют такие типологические свойства высшей нервной деятельности, как эмоциональная чувствитель­ность и впечатлительность, которые приводят к яркому, образному запечатлению тех или иных событий жизни. Повышенная восприимчивость таких людей выражается и в их эмоциональной ранимости и уязвимости, когда они «все близко принимают к сердцу и легко расстраиваются», бу­дучи неспособными к агрессивным ответам. Не­смотря на повышенную эмоциональную чувстви­тельность, нервные процессы отличаются извест­ной инертностью, негибкостью, что вместе с раз­витой долговременной памятью приводит к дли­тельному удерживанию и фиксации в сознании объекта страха и затрудняет переключение внима­ния. К тому же подверженные страхам дети не склонны к внешнему, открытому выражению сво­их чувств и переживаний — они «все держат в се­бе», и только близкие могут предположить, да и то не часто, что творится в их душе.

Существует ли наследственная передача тех или иных конкретных страхов, тем более, что час­то мы имеем дело с такими общими у матерей и детей страхами, как страхи одиночества, темноты, животных, боли и неожиданных звуков? Безус­ловно, особенно если мать и сейчас испытывает подобные страхи. Это указывает и на близкий с детьми тип нервно-психического эмоционального реагирования, как общность восприятия, запечатления страха и переработки в сознании.

Следует иметь в виду, что большинство детей проходят в своем психическом развитии ряд воз­растных периодов повышенной чувствительности к страхам. Все эти страхи носят преходящий ха­рактер, но они способны оживлять аналогичные страхи, сохраняющиеся в памяти беспокойных ро­дителей, и передаваться детям в процессе непос­редственного общения в семье. Это наиболее ти­пичный путь передачи страхов, и можно утверждать о более вероятном появлении страхов у детей при наличии их у родителей, особенно общих кон­ституциональных особенностях и если родители пользуются у детей авторитетом и между ними су­ществует тесный эмоциональный контакт.

Большинство страхов передаются детям нео­сознанно, но некоторые страхи, точнее — опасе­ния, могут сознательно культивироваться родите­лями в процессе воспитания или внушаться в навя­зываемой системе ценностных ориентации. Мате­ри, ввиду более тесного биологического и эмоцио­нального контакта с детьми, склонны в большей степени, чем отцы, передавать свои страхи, хотя бы в силу инстинктивного стремления предохра­нить от повторения своих страхов. Но именно этим привлекается особое внимание к опасности, лежа­щей в основе того или иного страха. Если учесть тревожность матерей, беззащитность детей и неуве­ренность в себе, то появление страхов не будет ка­заться чем-то необычным. В целом, матери более «успешно» передают детям беспокойство — тре­вожность — страхи, а отцы — мнительность, со­мнения в правильности своих действий. Вместе это и порождает тревожно-мнительный способ реаги­рования у детей как базис возникновения страхов, опасений, предчувствий и сомнений.

 

Глава 3 ВОЗРАСТНАЯ ДИНАМИКА СТРАХА

 

3.1. Период беременности и родов

Беспокойство, испытываемое женщиной во время беременности, является первым «опытом» беспокойства у ребенка. Во второй половине бере­менности интенсивно развивается кровеносная си­стема плода, и он получает через плаценту и пупо­вину гормонально опосредованную порцию беспо­койства всякий раз, когда мать находится в состо­янии тревоги. Возможны и определенные функци­ональные нарушения в деятельности организма в ответ на длительное волнение или раздражение матери. Беспокойство матери вызывает также и соответствующую двигательную реакцию плода.

При эмоциональном стрессе у матери во вре­мя беременности отмечена по нашим наблюдени­ям большая вероятность преждевременных родов, а также различных нарушений родовой деятель­ности, если роды и протекали в срок. В последнем случае чаще встречаются слабость родовой дея­тельности, признаки гипоксии (недостатка кисло­рода) и асфиксии (удушья) у ребенка, когда возникает необходимость в проведении ряда специаль­ных родовспомогательных мероприятий. Такой новорожденный отличается повышенной нервной возбудимостью и более высоким мышечным тону­сом. Он вздрагивает при малейшем шуме, гром­ком голосе, пеленании и ярком свете. Задача пер­востепенной важности — создать такому нервно ослабленному, беспокойному младенцу щадящие условия. Для этого в некоторых странах стали практиковать погружение новорожденного в теп­лую воду, где температура и давление соответству­ют околоплодной жидкости при беременности. В родильной комнате нет яркого освещения, со­блюдается тишина, и главное — новорожденный передается как можно скорее матери. Считается, что мать, как никто другой, способна успокоить возбужденного ребенка. Доказано также, что нор­мальный ритм сердцебиений матери, записанный на магнитофон и воспроизводимый в палате через репродукторы, способствует более быстрому успо­коению ребенка. Важно не откладывать контакт ребенка с матерью и прикладывание к груди, по­скольку у эмоционально чувствительных, рани­мых и нервно ослабленных детей стрессовые усло­вия после рождения представляют серьезную уг­розу для нормализации их нервно-психического состояния в дальнейшем.

Итак, профилактика эмоциональных рас­стройств у детей должна начинаться еще до рож­дения. Важно, чтобы супруги знали, что период беременности — не самое лучшее время для сомне­ний в целесообразности рождения ребенка, сдачи экзаменов и дипломных работ, выяснения отно­шений и принятия на себя повышенных обяза­тельств. В случае невротического состояния одно­го из супругов ему лучше пройти соответствующее лечение. При наступлении беременности женщи­ну необходимо оберегать, быть к ней более внима­тельными, чуткими, поскольку она в этот период более ранима и беспокойна и нуждается, как ни­когда, в эмоциональной поддержке близких. Пос­ле рождения ребенка эмоциональное состояние матери должно быть не только в поле зрения педи­атра, но и психолога — раз от состояния матери зависит самочувствие и психическое здоровье ре­бенка и его сопротивляемость болезням.

 

3.2. Первый год жизни

Повышенное беспокойство у детей первых месяцев жизни чаще всего возникает, когда не удовлетворяются жизненно важные физиологи­ческие потребности в пище, сне, активности, осво­бождении кишечника, тепле, то есть в том, что оп­ределяет физический и эмоциональный комфорт младенца. Он не может терпеть, ибо его потребнос­ти биологически предопределены и направлены на поддержание и развитие жизни. Только постепен­но ребенок становится способным справляться со своими нуждами и проявлять меньше беспокой­ства. Если же физиологические потребности не удовлетворяются, возможно длительное сохране­ние вызванного ими беспокойства, например в мо­мент засыпания, принятия пищи, болезни и т. д.

Психологические потребности как источни­ки беспокойства проявляют себя не сразу, так как для них необходим определенный уровень психи­ческого развития. Наибольший интерес представ­ляет потребность в эмоциональном контакте, сте­пень удовлетворения которого со стороны матери существенно сказывается на эмоциональном само­чувствии и тонусе ребенка первого года жизни.

Первым проявлением эмоционального кон­такта является ответная улыбка малыша между 1-ым и 2-ым месяцами, говорящая не только о по­требности в положительных человеческих эмоци­ях, но и о выделении из окружающих людей мате­ри, а вскоре и других взрослых (так называемый комплекс оживления).

Внимательное наблюдение за детьми первых месяцев жизни в домашних условиях показывает, что уже в возрасте 2 месяцев появляется не только комплекс оживления, но и пока еще слабо выра­женное и непостоянное беспокойство при отсут­ствии матери в относительно непродолжительный период бодрствования и нахождения в новой обста­новке. Беспокойство выражается чаще всего двига­тельным возбуждением и учащением дыхания, ре­же — криком, и служит одним из показателей раз­вития эмоциональной чувствительности. Оно быст­ро прекращается при появлении матери, ее ласко­вом голосе и улыбке. Все более и более заметно, что ребенок спокоен только дома и только с матерью или с теми людьми, которые, подобно матери, лю­бят его и восхищаются им. Привычность и благо­приятность   подобной   окружающей   социальной среды — условие отсутствия беспокойства или его снижения, если оно было выражено раньше.

Во втором полугодии жизни, несмотря на уменьшение беспокойства в новой обстановке, за­метно нарастает психологически мотивированное беспокойство при уходе матери и появлении незна­комых лиц. Беспокойство в отсутствие матери ста­новится отчетливо выраженным в 7, а боязнь чу­жих — в 8 месяцев, что указывает на эмоциональ­ный контакт с матерью и способность отличать ее от других, то есть на появление избирательных от­ношений. Все это говорит о формировании эмоцио­нального образа матери, привязанность к которой является для ребенка источником удовлетворения жизненно важной потребности. Эта привязанность характеризуется тремя главными признаками: вы­делением матери среди других общающихся с ре­бенком лиц (что выражается радостью при встре­че), потребностью в эмоциональном контакте и бес­покойством при его прекращении.

Беспокойство в отсутствие матери в 7 меся­цев означает прекращение эмоционального кон­такта, нарушение привычной эмоциональной взаи­мосвязи и, что самое главное, отдаление объекта привязанности. Это первый травмирующий опыт потери связи с окружающим миром, воплощен­ным пока в лице матери, опыт, который при даль­нейшем его подкреплении является предпосылкой к развитию страха одиночества, особой чувстви­тельности к разлуке, неразделенности чувств и тревожности в целом. Когда мать на время уходит от ребенка, он проявляет беспокойство, которое вскоре превращается в ожидание возвращения ма­тери. Если она почему-либо задерживается, у эмо­ционально чувствительных детей, особенно маль­чиков, может развиться своеобразный «невроз ожидания» — постоянное беспокойство, перерас­тающее в тревожное предчувствие предстоящего ухода матери, а затем в ожидание ее возвращения. Ребенок не может предсказать уход и приход ма­тери, что уже само по себе является фактором нео­пределенности. Частое перенапряжение эмоцио­нальной сферы в связи с непредсказуемым нару­шением контакта с матерью и ожиданием ее воз­вращения имеет своим следствием развитие реак­ций тревожного типа.

Если беспокойство в отсутствие матери в 7 месяцев говорит о начале привязанности к ней, то как же тогда объяснить страх, испытываемый 8-месячным ребенком перед чужими, незнакомы­ми ему людьми? Можно предположить, что беспо­койство в присутствии другого — это знак отсут­ствия матери, но так бывает далеко не всегда, по­скольку ребенок .боится чужих, даже если он на руках у матери.

Главное заключается в развитой способности детей этого возраста отличать мать по ряду при­знаков от других взрослых. Иногда посторонний приковывает внимание ребенка, и это позволяет на время забыть о матери, потерять ее, что через некоторое время вызывает острое беспокойство, поиск матери. И наконец, ребенок не может еще «поделиться» своей матерью с другими, очень не похожими на нее взрослыми, ибо мать принадлежит только ему и любой другой, «играющий под мать», вызывает у него чувство недоверия, насто­роженности и беспокойства.

В 8 месяцев у ребенка повышается чувстви­тельность к голосу матери и к музыкальным зву­кам. Это уникальный, никогда больше не повторя­ющийся у детей «музыкальный период» в их жиз­ни. Внимательные родители могут также заметить раскачивания ребенка в такт музыке, его явное удовольствие при этом — ведь он бросает даже свою любимую игрушку, ловя каждый звук по­нравившейся ему мелодии.

Но ребенок может испугаться и заплакать от одного появления в голосе матери непривычных и неприятных ноток раздражения, беспокойства и угрозы, не говоря уже о повышенном тоне и громко произнесенном «нельзя!». Настроенный на голос матери ребенок 8-ми месяцев чутко улавли­вает фальшь и наигранность в голосе другого чело­века. Даже если на лице взрослого улыбка, его вы­дают глаза, в которых отсутствуют теплота, ис­кренность и восхищение. Чем настойчивее в таких случаях взрослый пытается вступить в контакт с ребенком, изображая заинтересованность и ласку, тем сильнее испытываемые малышом беспокой­ство и страх.

Мы видим, что беспокойство в отсутствие ма­тери и в присутствии незнакомых обусловлено психологической природой становления привя­занности и формированием образа матери как еди­ного, неразрывно связанного с ребенком целого.

Таким образом, возраст 7-9 месяцев — это период повышенной чувствительности к возник­новению тревоги и страха. Насколько он важен для последующего психического развития, пока­зывает наблюдение над мальчиком 7 лет, самым тихим и незаметным в школе, который панически боялся нового для него человека — учителя. Он также боялся оставаться один дома, поэтому был вынужден посещать группу продленного дня. К вечеру у него болела голова. Со слов матери, в 8-месячном возрасте он заболел астматическим бронхитом. В этот момент, да и раньше, мать была занята своими делами и не могла уделять ребенку достаточно внимания. Он часто плакал (как потом поняла мать, от беспокойства). На этом фоне прос­туда способствовала появлению типичных для астма­тического бронхита затруднений в дыхании и кашля. Вскоре вместе с матерью мальчик был по­мещен в больницу, где ему делали внутривенные инъекции лекарств. Кричал ли он больше от стра­ха при виде внезапно появляющихся незнакомцев в белых халатах, уносящих его от матери, или от боли при проведении крайне болезненных проце­дур, мы не можем сказать точно. Несомненно од­но: беспокойство, связанное с отлучением от мате­ри, и страх перед заменяющими ее чужими людь­ми у эмоционально чувствительного и впечатли­тельного мальчика явились толчком для развития в дальнейшем страха одиночества и страха обще­ния в новой, непривычной обстановке.

Начиная с 14-го месяца жизни наблюдается уменьшение беспокойства при отсутствии матери,

практически прекращается боязнь посторонних, ребенок этого возраста уже «поумнел», чтобы по-своему осознать, что мать принадлежит только ему и контакты с другими людьми не обязательно являются источником опасности и способны вне­сти интерес и разнообразие в его жизнь. Одновре­менно дети этого возраста начинают как бы «ос­мысливать» происходящее вокруг, приглядывать­ся к поведению общающихся с ними людей. Это этап накопления нового опыта, развития мышле­ния как основы интеллектуально-речевой дея­тельности. Вместе с тем сохраняется повышенная чувствительность к эмоциональному состоянию близких для ребенка взрослых. При их тревоге, страхе, возбуждении, семейных конфликтах у ма­лыша возникает ответная эмоциональная реак­ция, часто в виде плача и крика. Если мать при­ветлива и доверительна в общении с другими людьми и не обнаруживает беспокойства, то ребе­нок успокаивается быстрее, а главное — сам со­бой. В противном случае настороженность в отно­шении к незнакомым людям у матери может трансформироваться в дальнейшем в подозритель­ность, робость и застенчивость у ребенка.

К концу первого года жизни эмоциональный образ матери уже не обладает такой целостностью Для ребенка, как раньше. Ввиду возросшей двига­тельной активности малыша мать вынуждена что-то запрещать ему, что противоречит ее эмоци­ональному образу, сложившемуся у ребенка, и не­посредственному выражению его чувств и жела­ний. Тем не менее большинство матерей продол-

жают находить общий язык с ребенком и при воз­растании его активности и самостоятельности, и при попытках выработать у него начальные навы­ки опрятности. Многие матери интуитивно нахо­дят равновесие между поощрением активности и запретами. Они создают дополнительные возмож­ности для ползания, переползания через специ­ально положенные валики из поролона, для само­стоятельного вставания при минимуме поддержки и страховки, умело отвлекают ребенка от нежела­тельных действий, не злоупотребляют запретами, произнося их ровным, спокойным, без излишней строгости голосом. Ребенок, получивший относи­тельную свободу, а также некоторый навык боле­вых ощущений при незначительных ушибах, при­обретает и первый опыт настойчивости и реши­тельности в преодолении препятствий, помогаю­щий ему выработать уверенность в себе, а в даль­нейшем и способность встречаться с опасностью лицом к лицу. Если же его чрезмерно оберегают, лишают возможности проявить самостоятель­ность, то риск появления страхов заметно выше. Существенная роль в развитии у ребенка во­левых черт характера принадлежит отцу, если он спускается со своего взрослого Олимпа и играет с ребенком, поощряя его первые шаги. Есть отцы, которые, стремясь как можно раньше психически закалить ребенка, заменяют живой непосред­ственный контакт с ним командами, а то и просто муштрой и дрессировкой. В таком случае малыш вместе со страхами может потерять свою непосред­ственность, эмоциональность, живость и впечатлительность. Чаще же раннее принуждение не бо­яться оборачивается не уменьшением, а увеличени­ем страхов и тревог, поскольку ребенок все больше и больше боится быть плохим и наказанным. Одно­временно он испытывает компенсаторно-заострен­ную потребность в эмоциональной безопасности и привязанности со стороны матери и тем самым не­редко оказывается в ситуации повышенной опеки и беспокойства. Именно здесь зарождается конф­ликт между родителями, когда отец тем чаще строг и наказывает детей, чем больше мать опека­ет и беспокоится о них. Истина же, как часто бы­вает, посредине — твердость и последовательность в обращении с ребенком должны быть согреты за­ботой и любовью.

Некоторые родители очень негибки в своих требованиях, читают недоступную мораль и навя­зывают правила, которые нельзя выполнить. К то­му же вечно озабоченные и принципиальные ро­дители не улыбаются в ответ на улыбку ребенка, не смеются вместе, то есть не удовлетворяют его потребность в эмоциональном самовыражении и жизнерадостности. В результате чрезмерного ин­теллектуального прессинга и блокирования эмо­ций ослабляется чувственная сторона психическо­го развития и нарушается естественный баланс эмоционального и рационального в психике ребен­ка, причем именно тогда, когда он способен, как никогда, быть самим собой. Довольно скоро дети с односторонним интеллектуальным развитием на­чинают рассуждать по-взрослому. Но им не хвата­ет непосредственности, искренности в выражении своих чувств, приобретающих все более и более рассудочный характер. В подростковом и юношес­ком возрасте они болезненно реагируют на замеча­ния, находят у себя мнимые недостатки и припи­сывают другим недружелюбные чувства к себе. Становясь взрослыми, они не могут отдаться чув­ству, любить так глубоко, как им хотелось бы. Так нарушение раннего эмоционального развития ска­зывается в дальнейшей жизни, способствуя, как мы увидим, появлению тревожно-мнительных черт характера.

Итак, первый год жизни — начало всех на­чал, важная веха на пути всего последующего эмо­ционального развития. Первый год жизни детей является и начальной школой родительского чув­ства, и школой бескорыстной, щедрой любви, ког­да мать и отец учатся постигать психологический код поведения ребенка, без слов понимать его чув­ства и переживания и находить с ним эмоциональ­ный контакт. Как в дальнейшем сложатся отно­шения родителей и детей, какой эмоциональный и духовный мир между ними возникнет, в немалой степени зависит от первого года жизни детей.

 

3.3. От 1 года до 3 лет

В этом возрасте интенсивно развиваются со­знание и речь, координируются движения, совер­шенствуются исследовательские формы поведе­ния, появляется настойчивость в преодолении трудностей. К 2 годам происходит осознание свое­го «я», понимание различий между девочками и

мальчиками, отношений «взрослый — ребенок — родитель». Возникающие таким образом отноше­ния являются необходимой предпосылкой для развития чувства семьи, соотносимого, в свою оче­редь, с чувством рода и, более широко, с чувством человеческой общности.

Формирование подобных психологических понятий возможно только в благоприятных семей­ных условиях, при эмоциональном контакте и взаимопонимании с обоими родителями, при от­сутствии постоянных семейных конфликтов. Тог­да семья становится для малыша надежной защи­той и позволяет в полной мере развить и реализо­вать свои способности и умения. В эмоционально спокойной и жизнерадостной семье у детей к кон­цу первого года жизни заметно уменьшаются, ес­ли они были, нерезко выраженные признаки нев­ропатии — следствие тех или иных нарушений во время беременности и родов. Ребенок меньше бес­покоится по ночам, крепче спит, не так реагирует на шум, яркий свет, перемену обстановки. Всего этого не происходит в тех семьях, где родители конфликтуют между собой, считая, что ребенок слишком мал, чтобы осознать их отношения. Бе­зусловно, дети не понимают, но эмоционально вос­принимают конфликт, испытывая острое чувство беспокойства всякий раз, когда неожиданно меня­ется поведение взрослых. Нужно помнить, что эмоциональное напряжение матери в конфликт­ной ситуации сразу передается ребенку, неблаго­приятно отражаясь на его самочувствии. Если мать годовалого ребенка очень расстроена, находится в подавленном настроении, не улыбается и почти не разговаривает с ним, но часто приходит в возбужденное состояние и тоскливое настроение, то не удивительно, что малыш капризничает, от­казывается от пищи, беспокойно спит днем и но­чью, становится вялым, менее жизнерадостным. Как только улучшается настроение матери, он за­метно успокаивается и начинает жить своей эмо­циональной жизнью.

До 2 лет интересы ребенка целиком сосредо­точены на близких людях, на семье, и пока нет особой потребности в общении со сверстниками. При стабильности семейных отношений эмоцио­нальное развитие ребенка находится в безопаснос­ти, уменьшая вероятность появления беспокой­ства и способствуя более адекватному формирова­нию его «я». В немалой степени это позволяет по­нять известную педантичность детей от 1 до 2 лет, выполняющую одновременно роль стабилизирую­щего фактора в процессе формирования «я» и свое­образного ритуала, предохраняющего от чувства беспокойства (тревоги), которое возникает, как мы знаем, в ситуациях неопределенности, непред­сказуемого изменения отношений с близкими людьми.

Изменение сложившихся эмоциональных от­ношений происходит при рождении второго ребен­ка. Тогда старший, привыкший к постоянной за­боте, может беспокойством и обидой ответить на переключение внимания матери. Чтобы привлечь внимание взрослых, он идет на всякие ухищре­ния. Одно «срабатывает» лучше всего — стоит заболеть, чего-то испугаться, и мать опять принад­лежит ему, ласкает, заботится, уговаривает. При­мер. Когда мальчик испугался, оставшись один при родившейся сестре, мать сразу заволновалась, окружила повышенным вниманием, и он все чаще стал бояться оставаться один, чтобы опять не ока­заться в новой, травмирующей для него ситуации эмоционального забвения.

Уже к двум годам дети довольно чутко разли­чают симпатии родителей, плачут от обиды и вме­шиваются в разговор взрослых, не в силах перене­сти отсутствие внимания, «прилипают» к родите­лям, следуют по пятам, не позволяя долго разгова­ривать с кем-либо. Налицо ревность — желание безраздельно обладать объектом любви и привя­занности, в качестве которого первично выступает мать. Беспокойство из-за недостатка ее чувств в полной мере отражается во сне, наполняя ужаса­ми исчезновения матери и отсутствия помощи при опасности. Таким образом, ночное беспокойство выступает в качестве тонкого диктатора дневного неблагополучия ребенка, отсутствия уверенности в прочности и незыблемости семейного эмоцио­нального окружения.

Когда нервно и соматически ослабленного ре­бенка отдают в ясли, часто нарушается его эмоци­ональный контакт с матерью. Более выражено беспокойство при помещении в ясли у единствен­ных и чрезмерно опекаемых детей, матери кото­рых сами раньше испытывали страх одиночества.

Беспокойство ребенка еще больше усиливает­ся, если в семье конфликтные отношения, и сама

мать находится в состоянии длительного эмоцио­нального стресса, как и произошло с мальчиком 2 лет и 10 месяцев, помещенным в ясли. Он ску­чал без матери, молча сидел в углу, отказывался от пищи и не мог заснуть. Дома, наоборот, стано­вился возбудимым, капризным, нетерпеливым, чересчур обидчивым и боязливым, то есть требо­вал к себе повышенного внимания. В 2 года стал бояться темноты и сказочных персонажей, не от­пускал мать от себя, плакал и требовал ее постоян­ного присутствия. В итоге непереносимого эмоци­онального перенапряжения ухудшилась речь и по­явилось заикание.

Осознавая свое «я», отделяя себя от окружаю­щих, ребенок 2 лет уже не так односторонне фик­сирован на матери. Он все больше нуждается в об­щении с другими членами семьи. Вот почему дети этого возраста становятся заметно общительнее и легче вступают в контакт с незнакомыми людьми, однако в семье договориться становится все труд­нее. Недаром возраст 2-4 лет называют возрастом упрямства. Фактически же речь идет о развитии волевых качеств, противостоящих неуверенности в себе и нерешительности в действиях и поступ­ках. Те родители, которые беспощадно воюют с ре­бенком, все время ограничивают его самостоятель­ность или оберегают от любых, даже «неопасных опасностей», рискуют помешать развитию актив­ности на самых ранних этапах, что в дальнейшем способствует появлению страхов. Если пропустить время для стыковки эмоциональной и волевой сто­рон развивающейся психики ребенка, то они будут существовать независимо друг от друга. Пове­дение такого ребенка: тих, «забит» дома и агресси­вен со сверстниками или дома «тиран», а вне пуга­ется любых контактов с посторонними людьми, а потому играет всегда один.

Естественно, что предоставлять самостоя­тельность надо как можно раньше, когда малыш только начинает ползать. Убрав все опасные пред­меты, родители должны разрешать ему свободно передвигаться по квартире. Самостоятельность всячески поощряется, «нет» произносится только в самых необходимых случаях, но зато соблюдает­ся неукоснительно. И у самих родителей нет испу­ганного выражения лица, тревожных возгласов, панических криков, драматических реакций и беспрерывных запретов. Они спокойны, потому что знают: все мелкие предметы, которые ребенок может проглотить, уже убраны (потребность все «пробовать на язык» естественна в этом возрасте). Жизнерадостное восприятие жизни родителями, теплое эмоциональное общение с детьми, уваже­ние растущей потребности в независимости и сво­евременная похвала укрепляют волевую сферу де­тей, что, в свою очередь, уменьшает вероятность появления страхов.

В рассматриваемом возрасте тем не менее со­зревают новые страхи. Главным персонажем страшных сновидений чаще всего оказывается Волк. Его зловещий образ часто появляется после слушания сказок, в том числе о Красной Шапочке. Волк снится чаще детям, боящимся наказания со стороны   отца.   Кроме   того,   Волк   ассоциируется с физической болью, которая возникает при вооб­ражаемом укусе острыми зубами. Последнее весь­ма существенно, если учесть характерный для де­тей данного возраста страх перед уколами и болью.

Ближе к 4 годам в кошмарных снах начинает фигурировать и Баба Яга, отражающая проблемы ребенка во взаимоотношениях со строгой мате­рью, которая недостаточно ласкова, часто грозит наказаниями. Уносящая к себе «плохих» детей и расправляющаяся с ними Баба Яга, приходит из мира, где царят насилие, несправедливость и бес­сердечие. Вот почему двухлетние и трехлетние де­ти всерьез просят иногда родителей убить Бабу Ягу и Волка, чтобы защитить от ночных кошма­ров. Обычно роль защитника поручается отцу, ес­ли он достаточно сильный в представлении ребен­ка. Подобные просьбы нельзя считать пустым кап­ризом и игнорировать, так как Волк и Баба Яга, живущие в подсознании ребенка, всегда свиде­тельствуют о каких-то тревожащих обстоятель­ствах его жизни, связанных, как правило, с отно­шениями со взрослыми в семье.

Перенесенный и не осознаваемый ребенком днем ужас или страдание превращают ночь в борь­бу с воображаемыми чудовищами, порождаемыми фактически родителями. Если ребенок просыпает­ся ночью от страха и его удается успокоить, убаю­кать, то травмирующее влияние кошмарных сно­видений выражено меньше. Заметим, что уже со второго полугодия жизни некоторые эмоциональ­но чувствительные и беспокойные дети нуждают­ся в том, чтобы их иногда перед сном укачивали,

убаюкивали, нежно пели песни, ласково гладили и обнимали. В этом и состоит умение матери со­здавать малышу эмоциональный комфорт и безо­пасность, когда он нуждается в этом больше, чем когда-либо.

Если нельзя проснуться во время кошмарно­го сна и позвать на помощь, то острое чувство бес­помощности, ужас перед неотвратимо надвигаю­щейся опасностью наносит психическую травму у повышенно эмоциональных, впечатлительных, а также нервно и физически ослабленных детей. Ес­ли они не могут закричать, парализованные стра­хом, то возникший спазм голосовых связок может проявиться и днем — голос при сильном беспокой­стве и в новой обстановке прерывается от волне­ния, трудно начать говорить. Дополнительным ис­точником такого заикания может быть любое вне­запное воздействие, ассоциируемое с типичными для этого возраста страхами перед неожиданными звуками, будь то сигнал машины или лай собаки.

Волк и Баба Яга символизируют угрозу для жизни, физическое уничтожение, прекращение жизни. Вместе с сильной, внезапно возникающей болью при физических травмах, заболеваниях об­разы Волка и Бабы Яги предваряют появление психологически мотивированного страха смерти у детей в 6 и 7 лет. Оба этих образа аккумулируют страх перед чем-то совершенно чуждым, отврати­тельным, агрессивно-бездушным и безжизненным в противоположность близости, нежности, ласко­вости и сердечности.

Чтобы ночью ребенок спал спокойно, без страшных сновидений, он должен знать, что ему ничто не угрожает, что его любят и всегда защи­тят. День его должен быть наполнен движениями, играми, радостью, смехом, новыми, но не чрез­мерными впечатлениями. В таком случае и сон бу­дет легкий, светлый. Не надо укладывать малыша слишком рано или слишком поздно. Иначе он пе­ревозбудится и у него нарушится естественный биоритм сна. Время засыпания должно быть все­гда одно и то же, но продолжительность самого сна меняется с возрастом в сторону укорочения.

Представляет интерес и проведенный нами оп­рос 200 матерей детей 1—3 лет по списку из 29 видов страха. Наиболее частым у детей 2-го года жизни является страх неожиданных звуков (52 % мальчи­ков и 52 % девочек). На втором месте находится страх одиночества (44 % мальчиков и 34 % дево­чек), затем идут страхи боли, уколов и связанная с этим боязнь медицинских работников. В 2 года страхи боли и уколов выдвигаются на первый план (каждый второй мальчик или девочка), затем следу­ют страхи одиночества (у девочек 48 %, у мальчи­ков 36 %). По сравнению с 1-ым годом уменьшается страх неожиданных звуков (каждый третий маль­чик и девочка). Это указывает на уменьшение безус­ловно-рефлекторных, инстинктивно обусловленных страхов, и нарастание страхов, имеющих главным образом условно-рефлекторную природу происхож­дения (боль, уколы, медработники). К 2 годам суще­ственно   увеличиваются,   особенно   у   мальчиков,

страхи перед засыпанием, что связано с более час­тыми у них кошмарными сновидениями.

Полученные данные показывают повышен­ную чувствительность детей  преддошкольного возраста к внезапным и болевым воздействиям, одиночеству и отсутствию поддержки взрослых. Соответственно все, что связано с семейными кон­фликтами, медицинскими манипуляциями, на­хождением в больнице или помещением в ясли, может быть существенным источником эмоцио­нального стресса, беспокойства и страхов.

Проблемы страхов у детей не существует у тех родителей, которые уверенно и в то же время гибко ведут себя по отношению к детям, учитывают осо­бенности их темперамента, зарождающиеся склон­ности и интересы, считаются с их «я». Страхов в первые годы всегда меньше и они быстрее сходят на нет, если мать рядом с ребенком, в семье доми­нирует отец, родители не ведут «войну» с упрям­ством, развивают, а не подавляют или заглушают тревогой формирующееся «я» ребенка, сами роди­тели уверены в себе и способны помочь детям в пре­одолении воображаемых и реальных опасностей.

 

3.4. От 3 до 5 лет

Это возраст эмоционального наполнения «я» ребенка. Чувства уже обозначаются словами, четко выражено стремление к пониманию, доверию, бли­зости с другими людьми. Формируется и чувство общности — понятие «мы», под которым ребенок подразумевает вначале себя и родителей, а затем себя и сверстников. Устанавливается ряд этичес­ких категорий, в том числе чувство вины и сопере­живания. Возрастает самостоятельность — ребенок занимает себя сам, не требует постоянного присут­ствия взрослых и стремится к общению со сверст­никами. Развиваются фантазии, а вместе с ними и вероятность появления воображаемых страхов.

В эти годы наиболее интенсивно формируют­ся такие эмоции, как любовь, нежность, жалость, сочувствие и сострадание. Почти в равной степени эти чувства проявляются в отношении обоих роди­телей, если между ними нет конфликта и они яв­ляются для детей объектом любви. В этом возрасте можно услышать от детей фразы: «Любить меня можно, а не любить нельзя», «Если ты меня нака­жешь, я все равно буду тебя любить». Любовь, та­ким образом, имеет еще безусловный характер, и родители должны основательно подумать, прежде чем употреблять такие фразы, как: «Я не люблю тебя», «Я не буду с тобой дружить», поскольку они крайне болезненно воспринимаются детьми 3-5 лет и приводят к возникновению у них беспо­койства (не всегда внешне проявляемого). В ряде случаев на него указывают нарастающая затормо­женность, неустойчивость настроения, повышен­ная обидчивость и капризность.

Несмотря на чувство любви к обоим родите­лям (если они не конфликтны с ребенком и друг с другом), заметно эмоциональное предпочтение ро­дителя другого пола, максимально выраженное, как и все эмоциональное развитие, в 4 года. Девоч­ки нежно любят отцов, особенно если походят

них внешне, а мальчики испытывают эмоциональ­ное влечение к матери. Подобный эмоциональный опыт гетерополых отношений между людьми най­дет свое дальнейшее развитие в браке, когда супру­ги проявят друг к другу те же чувства любви, кото­рые они испытали по отношению к родителям дру­гого пола в детстве.

Более того, если в детстве были проблемы, трения, конфликты во взаимоотношениях с ро­дителем другого пола, то это, при прочих равных условиях, будет способствовать возникновению проблем, трений, конфликтов в браке, то есть во взаимоотношениях с другим полом. Здесь может быть чрезмерное, избыточное ожидание ответных чувств любви, неосознаваемая персонификация (отождествление) супруга(и) по образу и подобию матери (отца) или желание воспроизвести в браке привычный стиль семейных отношений в детстве.

Но это впереди. В рассматриваемом же нами возрасте недостаточная эмоциональная отзывчи­вость родителя другого пола порождает беспокой­ство, неустойчивость настроения и капризность как средство привлечения внимания. С этой целью могут быть непроизвольно использованы страхи, особенно возникающие перед сном. Тогда родители должны лишний раз посидеть, поговорить, погла­дить, тем самым уделить внимание, не быть таки­ми строгими, формальными и принципиальными, как днем. Но и без этого в 3-5 лет часто встречает­ся отмеченная нами триада страхов: одиночества, темноты и замкнутого пространства. Ребенок не ос­тается один при засыпании, постоянно зовет мать, в комнате должен гореть свет (ночник) и необходи­мо, чтобы дверь была полуоткрыта. При невыпол­нении хотя бы одного из этих условий беспокой­ство сохраняется, и сон не наступает. Волнение мо­жет проявиться и в связи с ожиданием страшных (кошмарных) снов. Во всех случаях многое зависит от умения родителей не создавать из этих возраст­ных страхов лишней проблемы, вовремя успокоить детей, нежно поговорить с ними и не настаивать на незамедлительном, безотносительно к их пережи­ваниям, выполнении своих требований. Да и днем не быть отдаленными от детей. Позаниматься не­много с ними, поиграть, сказать пару теплых слов — и тогда не будет лишней «нервотрепки» с укладыванием спать.

Вне сна ребенок может испугаться тесного помещения, особенно когда он внезапно остается один или его оставляют в качестве наказания в закрытой комнате, где еще и мало света. Вспоми­нается наказанный воспитателем мальчик 4 лет, которого в связи с единственным случаем непро­извольного обмачивания на прогулке долго при всех стыдили, а затем закрыли в туалете. След­ствием такого «воспитательного мероприятия» явились длительные нервные подергивания лица и тела. В другом случае девочку 8 лет закрыл в темном сарае на даче мальчик. Вечером девочка долго не могла заснуть и кричала во сне. В после­дующие дни голос прерывался от волнения, и вскоре было замечено заикание, прошедшее толь­ко после серии направленных лечебных игр. На первый взгляд, это довольно простой случай, тем не менее заикание появилось под влиянием типич­ных в данном возрасте страхов одиночества, тем­ноты и замкнутого пространства. К тому же оди­ночество, как и темнота, уже само по себе пред­ставляет аналог замкнутого пространства.

Мы уже говорили, что дети преддошкольного возраста боятся во сне Волка и Бабы Яги. В возра­сте 3-5 лет эти персонажи выходят из сна, насе­ляя днем воображение эмоционально чувствитель­ного и впечатлительного ребенка. К ним присоеди­няются Бармалей, Карабас-Барабас и прочие столь же нелицеприятные личности.

Специальный опрос показал наиболее частые страхи перед Бабой Ягой, Кощеем и Бармалеем у мальчиков в 3 года, у девочек в 4 года, (соответ­ственно 34 %, 28 % и 34 % мальчиков и 50 %, 42 % и 47 % девочек). Мальчики, следовательно, раньше начинают реагировать на опасность, исхо­дящую от чудовищ, а девочки чаще их боятся. Пе­речисленные персонажи в известной мере отража­ют страх наказания или отчуждения родителей от детей при недостатке столь существенных в дан­ном возрасте любви, жалости и сочувствия. Тогда антиподом доброй, ласковой, любящей матери, которая не кричит, не угрожает, духовно и физи­чески красивой, является образ Бабы Яги, как это выразила девочка 4 лет: «Баба Яга страшная, а ты красивая». Непереносимость эмоционального ис­кажения образа близкого человека, отчуждения от него, потребность в ласке и любви заставляют Детей бояться Бабы Яги, подбегать ночью к мате­ри и тревожно спрашивать: «А ты не станешь Бабой Ягой?», или просить ее: «Сделай ласковое ли­цо, не сердись, пожалей меня, поцелуй меня, а не то ты превратишься в Бабу Ягу».

После 3 и особенно 4 лет у Бабы Яги появля­ются партнеры: Кощей Бессмертный и Бармалей. Общее у них: черствость, зло и коварство. Как и Баба Яга, Кощей — скряга, жадный, высохший от зависти и злости. Воплощая собой наказание, оба сказочных персонажа появляются в воображении детей, боящихся быть наказанными, поскольку Баба Яга уносит непослушных детей для расправы к Кощею. Оба они образуют семейную чету анти­родителей, принимающих участие в «воспитании» эмоционально впечатлительных, внушаемых и уп­рямых детей.

Психологически защитная функция образов Бабы Яги и Кощея состоит в том, что ребенок пока еще не питает устойчивых агрессивных чувств к родителям. Чаще всего эти образы возникают у де­тей, как раз эмоционально привязанных к родите­лям. Вместе с тем отношение некоторых родителей к своему ребенку может быть достаточно, недруже­ственным и агрессивным. Поскольку эмоциональ­но чувствительные дети не могут оставаться безраз­личными к такому поведению родителей, в то же время испытывая потребность любви к ним, то страхи перед образами Бабы Яги и Кощея как раз вытесняют все отрицательное, что есть в родите­лях. Следовательно, эти образы в какой-то мере нейтрализуют конфликт родителей и детей, а сам факт появления подобных страхов служит нередко его единственным выражением. Как тут не вспомнить сказку «Аленький цветочек», где за образом чудовища скрывался благородный юноша, околдо­ванный злыми силами.

Драматический оттенок приобретают страхи у тех детей, родители которых воспринимают их как обузу или же не удовлетворены полом детей, например у девочки 4 лет. Ее родители хотели мальчика, и потому эмоциональность, чувстви­тельность дочери, ее желание приласкаться — та­кое естественное для девочки — раздражали роди­телей. Они не только были чересчур строгими, но и наказывали физически, особенно этим отличал­ся отец, считавший себя «неполноценным» из-за рождения дочери, то есть оба родителя относились к ней так, словно она была непослушным и упря­мым мальчишкой. К тому же в семье жила деспо­тичная бабушка, изматывавшая внучку несконча­емыми советами и предписаниями. Постепенно де­вочка, по словам родителей, становилась все более возбудимой, капризной, нетерпеливой и упрямой. Пришлось обратиться к нам за консультацией. При беседе девочка не считала взрослых строгими и не испытывала к ним недружелюбных чувств. Но в игре обнаруживала панический страх перед Бабой Ягой и Кощеем, а из животных продолжа­ла, как и раньше, бояться Волка. На вопрос, поче­му же она не боится медведя, отвечала, что он доб­рый. Остальные сказочные персонажи были, в ее представлении, недобрыми, жестокими, что не­произвольно связывалось с подобным отношением к ней в семье.

По данным факторного анализа на ЭВМ, наибольший удельный вес имеет фактор страхов, в который входят страхи одиночества, нападения и сказочных персонажей, причем у мальчиков в большей степени, чем у девочек. Таким образом, в младшем дошкольном возрасте страх одиноче­ства, основанный на диффузном чувстве беспо­койства, конкретизируется страхом нападения, воплощенным в лице страшных сказочных персо­нажей. Расшифровка данного сочетания страхов следующая: ребенок, оставшись один, без поддер­жки родителей, испытывает чувство опасности и инстинктивный страх перед угрожающими его жизни сказочными персонажами. Другими слова­ми, он не чувствует себя настолько защищенным, чтобы противостоять в воображении отрицатель­ному воздействию сказочных персонажей. Вот по­чему активное участие отца в жизни семьи и вос­питании детей способно оказать самое положи­тельное влияние на развитие эмоциональной и во­левой сферы детей.

Потребность в защите со стороны отца от во­ображаемой опасности по-своему выразила девоч­ка 3 лет: «Папа нужен для того, чтобы убить волка и лису». Уверенное, спокойное, любящее поведе­ние отца, служащее примером для детей, способно стабилизировать их психическое развитие уже тем, что у матери отпадет необходимость в тре­вожной опеке, и она будет выражать свои чувства перед ребенком более спокойно и непосредствен­но, способствуя вместе с отцом развитию его ак­тивности и самостоятельности. Если же отцы не выполняют подобную роль в семье и у них нет эмо­ционального контакта с детьми, особенно с сыно­вьями, то тревожная мнительность некоторых ма­терей, продолжающих чрезмерно опекать своих взрослеющих детей, неблагоприятно отражается на дальнейшем формировании их характера. Тог­да в подростковом возрасте мы наблюдаем тревож­но-мнительные черты характера в виде неуверен­ности и страха при ответах в школе, неумения по­стоять за себя, защититься от нападения, быть инициативным, ровным и непосредственным в об­щении со сверстниками.

Возвращаясь в возраст 3-5 лет, заметим, что страхов значительно меньшее у детей, имеющих возможность общения со сверстниками. Это неуди­вительно, поскольку именно тогда раскрывается вся палитра эмоций, приобретаются навыки защи­ты, адекватного восприятия неудачи и гибкость по­ведения в целом. В этом отношении гораздо лучше лишний раз сходить на детскую площадку и поста­раться через совместную игру наладить взаимодей­ствие детей разного пола, чем посетить врача с единственной целью получения очередной дозы транквилизаторов для неконтактного и боязливо­го, с точки зрения родителей, ребенка. Нужен здесь не транквилизатор, а активизатор — сверст­ники и собственная активность родителей, своевре­менно поддерживающих и развивающих инициа­тиву детей и играющих с ними.

Способствует страхам и более чем благополуч­ная атмосфера в семье, но с чрезмерной опекой, по­стоянным нахождением рядом взрослых, предупреждением каждого самостоятельного шага ребен­ка. Всем этим непроизвольно подчеркивается, что он слабый и беззащитный перед окружающим его миром, полным неизвестности и опасности.

Не дает сформироваться адекватной психоло­гической защите от страхов и слишком уступчи­вое, нерешительное поведение родителей, посто­янно сомневающихся в правоте своих действий и уже этим обнаруживающих непоследовательность своих требований и решений.

 

3.5. От 5 до 7 лет

Одной из характерных особенностей старше­го дошкольного возраста, как уже отмечалось, яв­ляется интенсивное развитие абстрактного мыш­ления, способность к обобщениям, классификаци­ям, осознание категории времени и пространства, поиск ответов на вопросы: «Откуда все взялось?», «Зачем люди живут?».

В этом возрасте формируется опыт межлич­ностных отношений, основанный на умении ре­бенка принимать и играть роли, предвидеть и пла­нировать действия другого, понимать его чувства и намерения. Отношения с людьми становятся бо­лее гибкими, разносторонними и в то же время це­ленаправленными. Формируются система ценнос­тей (ценностные ориентации), чувство дома, род­ства, понимание значения семьи для продолжения рода. До 5-летнего возраста мальчики могут тор­жественно заявлять матери о своем желании же­ниться на ней, когда вырастут, а девочки — выйти замуж за отца. С 5 до 8 лет «женятся» или «выхо­дят замуж» уже в основном за сверстников, вос­производя таким образом в игровой ситуации форму отношений взрослых. В целом же для детей старшего дошкольного возраста характерны об­щительность и потребность в дружбе. Заметно преобладание в группе детского сада общения со сверстниками того же пола, принятие в среде ко­торых имеет существенное значение для самоут­верждения и адекватной самооценки.

У 6-летних детей уже развито понимание, что кроме хороших, добрых и отзывчивых родителей есть и плохие. Плохие — это не только несправед­ливо относящиеся к ребенку, но и те, которые ссо­рятся и не могут найти согласия между собой. От­ражение мы находим в типичных для возраста страхах перед чертями как нарушителями соци­альных правил и сложившихся устоев, а заодно и как представителями потустороннего мира. В боль­шей степени подвержены боязни чертей послуш­ные дети, испытавшие характерное для возраста чувство вины при нарушении правил, предписаний по отношению к значимым для них авторитетным лицам.

В 5-летнем возрасте характерны преходя­щие навязчивые повторения «неприличных» слов, в 6-летнем — детей одолевают тревога и со­мнения в отношении своего будущего: «А вдруг я Не буду красивой?», «А вдруг меня никто не возьмет замуж?», в 7-летнем — наблюдается мни­тельность: «А мы не опоздаем?», «А мы поедем?», «А ты купишь?»

Возрастные проявления навязчивости, тре­вожности и мнительности сами проходят у детей, если родители жизнерадостны, спокойны, увере­ны в себе, а также если они учитывают индивиду­альные и половые особенности своего ребенка.

Следует избегать наказаний за неприличные слова, терпеливо объясняя их неприемлемость и одновременно предоставляя дополнительные воз­можности для снятия нервного напряжения в иг­ре. Помогает и налаживание дружеских отноше­ний с детьми другого пола, и здесь не обойтись без помощи родителей. Тревожные ожидания детей рассеиваются спокойным анализом, авторитет­ным разъяснением и убеждением. В отношении мнительности самое лучшее — не подкреплять ее, переключить внимание ребенка, побегать вместе с ним, поиграть, вызвать физическое утомление и постоянно самим выражать твердую уверенность в определенности происходящих событий.

Как уже говорилось, исключительным авто­ритетом у старших дошкольников пользуется ро­дитель того же пола. Ему во всем подражают, в том числе привычкам, манере поведения и стилю взаимоотношений с родителем другого пола, кото­рого по-прежнему любят. Подобным образом уста­навливается модель семейных взаимоотношений. Заметим, что эмоционально теплые отношения с обоими родителями возможны только при отсут­ствии конфликта между взрослыми, поскольку в этом возрасте дети, особенно девочки, очень чув­ствительны к отношениям в семье (как, впрочем, и к отношению других значимых для них людей).

Авторитет родителя того же пола уменьшает­ся из-за эмоционально неприемлемого для ребенка доведения и неспособности стабилизировать об­становку в семье. Тогда в воображаемой игре «Се­мья» дети, особенно девочки, реже выбирают роль родителя того же пола, нет стремления все делать, как «папа» или «мама». Они пытаются быть толь­ко собой или выбирать роль родителя другого по­ла, что в обоих случаях нетипично в старшем дош­кольном возрасте.

Если в силу разных причин в детстве име­ют место проблемы, трения, конфликты во взаи­моотношениях с родителем того же пола, то это способствует появлению проблем, трений, конф­ликтов в воспитании собственных детей. Так, если девочка испытывала в детстве авторитарное влияние матери, то, став сама матерью, будет в чем-то подчеркнуто строга и принципиальна с ребен­ком, что вызовет у него реакцию протеста или не­вротические расстройства. Мальчик, не бывший в детстве Сыном Отца, лишенный его положитель­ного влияния, может не стать Отцом Сына и пере­дать ему свой адекватный опыт полоролевого по­ведения и защиты от повседневных опасностей и страхов. К тому же развод родителей у детей стар­шего дошкольного возраста оказывает большее неблагоприятное воздействие на мальчиков, чем на девочек. Недостаток влияния отца в семье или его отсутствие способны в наибольшей мере зат­руднить у мальчиков формирование соответствую­щих полу навыков общения со сверстниками, выз­вать неуверенность в себе, чувство бессилия и обреченности перед лицом пусть и воображаемой, но заполняющей сознание опасности.

Так, мальчик 6 лет из неполной семьи (отец ушел после развода) панически боялся Змея Горы-ныча. «Он дыхнет — и все», — так он объяснял свой страх. Под словом «все» он подразумевал смерть. Никто не знает, когда может прилететь Змей Горыныч, поднявшись из глубин его подсоз­нания, но ясно, что он может внезапно захватить воображение беззащитного перед ним мальчика и парализовать его волю к сопротивлению. Наличие постоянной воображаемой угрозы указывает на от­сутствие психологической защиты, не сформиро­ванной из-за отсутствия адекватного влияния отца. У мальчика нет защитника, который мог бы убить Змея Горыныча, и с которого он мог бы брать при­мер, как со сказочного Ильи Муромца.

Или же приведем случай с мальчиком 5 лет, который боялся «всего на свете», был беспомощ­ным и одновременно заявлял: «Я — как мужчина». Своей инфантильностью он был обязан тревожной и чрезмерно опекающей матери, которая хотела иметь девочку и не учитывала его стремления к са­мостоятельности в первые годы жизни. Мальчик тянулся к отцу и стремился во всем походить на не­го. Но отец был отстранен от воспитания властной матерью, блокирующей все его попытки оказать какое-либо влияние на сына. Невозможность иден­тификации с ролью зажатого в семье и неавтори­тетного отца при наличии беспокойной и гиперопекающей матери — это и есть семейная ситуация, способствующая уничтожению активности и уве­ренности в себе у мальчиков.

Однажды мы обратили внимание на расте­рянного, застенчивого и робкого мальчика 7 лет, который никак не мог нарисовать целую семью, несмотря на нашу просьбу. Он рисовал отдельно или себя, или отца, не понимая, что на рисунке должны быть и мать, и старшая сестра. Не мог он также выбрать в игре и роль отца или матери и стать в ней самим собой. Невозможность иденти­фикации с отцом и его низкий авторитет были вызваны тем, что отец постоянно приходил домой навеселе и сразу укладывался спать. Он относился к мужчинам, «живущим за шкафом», — незамет­ным, тихим, отключенным от проблем семьи и не участвующим в воспитании детей. Мальчик не мог быть и самим собой, так как его властная мать, по­терпев поражение с уходящим из-под ее влияния отцом, пыталась взять реванш в борьбе за сына, ко­торый, по ее словам, во всем походил на презирае­мого мужа и был таким же вредным, ленивым, уп­рямым. Надо сказать, что сын был нежеланным, и это постоянно сказывалось на отношении к нему матери, которая была строгой к эмоционально чувствительному мальчику, без конца делала ему замечания и наказывала. Кроме того, она чрезмер­но опекала сына, держала под неусыпным контро­лем и останавливала любые проявления самостоя­тельности. Неудивительно, что скоро он стал «вредным», в представлении матери, поскольку пытался как-то проявить себя, а ей это напомина­ло прежнюю активность его отца. Именно это и пугало мать, не терпящую никаких несогласий, стремящуюся навязать свою волю и подчинить се­бе всех. Она, как Снежная Королева, сидела на троне из принципов, повелевающая, указываю­щая, эмоционально недоступная и холодная, не понимающая духовных запросов сына и обращаю­щаяся с ним, как со слугой. Муж и пить начал в свое время в знак протеста, защищаясь от жены «алкогольным небытием».

В беседе с мальчиком мы обнаружили не только возрастные страхи, но и много идущих из предшествующего возраста страхов, в том числе наказания со стороны матери, темноты, одиноче­ства и замкнутого пространства. Наиболее выра­жен был страх одиночества, и это объяснимо. У него нет друга и защитника в семье, он — эмо­циональная сирота при живых родителях.

К страхам приводят и неоправданная стро­гость, жестокость отца в отношениях с детьми, физические наказания, игнорирование духовных запросов и чувства собственного достоинства.

Как мы видели, вынужденная или сознатель­ная подмена мужской роли в семье властной по ха­рактеру матерью не только не способствует разви­тию у мальчиков уверенности в себе, но и приводит к появлению несамостоятельности, зависимости, беспомощности, являющихся питательной почвой для размножения страхов, тормозящих активность и мешающих самоутверждению. Если такой маль­чик, вырастая, вступает в брак и становится отцом, то нередко он не испытывает отцовских чувств к сыну, не понимает его мальчишеских потребностей, не участвует активно в жизни семьи (подобно тому, как вел себя отец в свое время) и нередко пе­редает свои неизжитые опасения ребенку.

При отсутствии идентификации с матерью и у девочек может теряться уверенность в себе. Но в от­личие от мальчиков они становятся скорее тревож­ными, чем боящимися. Если к тому же девочка не может выразить любовь к отцу, то уменьшается жиз­нерадостность, а тревожность дополняется мнитель­ностью, что приводит в подростковые годы к депрес­сивному оттенку настроения, ощущению своей ник­чемности, неопределенности чувств, желаний.

В 5-7 лет часто боятся страшных сновидений и смерти во сне. Причем сам факт осознания смер­ти как непоправимого несчастья, прекращения жизни происходит чаще всего именно во сне: «Я гуляла в зоопарке, подошла к клетке льва, а клет­ка была открыта, лев бросился на меня и съел» (отражение, связанных со страхом смерти, стра­хов нападения и животных у девочки 6 лет), «Ме­ня проглотил крокодил» (мальчик 6 лет). Симво­лом смерти является вездесущая Баба Яга, кото­рая во сне гоняется за детьми, ловит их и бросает в печку (в чем и преломляется, связанный со стра­хом смерти, страх огня).

Нередко во сне детям этого возраста может привидеться разлука с родителями, обусловлен­ная страхом их исчезновения и потери. Подобный сон опережает страх смерти родителей в младшем Школьном возрасте. Таким образом, в 5-7 лет сно­видения воспроизводят настоящие, прошлые (Ба­ба Яга) и будущие страхи. Косвенно это указывает на наибольшую насыщенность старшего дошколь­ного возраста страхами.

В страшных снах отражается и характер от­ношения родителей, взрослых к детям: «Я подни­маюсь по лестнице, спотыкаюсь, начинаю падать со ступенек и никак не могу остановиться, а ба­бушка, как назло, вынимает газеты и ничего не может сделать», — говорит девочка 7 лет, отдан­ная на попечение беспокойной и больной бабушке. Мальчик 6 лет, имеющий строгого отца, который готовит его к школе, рассказал нам свой сон: «Иду я по улице и вижу, как навстречу мне идет Кощей Бессмертный, он отводит меня в школу и задает задачу: «Сколько будет 2+2?» Ну, я, конечно, сра­зу проснулся и спросил маму, сколько будет 2+2, снова заснул и ответил Кощею, что будет 4″. Страх ошибиться преследует ребенка даже во сне, и он ищет поддержки у матери.

Ведущим страхом старшего дошкольного возраста является страх смерти. Его возникно­вение означает осознание необратимости в про­странстве и времени происходящих возрастных изменений. Ребенок начинает понимать, что взросление на каком-то этапе знаменует смерть, неизбежность которой вызывает беспокойство как эмоциональное неприятие рациональной необхо­димости умереть. Так или иначе, ребенок впервые ощущает, что смерть — это неизбежный факт его биографии. Как правило, дети сами справляются с подобными переживаниями, но только в том слу­чае, если в семье жизнерадостная атмосфера, если родители не говорят бесконечно о болезнях, о том, что кто-то умер и с ним (ребенком) тоже может что-то случиться. Если ребенок и так беспокой­ный, то тревоги подобного рода только усилят воз­растной страх смерти.

Страх смерти — своего рода нравственно-эти­ческая категория, указывающая на известную зре­лость чувств, их глубину, и поэтому наиболее вы­ражен у эмоционально чувствительных и впечат­лительных детей, обладающих к тому же способно­стью к абстрактному, отвлеченному мышлению. Страх смерти относительно чаще встречается у де­вочек, что связано с более выраженным у них, в сравнении с мальчиками, инстинктом самосохра­нения. Зато у мальчиков прослеживается более ощутимая связь страха смерти себя и в последую­щем — родителей со страхами чужих, незнакомых лиц, начиная с 8 месяцев жизни, то есть мальчик, боящийся других людей, будет более подвержен страху смерти, чем девочка, у которой нет такого резкого противопоставления.

По данным корреляционного анализа, страх смерти тесно связан со страхами нападения, тем­ноты, сказочных персонажей (более активно дей­ствующих в 3-5 лет), заболевания и смерти роди­телей (более старший возраст), жутких снов, жи­вотных, стихии, огня, пожара и войны. Последние 6 страхов наиболее типичны именно для старшего Дошкольного возраста. Они, как и ранее перечис­ленные, имеют своей мотивацией угрозу для жиз­ни в прямом или косвенном виде. Нападение со стороны кого-либо (в том числе животных), равно Как и болезнь, может обернуться непоправимым несчастьем, увечьем, смертью. То же относится к буре, урагану, наводнению, землетрясению, огню, пожару и войне как непосредственным угрозам для жизни. Это и оправдывает данное нами опре­деление страха как аффективно заостренного инстинкта самосохранения.

При неблагоприятных жизненных обстоятельствах страх смерти способствует усилению многих связанных с ним страхов. Так, девочка 7 лет после смерти любимого хомячка стала плак­сивой, обидчивой, перестала смеяться, не могла смотреть и слушать сказки, так как от жалости к героям плакала навзрыд и долго не могла успоко­иться. Главным же было то, что она панически боя­лась умереть во сне, как хомячок, поэтому не могла заснуть одна, испытывая от волнения спазмы в гор­ле, приступы удушья и частые позывы в туалет. Вспомнив, как мать однажды сказала в сердцах: «Лучше бы мне умереть», девочка стала бояться и за ее жизнь, в результате чего мать была вынужде­на спать вместе с дочерью.

Как мы видим, случай с хомячком пришелся как раз на возрастной максимум страха смерти, ак­туализировал его и привел к непомерному разрас­танию в воображении впечатлительной девочки.

На одном из приемов мы наблюдали каприз­ного и упрямого, по словам матери, мальчика 6 лет, который не оставался один, не переносил темноты и высоты, боялся нападения, того, что его украдут, что он потеряется в толпе. Медведя и вол­ка он опасался даже на картинках и из-за этого не мог смотреть детские передачи. Полную информацию о его страхах мы получили из бесед и игр с са­мим мальчиком, так как для матери он был просто упрямым ребенком, не подчиняющимся ее прика­заниям — спать, не хныкать и держать себя в ру­ках. Анализируя его страхи, мы хотели понять, чем они мотивированы. О страхе смерти специаль­но не спрашивали, чтобы не привлекать к нему лишнего внимания, но данный страх мог быть бе­зошибочно «вычислен» из комплекса связанных с ним страхов темноты, замкнутого пространства, высоты и животных. В темноте, как и в толпе, можно исчезнуть, раствориться, пропасть; высота подразумевает опасность падения; волк может заг­рызть, а медведь — задавить. Следовательно, все эти страхи означали конкретную угрозу для жиз­ни, необратимую потерю и исчезновение себя. По­чему же мальчик так боялся исчезнуть?

Во-первых, из семьи год назад ушел отец, ис­чезнув, в представлении ребенка, навсегда, по­скольку мать не разрешала встречаться с ним. Но нечто подобное было и раньше, когда тревожно-мнительная по характеру мать чрезмерно опекала сына и всячески стремилась не допускать на него влияния решительного отца. Тем не менее после развода ребенок стал более неустойчивым в поведе­нии и капризным, временами «без причин» повы­шенно возбудимым, боялся нападения и перестал оставаться один. Вскоре в полную силу «зазвуча­ли» другие страхи.

Во-вторых, он уже «исчез» как мальчик, пре­вратился в беззащитное и пугливое существо без пола. Его мать обладала, по ее же словам, мальчишескими чертами поведения в детстве, да и сейчас она считала свою принадлежность к женскому по­лу досадным недоразумением. Как и большинство таких женщин, она страстно хотела иметь дочь, от­вергая у сына мальчишеские черты характера и не принимая его как мальчика. Свое кредо она выра­зила раз и навсегда так: «Я вообще не люблю маль­чиков!». Вообще — это значит, что она не любит всех представителей мужского пола, так как счита­ет себя «мужчиной», зарабатывая к тому же боль­ше, чем бывший муж. Сразу после вступления в брак она как «эмансипированная» женщина раз­вернула непримиримую борьбу за свое «женское достоинство», за право единолично распоряжаться в семье. Но на подобную роль в семье претендовал и муж, поэтому между супругами началась борьба. Когда отец увидел бесперспективность своих попы­ток повлиять на сына, он ушел из семьи. Именно тогда, когда у мальчика развилась потребность в идентификации с мужской ролью. Роль отца стала играть мать, но поскольку она была тревожно-мни­тельной и воспитывала сына, как девочку, то ре­зультатом этого было только увеличение страхов у «феминизированного» мальчика. Недаром он боял­ся, что его украдут. У него уже «украли» актив­ность, самостоятельность и мальчишеское «я». Не­вротическое, болезненное состояние мальчика словно подсказывало матери, что ей нужно пере­строить себя, но она упрямо не считала нужным это сделать, продолжая обвинять сына в упрям­стве. Через 10 лет она снова пришла к нам — с жа­лобами на отказ сына посещать школу. Это было

следствием негибкости ее поведения и неумения сына общаться со сверстниками в школе.

В других случаях мы сталкиваемся с боязнью ребенка опоздать — в гости, в детский сад и т. д. В основе страха опоздать, не успеть лежит неопре­деленное и тревожное ожидание какого-либо не­счастья. Иногда подобный страх приобретает на­вязчивый, невротический оттенок, когда дети му­чают родителей бесконечными вопросами-сомнени­ями вроде: «А мы не опоздаем?», «А мы успеем?», «А ты придешь?». Непереносимость ожидания про­является в том, что ребенок «эмоционально перего­рает» до наступления какого-то определенного, за­ранее намеченного события, например прихода гос­тей, посещения кино и т. д. Чаще всего навязчи­вый страх опоздания присущ мальчикам с высо­ким уровнем интеллектуального развития, но с недостаточно выраженными эмоциональностью и непосредственностью. Их много опекают, контро­лируют, регламентируют каждый шаг не очень мо­лодые и тревожно-мнительные родители. К тому же матери предпочли бы их видеть девочками, а к мальчишескому своеволию относятся с подчеркну­той принципиальностью, нетерпимостью и непри­миримостью. Обоим родителям свойственны обо­стренное чувство долга, трудность компромиссов в сочетании с нетерпеливостью и плохой переноси­мостью ожидания, максимализмом и негибкостью мышления по типу — «все или ничего». Как и от­цы, мальчики не уверены в себе и боятся не оправ­дать внушенных завышенных требований родите­лей.  Образно говоря,  мальчики при  навязчивом страхе опоздать боятся не успеть на свой мальчи­шеский поезд жизни, проносящийся без остановок из прошлого в будущее, минуя полустанок настоя­щего. Навязчивый страх опоздать — это симптом болезненно заостренного и фатально неразрешимо­го внутреннего беспокойства, т. е. невротической тревоги, когда прошлое пугает, будущее тревожит, а настоящее волнует и озадачивает.

Невротической формой выражения страха смерти является навязчивый страх заражения. Обычно это внушенный взрослыми страх болез­ней, от которых, по их словам, можно умереть. Подобные опасения падают на благодатную почву повышенной возрастной чувствительности к стра­хам смерти и расцветают пышным цветом невро­тических страхов.

Вот что произошло с девочкой 6 лет, живу­щей с мнительной бабушкой. Однажды она прочи­тала (уже умела читать) в аптеке о том, что нельзя есть пищу, на которую сядет муха. Потрясенная столь категоричным запретом, девочка стала испы­тывать чувство вины и беспокойства за его неод­нократные «нарушения». Боялась оставлять пи­щу, ей казалось, что на ее поверхности находятся какие-то точки и пр. Охваченная страхом зара­зиться и от этого умереть, без конца мыла руки, отказывалась, несмотря на жажду и голод, пить и есть в гостях. Появились напряженность, скован­ность и «уверенность наоборот» — навязчивые мысли о предстоящей смерти от случайного упот­ребления зараженной пищи. Причем угроза смер­ти воспринималась буквально, как нечто вероятное, как кара, наказание за нарушение запрета. Чтобы заразиться подобными страхами, нужно быть психологически незащищенным со стороны родителей и иметь уже высокий уровень тревож­ности, подкрепленной беспокойной и во всем опе­кающей бабушкой.

Если не брать таких клинических случаев, то страх смерти, как уже отмечалось, не звучит, а ра­створяется в обычных для данного возраста стра­хах. Тем не менее лучше не подвергать психику эмоционально чувствительных, впечатлительных, нервно и соматически ослабленных детей дополни­тельным испытаниям вроде операции по удалению аденоидов (есть консервативные способы лечения), болезненных медицинских манипуляций без осо­бой необходимости, отрыва от родителей и помеще­ния на несколько месяцев в «оздоровительный» са­наторий и т. п. Но это не означает изоляции детей дома, создания для них искусственной среды, уст­раняющей любые трудности и нивелирующей соб­ственный опыт неудач и достижений.

 

3.6. От 7 до 11 лет

Для детей 7-11 лет характерно уменьшение эгоцентрической и увеличение социоцентрической направленности личности. С 6-7 лет ребенок идет в школу. Социальная позиция школьника налагает на него чувство ответственности, долга, обязанности, и это способствует более активному развитию нравственных сторон личности.

Социоцентрическая направленность личности, возросшее чувство ответственности проявляются и в заметном преобладании страха смерти родителей по отношению к «эгоцентрическому» страху смерти се­бя. Связанные со страхом смерти страхи нападения, пожара и войны продолжают быть выраженными, как и в старшем дошкольном возрасте.

К моменту поступления в школу у детей на­блюдается уменьшение страхов, что как раз и обусловлено новой социальной позицией школь­ника, уменьшающей как эгоцентрическую на­правленность личности, так и инстинктивно опос­редованные формы страха. Однако это не означа­ет, что мы можем окончательно «похоронить» все страхи, и в частности страх смерти. Он трансфор­мируется в страх смерти родителей, а в подростко­вом возрасте — в страх войны.

Если в дошкольном возрасте преобладают страхи, обусловленные инстинктом самосохране­ния, то в подростковом возрасте превалируют со­циальные страхи как угроза благополучию инди­вида в контексте его отношений с окружающими людьми. Младший школьный возраст — это воз­раст, когда перекрещиваются инстинктивные и социально опосредованные страхи. Рассмотрим это подробнее. Инстинктивные, преимущественно эмоциональные, формы страха — это собственно страх как аффективно воспринимаемая угроза для жизни, в то время как социальные формы страха являются ее интеллектуальной переработкой, сво­его рода рационализацией страха. Длительносуществующее, устойчивое состояние страха определим как боязнь. В свою очередь, тревожность в отличие от тревоги, проявляемой в зависимости от ситуации, как и боязнь, — более устойчивое психическое состояние, лежащее в основе опасе­ний. Если страх и боязнь — удел преимуществен­но дошкольного, то тревожность и опасения — подросткового возраста. В интересующем нас младшем школьном возрасте страх и боязнь, тре­вожность и опасения могут быть представлены в одинаковой степени.

Ведущий страх в данном возрасте — это страх быть не тем, о ком хорошо говорят, кого ува­жают, ценят и понимают. Другими словами, это страх не соответствовать социальным требовани­ям ближайшего окружения, будь то школа, свер­стники или семья. Конкретными формами страха «быть не тем» являются страхи сделать не то, не так, неправильно, не так, как следует, как нужно. Они говорят о нарастающей социальной активнос­ти, об упрочении чувства ответственности, долга, обязанности, то есть о том, что объединено в поня­тие «совесть», как центральное психологическое образование данного возраста. Совесть неотделима от чувства вины как регулятора нравственно-эти­ческих отношений еще в старшем дошкольном возрасте. Рассмотренные ранее страхи «не ус­петь», «опоздать» и будут отражением гипертро­фированного чувства вины из-за возможного со­вершения осуждаемых взрослыми, прежде всего родителями, неправильных действий. Пережива­ние своего несоответствия требованиям и ожида­ниям окружающих у школьников — тоже разновидность чувства вины, но в более широком, чем семейный, социальном контексте.

Если в младшем школьном возрасте не будет сформировано умение оценивать свои поступки с точки зрения социальных предписаний, то в даль­нейшем это будет весьма трудно сделать, так как упущено самое благоприятное время для формиро­вания социального чувства ответственности. Из этого вовсе не следует, что страх несоответствия — удел каждого школьника. Здесь многое зависит от установок родителей и учителей, их нравственно-этических и социально-адаптивных качеств лично­сти. Можно, опять же, «перегнуть палку» и свя­зать детей таким количеством правил и условнос­тей, запретов и угроз, что они будут бояться, как кары небесной, любого невинного для возраста, тем более случайного, нарушения поведения, по­лучения не той оценки и, более широко, любой не­удачи. Закодированные таким образом младшие школьники будут находиться в состоянии посто­янного психического напряжения, скованности и, нередко, нерешительности из-за трудностей своев­ременного, не регламентированного свыше, само­стоятельного принятия решений.

Недостаточно развито чувство ответственнос­ти у детей «безалаберных», скользящих по поверх­ности родителей, у которых «все хорошо» и «нет проблем». Полное отсутствие чувства ответствен­ности характерно для детей родителей с хроничес­ким алкоголизмом, ведущих к тому же асоциаль­ный образ жизни. Здесь не только генетически ос­лаблен инстинкт самосохранения, но и психологически повреждены социально-правовые устои жизни в обществе.

Имеет место и задержка развития чувства от­ветственности в случаях психического инфанти­лизма и истерии, когда ребенок вследствие чрез­мерной опеки и отсутствия ограничений настоль­ко отвыкает от самостоятельности и ответственно­сти, что при любой попытке заставить его думать самостоятельно, действовать инициативно и ре­шительно обнаруживает сразу же реакции протес­та и негативизма.

Часто встречаемой разновидностью страха «быть не тем» будет страх опоздания в школу, то есть опять страх не успеть, получить порицание, более широко это страх социального несоответ­ствия и неприятия. Большая выраженность этого страха у девочек не случайна, так как они раньше, чем мальчики, усваивают социальные нормы, в большей степени подвержены чувству вины и более критично (принципиально) воспринимают откло­нения своего поведения от общепринятых норм.

 

3.7. «Школьная фобия»

Существует термин «школьная фобия», что подразумевает навязчиво преследующий некоторых детей страх перед посещением школы. Нередко речь идет не столько о страхе школы, сколько о страхе ухода из дома, разлуки с родителями, к которым тревожно привязан ребенок, к тому же часто болею­щий и находящийся в условиях гиперопеки.

Иногда родители боятся школы и непроиз­вольно внушают этот страх детям или драматизи­руют проблемы начала обучения, выполняя вмес­то детей все задания, а также контролируя их по поводу каждой написанной буквы. В результате у детей появляются чувство неуверенности в своих силах, сомнения в своих знаниях, привычка наде­яться на помощь по любому поводу. При этом тщеславные родители, жаждущие успеха любой ценой, забывают, что дети даже в школе остаются детьми — им хочется поиграть, побегать, «разря­диться», и нужно время, чтобы стать такими со­знательными, какими их хотят видеть взрослые.

Обычно не испытывают страха перед посеще­нием школы уверенные в себе, любимые, актив­ные и любознательные дети, стремящиеся само­стоятельно справиться с трудностями обучения и наладить взаимоотношения со сверстниками. Дру­гое дело, если речь идет о подчеркнуто самолюби­вых, с завышенным уровнем притязаний детях, которые не приобрели до школы необходимого опыта общения со сверстниками, не ходили в детс­кий сад, чрезмерно привязаны к матери и недоста­точно уверены в себе. В этом случае они боятся не оправдать ожиданий родителей, одновременно ис­пытывая трудности адаптации в школьном кол­лективе и отраженный от родителей страх перед учительницей.

Некоторые дети панически боятся сделать ошибку, когда готовят уроки или отвечают у дос­ки, потому что их мать педантично проверяет каждую букву, каждое слово. И при этом очень драматично ко всему относится: «Ах, ты сделал ошибку! Тебе поставят двойку! Тебя выгонят из школы, ты не сможешь учиться!» и т. д. Она не бьет ребенка, только пугает. Но наказание все рав­но присутствует. Это и есть психологическое би­тье. Самое настоящее. И что же получается? До прихода матери ребенок готовит уроки. Но все идет насмарку, потому что приходит мать и начи­нает уроки сначала. Ей хочется, чтобы ребенок был отличником. А он не может им быть в силу разных не зависящих от него причин. Тогда он на­чинает бояться отрицательного отношения мате­ри, и этот страх переходит на учителя, парализует волю ребенка в самые ответственные моменты: когда вызывают к доске, когда нужно писать кон­трольную или неожиданно отвечать с места.

В ряде случаев страх перед школой вызван конфликтами со сверстниками, боязнью проявле­ний физической агрессии с их стороны. Это харак­терно для эмоционально чувствительных, часто бо­леющих и ослабленных мальчиков, и особенно для тех из них, кто перешел в другую школу, где уже произошло «распределение сил» внутри класса.

Мальчик 10 лет постоянно пропускал школу из-за слегка повышенной без видимых причин температуры. Врачи безуспешно искали источник его заболевания, в то время как оно было вызвано эмоциональным стрессом после перевода в другую школу, где над ним систематически издевались ребята, уже давно поделившие сферы влияния в классе. Педагог же никаких решительных мер не предпринимал,  отделываясь укоризненными  замечаниями в адрес не в меру агрессивных ребят. Тогда мальчик сам принял решение — больше не ходить в школу, благо температура от волнения и ожидания поднималась каждый день. В итоге он стал исправно «болеть», учительница приходила к нему домой, проверяла уроки и выставляла оцен­ки за четверть. Так он «победил» в этой борьбе. Но какой ценой? У него развились пассивность, тре­вожность и прекратились контакты со сверстника­ми. Неудивительно, что он непроизвольно оказы­вал сопротивление любым попыткам улучшить его состояние и вернуть в школу. Отсутствие же своевременной поддержки со стороны учителя усугубило его беззащитность и способствовало раз­витию неблагоприятных черт характера.

Помимо «школьных» страхов для детей этого возраста типичен страх стихии — природных ка­таклизмов: бури, урагана, наводнения, землетря­сения. Он не случаен, ибо отражает еще одну осо­бенность, присущую данному возрасту: так назы­ваемое магическое мышление — склонность ве­рить в «роковое» стечение обстоятельств, «таин­ственные» явления, предсказания и суеверия. В этом возрасте переходят на другую сторону ули­цы, увидев черную кошку, верят в «чет и нечет», тринадцатое число, «счастливые билеты». Это воз­раст, когда одни дети просто обожают истории о вампирах, привидениях, а другие их панически боятся. Особой пугающей популярностью когда-то пользовались герои кинофильмов «Вий» и «Фантомас». В последнее время на смену им пришли кос­мические пришельцы и роботы. А боязнь покойников и призраков была всегда. Вера в существо­вание «темных» сил — наследие средневековья с его культом демономании (на Руси — вера в чер­тей, леших, водяных и оборотней). Все перечис­ленные страхи отражают своего рода магическую направленность, веру в необычное и страшное, захватывающее дух и воображение. Подобная вера уже и сама по себе является естественным тестом на внушаемость как характерную черту младшего школьного возраста. Магический настрой находит свое отражение в кошмарных сновидениях детей данного возраста: «Иду, иду по улице и натыкаюсь на какого-то старика, а он оказывается колдуном» (мальчик 7 лет), «Я иду с ребятами, а нам какой-то человек из глины попадается, страшный, он бе­жит за нами» (девочка 8 лет).

Типичными страхами у младших школьников будут страхи Черной Руки и Пиковой Дамы. Чер­ная Рука — это вездесущая и проникающая рука мертвеца, в чем нетрудно увидеть наследие Кощея Бессмертного, точнее — всего того, что осталось от него, как, впрочем, и Скелета, которого также час­то боятся в младшем школьном возрасте. Напоми­нает о себе и Баба Яга в образе Пиковой Дамы. Пи­ковая Дама — такая же бесчеловечная, жестокая, хитрая и коварная, способна наслать колдовские чары, заговорить, превратить в кого-либо или что-либо, сделать беспомощным и безжизненным. В еще большей степени ее некрофильный образ олицетворяет все, так или иначе связанное с фа­тальным исходом событий, их предрешенностью, роком, судьбой, предзнаменованиями, предсказа­ниями, то есть с магическим репертуаром.

В младшем школьном возрасте Пиковая Да­ма может оживлять страх смерти, исполняя роль вампира, высасывающего кровь из людей и лиша­ющего их жизни. Вот какую сказку сочинила де­вочка 10 лет: «Жили три брата. Они были бездом­ные и как-то зашли в один дом, где над кроватями висел портрет Пиковой Дамы. Братья поели и лег­ли спать. Ночью из портрета вышла Пиковая Да­ма. Пошла она в комнату первого брата и выпила у него кровь. Затем сделала то же со вторым и тре­тьим братом. Когда братья проснулись, у всех тро­их болело горло под подбородком. «Может быть, пойдем к врачу?», — сказал старший брат. Но младший брат предложил погулять. Когда они вернулись с прогулки, комнаты были черные и в крови. Снова легли спать, и ночью случилось то же самое. Тогда утром братья решили идти к вра­чу. По дороге два брата умерли. Младший брат пришел в поликлинику, но там оказался выход­ной день. Ночью младший брат не спал и заметил, как из портрета выходит Пиковая Дама. Он схва­тил нож и убил ее!».

В страхе детей перед Пиковой Дамой часто звучит беззащитность перед лицом воображаемой смертельной опасности, усиленная разлукой с ро­дителями и идущими из более раннего возраста страхами темноты, одиночества и замкнутого про­странства. Вот почему данный страх типичен для эмоционально чувствительных и впечатлитель­ных детей, привязанных к родителям.

И наконец, Пиковая Дама — это коварная обольстительница, способная разрушить семью. В таком виде она предстает перед нами в истории мальчика 8 лет. Его строгая и принципиальная мать долгое время держала в узде отца, человека доброго, отзывчивого, бывшего чем-то вроде мате­ри для мальчика. Сама же она, наоборот, играла роль деспотичного отца, не принимавшего маль­чишескую линию поведения. В 7 лет он оказался свидетелем ночного выяснения отношений между родителями. Вскоре отец ушел к другой женщине. Затем мальчик оказался впервые в пионерском ла­гере, где был напуган старшими девочками, изоб­ражавшими Пиковую Даму. От страха он увидел ее как бы наяву (эффект внушения). Дома не засы­пал один, открывал дверь и включал свет — боял­ся ее появления и того, что она с ним сделает. Под­сознательно он уподоблял ее женщине, забравшей любимого отца, встречаться с которым не мог в си­лу запрета матери.

Страх перед Пиковой Дамой как раз и харак­терен для детей, имеющих строгих, постоянно уг­рожающих и наказывающих матерей, что, по су­ществу, означает страх отчуждения от образа лю­бящей, доброй и заботливой матери. Эти матери одновременно невротичны и истеричны, зацикле­ны на своих проблемах, никогда не играют с деть­ми и не подпускают их к себе.

Итак, для младших школьников характерно сочетание социально и инстинктивно опосредован­ных страхов, прежде всего страхов несоответствия общепринятым нормам и страхов смерти родите-

лей на фоне формирующегося чувства ответствен­ности, магического настроя и выраженной в этом возрасте внушаемости.

 

3.8. От 11 до 16 лет

Подростковый возраст — ответственный пе­риод в становлении мировоззрения, системы отно­шений, интересов, увлечений и социальной на­правленности. Существенное развитие претерпе­вает самооценка, которая неразрывно связана с чувством самоуважения, уверенностью в себе в контексте реальных межличностных отношений. Подросток, с одной стороны, стремится сохранить свою индивидуальность, быть собой, а с другой — быть вместе со всеми, принадлежать группе, соот­ветствовать ее ценностям и нормам. Разрешить это противоречие не очень легко, и здесь есть не­сколько путей: от эгоцентризма и ухода в себя це­ной потери контактов со сверстниками и дружбы с ними до слепого конформизма — некритического восприятия любых групповых предписаний, отка­за от личной свободы и самостоятельности в мне­ниях и суждениях.

Потребность быть собой — это и стремление к совершенствованию своего «я», что неотделимо от беспокойства, тревоги, страха быть не собой, то есть стать кем-то другим, в лучшем случае — обез­личенным, в худшем — потерявшим самоконт­роль, власть над своими чувствами и рассудком.

Чаще всего страх быть не собой означает страх изменения. Поэтому эмоционально чувстви-

тельные, впечатлительные подростки боятся не только психического, но и физического уродства, что иногда выражается в нетерпимости к физичес­ким недостаткам других людей или в навязчивых мыслях о собственной «уродливой» фигуре, «не­красивых» чертах лица и т. п. Страх изменения имеет и физиологическое обоснование, поскольку в период полового созревания происходят волную­щие сдвиги в деятельности организма (появление менструаций у девочек или поллюций у мальчи­ков, увеличение или уменьшение массы тела, чрезмерно быстрый рост и болезненные преходя­щие ощущения в различных частях тела и т. д.). Как уже отмечалось, в младшем школьном возрас­те страх смерти родителей начинает преобладать над страхом смерти себя, достигая максимального развития, как и страхи войны, в подростковом возрасте. У подростков выражены также страхи нападения и пожара, у мальчиков, к тому же, страхи заболеть, у девочек — стихии и замкнутого пространства. Все перечисленные страхи носят главным образом характер опасений и так или иначе связаны со страхом смерти, напоминают о нем подчеркнутым и определенным образом сфо­кусированным инстинктом самосохранения.

У девочек подростковый возраст более насы­щен страхами, чем у мальчиков, что отражает их большую склонность к страхам вообще. Тем не ме­нее среднее число всех страхов у них и мальчиков заметно уменьшается в подростковом (и младшем школьном) возрасте по сравнению с дошкольным.

Все страхи можно условно разделить на природные и социальные. Природные страхи осно­ваны на инстинкте самосохранения и помимо ос­новополагающих страхов смерти себя и родителей включают страхи: чудовищ, призраков, живот­ных, темноты, движущегося транспорта, стихии, высоты, глубины, воды, замкнутого пространства, огня, пожара, крови, уколов, боли, врачей, нео­жиданных звуков и т. д. Социальные страхи — это страхи одиночества, каких-то людей, наказания, не успеть, опоздать, не справиться, не совладать с чувствами, быть не собой, осуждения со стороны сверстников и т. д.

Специальный опрос подростков 10—16 лет по­казал явное преобладание природных страхов в 10—12 лет и социальных — в последующие годы, с максимальным нарастанием в 15 лет. Мы видим своеобразный перекрест рассматриваемых страхов в подростковом возрасте — уменьшение инстинк­тивных и увеличение межличностно обусловлен­ных страхов. По сравнению с мальчиками у дево­чек большее число не только природных страхов, но и социальных. Это не только подтверждает большую боязливость девочек, но и указывает на более выраженную у них тревожность. Для уточ­нения этих данных использована специально раз­работанная шкала тревожности из 17 утвержде­ний типа: «Часто ли тебя охватывает чувство бес­покойства в связи с какими-либо предстоящими событиями?», «Беспокоит ли тебя, что ты в чем-то отличаешься от сверстников?», «Волнует ли тебя будущее своей неизвестностью и неопределенностью?», «Трудно ли тебе переносить ожидание кон­трольных и ответов?», «Часто ли у тебя от волне­ния перехватывает дыхание, появляется комок в горле, дрожь в теле или красные пятна на лице?», «Имеешь ли ты обыкновение собираться раньше большинства твоих сверстников?» и т. д. Выясни­лось, что тревожность, как и социальные страхи, достигает своего максимума у мальчиков и дево­чек в 15 лет, то есть к концу подросткового возрас­та, причем у девочек тревожность достоверно вы­ше, чем у мальчиков. Нарастание тревожности и социальных страхов является одним из критериев формирования самосознания у подростков, повы­шающейся чувствительности в сфере межличност­ных отношений.

В 12 лет у мальчиков меньше всего выражены страхи как природные, так и социальные, и вместе с ними эмоциональная чувствительность. Девочки в этом возрасте меньше всего боятся смерти. Сни­жение эмоциональной чувствительности и обуслов­ленное этим уменьшение отзывчивости и общего количества страхов, прежде всего у мальчиков, объясняется началом периода полового созревания и свойственным ему усилением возбудимости, не­гативности и агрессивности. Следовательно, чем больше выражен уровень агрессивности, тем мень­ше страхов, и наоборот: чем больше страхов, тем меньше способность к причинению другим физи­ческого и психического ущерба. Недаром мы ви­дим, как одни, расторможенные в поведении, само­уверенные и агрессивные подростки бахвалятся своим   бесстрашием   и   бесцеремонностью,   отсутствием нравственно-этических установок, а другие страдают от неспособности защитить себя, будучи неуверенными в себе, вечно виноватыми и мечтаю­щими о мире и согласии между всеми без исключе­ния людьми. Большинство же подростков находят­ся как бы посередине: не такие самоуверенные, они могут постоять за себя при необходимости и более гибки и контактны в отношениях со сверстниками. И страхи у них есть, но их относительно немного и они, скорее, средство защиты, предупреждения опасности там, где она реально может представлять угрозу для жизни, здоровья и социального благопо­лучия. Так что в подростковом диапазоне страхов будут их полное отсутствие при расторможенности, избыток при неуверенности в себе и неврозах и наличие естественных для возраста страхов как сигналов опасности.

По данным статистического (корреляционно­го) анализа, отсутствие эмоционально теплых, не­посредственных отношений с родителями у млад­ших подростков или конфликтные отношения с ними у старших подростков существенным обра­зом влияют на увеличение страхов, прежде всего в области межличностных (социальных) отноше­ний. Причем девочки реагируют на отсутствие взаимопонимания между родителями гораздо большим увеличением страхов, чем мальчики, то есть отчуждение родителей травмирует их больше и нередко способствует появлению депрессивных оттенков настроения.

Таким образом, межличностная напряжен­ность и низкое взаимопонимание в семье увеличивают число страхов у подростков, подобно тому как это происходит в старшем дошкольном возрасте. Очевидно, что эти возрастные периоды по-своему чувствительны к страхам, что и нужно учитывать часто ссорящимся или не разговаривающим друг с другом взрослым. Как никогда раньше, большое число страхов у подростков понижает уверенность в себе, без которой невозможны адекватная само­оценка, личностная интеграция и принятие себя, претворение планов в жизнь и полноценное обще­ние. Это подтверждают и данные опроса в классе. При значительном числе страхов имеют место не­благоприятное положение подростка в коллективе, малое число положительных выборов со стороны сверстников, особенно того же пола, то есть низкий социально-психологический статус.

Как мы видим, страхи у подростков — не столь редкое явление, но они обычно тщательно скрываются. Наличие устойчивых страхов в под­ростковом возрасте всегда свидетельствует о не­способности защитить себя. Постепенное перерас­тание страхов в тревожные опасения говорит так­же о неуверенности в себе и отсутствии понимания со стороны взрослых, когда нет чувства безопасно­сти и уверенности в ближайшем, социальном ок­ружении. Следовательно, подростковая проблема «быть собой среди других» выражается как неуве­ренностью в себе, так и неуверенностью в других. Вырастающая из страхов неуверенность в себе яв­ляется основой настороженности, а неуверенность в других служит основой подозрительности. На­стороженность и подозрительность превращаются в дневные страхи, в недоверчивость, что оборачивается в дальней­шем предвзятостью в отношениях с людьми, кон­фликтами или обособлением своего «я» и уходом от реальной действительности.

В отличие от обычного, навязчивый страх воспринимается как нечто чуждое, происходящее непроизвольно, помимо воли, как своего рода на­важдение. Попытки справиться с ним путем борь­бы способствуют только его укреплению, подобно тому, как свая все глубже и глубже уходит в землю при резких ударах. Физиологически навязчи­вость — это всегда определенный, генерирующий беспокойство динамический участок мозга, кото­рый, как доминанта, отгорожен от остальных отде­лов мозга защитным, запредельным торможением. Образно говоря, мы имеем высокую башню, посто­янно излучающую яркий, слепящий свет даже днем, когда в этом нет никакой необходимости. Са­ма же башня окружена надежной системой защит­ных сооружений в виде стены, рва с водой, сторо­жевыми вышками и т. д. Взять наскоком эту кре­пость не удается, подобно тому, как иногда не по­лучается сбросить, стряхнуть с себя страхи. Навяз­чивые страхи — это то, что неприемлемо для человека, то, что он не хочет допустить в свое со­знание, но от чего сразу не может освободиться сам, поскольку это означало бы полную, оконча­тельную, бесповоротную победу рациональных сто­рон психики над ее эмоциональными, чувственны­ми, инстинктивными сторонами. Страх бы и про­шел со временем, но он закрепился именно вслед­ствие борьбы с ним, непримиримого отношения, неспособности  пойти на компромиссы,  признать свою неудачу и защитить себя в дальнейшем.

Из изложенного выше следует, что навязчи­вым страх становится не сразу, а спустя какое-то, иногда довольно длительное, время. Исходный же страх может появиться быстро, внезапно от силь­ного, неожиданного испуга, переживания, потрясе­ния, то есть в результате эмоционального стресса или шока, который фиксируется, запечатлевается и действует подобно занозе, причиняя беспокой­ство всякий раз, когда вспоминаются аналогичные обстоятельства или когда с ними соприкасаются. Скажем, испытанный однажды страх при ответе у доски, растерянность, замешательство могут не­произвольно запечатлеваться в эмоциональной долговременной памяти (а она всегда выражена у тех, кто предрасположен к страхам) и напоминать о себе всякий раз при повторных вызовах к доске. Разовьется тогда и волнение в ожидании очеред­ной неудачи, даже просто от представления о ее возможности. Итогом будут скованность, напря­жение, сбивчивая, невнятная речь, потеря хода мысли и получение не той оценки. Подобным об­разом идет непроизвольное саморазвитие страха, воспринимаемого как чуждое, не подчиняющееся воле образование. Все большее переживание своей неполноценности, снижение активности, отказы от какого-либо риска, неестественная возбуди­мость в ожидании и торможение при ответах и есть типичная картина невроза навязчивых состо­яний, в виде страхов, или невроза ожидания, как говорили раньше.

Характерно и развитие в подобных случаях невротического заикания с неизбежными пись­менными ответами, прекращением вызовов к дос­ке и ответов с места вообще. Нужно ли говорить, что это только способствует фиксации заикания, развитию пораженческих настроений и инвалидизации психики подростка.

По такому же типу развивается навязчивый страх замкнутого пространства, когда обморочные состояния от духоты или утомления, пережитые при давке в метро, автобусе, служат причиной от­каза от этих видов транспорта в дальнейшем, по­скольку существуют страхи повторения испытан­ного ужаса.

В обоих случаях речь идет о фобиях — навяз­чивых страхах, когда существует непроизвольная болезненная фиксация на каких-либо пережитых, травмирующих событиях жизни. Лежащая в осно­ве подобных страхов навязчивость указывает на определенную негибкость мышления, застойность психических процессов, обусловленных как гипер­трофированным развитием чувства долга, принци­пиальности, так и чрезмерным утомлением, пере­напряжением интеллектуальных процессов.

Еще не окрепшая психика подростка не вы­носит насилия над собой, длительной и изматыва­ющей гонки за престижем. Недаром навязчивые страхи и мысли типичны для детей и подростков, стремящихся не столько соответствовать обще­принятым нормам, успевать во всем, сколько быть всегда первыми, получать только отличные оцен­ки. Причем здесь не делается никаких исключений, не учитываются требования момента, реаль­ное соотношение сил, то есть опять же проявляют­ся негибкость и максимализм. Все эти подрост­ки — с обостренным чувством «я», обидчивые и честолюбивые, односторонне ориентированные на успех, не признающие никаких отклонений от за­данной цели и тем более поражений. С одной сто­роны, они хотят во всем соответствовать приня­тым обязательствам, оправдать ожидания, то есть быть вместе со всеми. С другой стороны, они не хо­тят потерять свою индивидуальность, растворить­ся в массе, быть слепым исполнителем чьей-то во­ли. В этом мы снова видим трудноразрешимую при неврозах проблему «быть собой среди других», поскольку довлеющий страх «быть не собой», то есть измененным, лишенным самоконтроля и не­способным в целом, означает и страх не соответ­ствовать другим, не быть принятым сверстниками и (более широко, в плане школьной адаптации) со­циально признанным.

Остановимся подробнее на связанных с на­вязчивыми страхами опасениях и сомнениях, по­скольку они присущи именно подростковому воз­расту. Во многом они имеют предпосылки в млад­шем школьном возрасте, в уже рассмотренных страхах того, что может случиться, страхах опоз­дать, не успеть, быть не тем, не соответствовать требованиям. Все эти страхи пропитываются у подростков навязчивыми мыслями, различного рода идеями фикс, что порождает навязчивые опа­сения какой-либо неудачи, поражения, стыда и позора. Часто навязчивые опасения касаются здоровья, особенно если в семье кто-нибудь часто бо­леет и идет много разговоров на эту тему.

Если подросток достаточно мнителен и под­вержен беспокойству (а это достается ему «в на­следство» от тревожно-мнительных родителей), то у него проявляются навязчивые опасения, что его никто не любит, не понимает, что он никому не нужен, что у него нет будущего, перспектив, воз­можностей, что все уже позади, закончено, оста­новилось и жить не имеет смысла. Подобный ни­гилизм существования отражает тревожно-мни­тельный стиль мышления, своего рода «горе от ума», невозможность достижения идеала, стрем­ление всем понравиться, делать все так, как нуж­но, как следует. Подобная сверхценная идея всту­пает в противоречие со свойственной мнительным людям мягкостью характера и неуверенностью в себе. В результате, чтобы быть окончательно уве­ренным в том, что все делается как нужно, и тем самым избежать беспокойства по поводу своей не­компетентности, мнительные люди вынуждены постоянно проверять точность, правильность, со­ответствие своих действий, что и выражается в ви­де непроизвольно появляющихся навязчивых со­мнений. Например в том, правильно ли сделано домашнее задание, собрано ли все, что нужно, в портфель, закрыта ли дверь, а если да, то, может быть только на один оборот ключа и т. д. и т. п. Поскольку навязчивые сомнения могут появлять­ся по любому, даже самому ничтожному поводу, они причиняют немало мучений подросткам, зас­тавляя непроизводительно тратить свою психическую энергию, поскольку не могут быть «выброше­ны из головы» одним усилием воли.

Навязчивые опасения и сомнения часто соче­таются между собой, подобно тому как дополняют друг друга их источники — тревожность и мни­тельность. Для того чтобы опасаться, нужно со­мневаться в своей способности защитить себя, а чтобы сомневаться, нужно опасаться сделать что-либо не так. Нередко человек, подверженный на­вязчивым опасениям, представляется окружаю­щим как заядлый скептик, а испытывающий на­вязчивые сомнения — как безнадежный песси­мист, что не только дополняет друг друга, но и со­здает типичный для подросткового возраста тре­вожно-депрессивный настрой с его пониженным фоном настроения, беспокойством, чувством без­надежности и неверия, пессимистической оценкой перспективы.*

Проиллюстрируем сказанное рядом наблюде­ний. В первом случае речь идет о боязливой, неуве­ренной в себе и мнительной девочке 14 лет, кото­рую преследовал навязчивый страх непроизвольно­го мочеиспускания (один раз это произошло неза­метно для окружающих). Из-за страха повторения неприятного эпизода она становилась скованной и застенчивой в новых ситуациях общения, а от по­стоянного напряжения — раздражительной, подав­ленной и плаксивой. Детство не было счастливым.

 

* Противоположную неврозам картину мы видим при психо­патических развитиях личности в виде бесцеремонности, агрес­сивности, расторможения влечений и неадекватно завышенной самооценки.

 

Мать развелась с отцом, когда ребенку было 4 года. Девочка долго грустила, временами была каприз­ной и плаксивой, скучала по отцу, к которому ус­пела привязаться. Но непримиримая мать была ка­тегорически против дальнейших контактов дочери с отцом, хотя бы и потому, что они были похожи друг на друга как две капли воды. В 6 лет на фоне возрастного страха смерти девочка тяжело перенес­ла двукратную операцию по удалению аденоидов, боялась всех медицинских процедур и ее нельзя было уговорить идти лечить зубы. В школе возник­ли проблемы из-за застенчивости и насмешек свер­стников. В результате все больше стала уходить в себя, сдерживая внешнее выражение чувств, по­явились головные боли и, наконец, произошел эпи­зод с непроизвольным мочеиспусканием. Ее орга­низм не выдержал многолетней нервно-психичес­кой перегрузки, состояния постоянного беспокой­ства и страха. Переживания были настолько силь­ны, что стала контролировать каждый свой шаг, без конца посещать туалет и навязчиво думать о том, что может произойти. Не думать об этом она уже не могла, и ее навязчивые мысли, опасения, страхи были результатом болезненного расстрой­ства эмоций, невротического конфликта между ра­циональными, контролирующими и эмоциональ­ными, чувствующими сторонами психики.

Следует сказать и о другой девочке 14 лет, ко­торая не знала, чего она боится конкретно, так как боялась всего, а особенно — сделать что-либо не так, как нужно. Из-за этого была крайне скованной, не­решительной и застенчивой в общении. К тому же, будучи беззащитной и доброй, чувствительной и обидчивой, не могла постоять за себя, и ее мог оби­деть кто угодно. Боялась смерти, темноты и наказа­ния, что, как мы знаем, присуще более раннему воз­расту. Вследствие нарастающей с годами неуверен­ности, страхов и тревожности испытывала все боль­ше затруднений в общении со сверстниками, часто была вынуждена отмалчиваться, переживая, что не такая как все, не умеет вести себя свободно и непри­нужденно. Соответственно и настроение станови­лось все более подавленным, и когда мы впервые увидели ее, она производила впечатление сникшей, заторможенной и потерявшей веру в себя. Выясни­лось, что живет она с матерью и ее родителями, а отец был устранен из семьи вскоре после ее рожде­ния. Всем в семье единолично распоряжается ба­бушка, считающая себя всегда и во всем правой. Не­доверчивая и подозрительная, бабушка к тому же постоянно опасается, как бы чего не случилось, ни­когда не выходит из дому одна, не пользуется транс­портом. Ее постоянно сопровождает муж, человек исключительно мягкий и податливый. В то же вре­мя он постоянно сомневается в правильности своих действий, назойлив и приставуч — зануда, как оце­нивают его близкие. Как и многие мнительные лю­ди, он педант, болезненно воспринимающий любые перемены. Поэтому у него все разложено по полоч­кам, ручка всегда лежит на одном и том же месте, пальто — на одном крючке, каждое утро он заходит к внучке и, церемонно расшаркиваясь, говорит од­ни и те же слова приветствия. Общее у всех в се­мье — повышенная принципиальность в сочетании с постоянной озабоченностью, недовольством, отсут­ствием жизнерадостности, пессимизмом и неверием в возможность перемен. Кроме того, у всех взрос­лых внутренний способ переработки переживаний (импрессивность), крайне ограниченный круг кон­тактов и подчеркнутая избирательность в них, недо­статочная общительность в целом. Очевидно, что в свое время жизнерадостный, контактный, общи­тельный и тем самым «легкомысленный» для «глу­бокомысленной» семьи отец девочки «не пришелся ко двору» и был «предан анафеме» авторитарной ба­бушкой с ее категоричностью и нетерпимостью. Ли­шив дочь мужа, она продемонстрировала всем ее не­самостоятельность и неумение жить «как нужно», «правильно», «как нас учили». Тем самым она мог­ла, как и в детстве, властно опекать дочь. Неудиви­тельно, что мать девочки и сама в подростковом воз­расте испытала все теперешние проблемы дочери. Она также, скованная страхом, часто молчала, по­крывалась красными пятнами при волнении, была застенчивой и стеснительной, робкой и нерешитель­ной. И сейчас не уверена в себе, боится, что в окру­жении незнакомых людей будет выглядеть смеш­ной, уродливой, хотя и понимает неоправданность этих опасений. У дочери та же картина: застенчи­вость, робость и страх, что она скажет сверстникам, не смешно ли будет выглядеть при этом. Из-за на­вязчивых опасений теряется естественность в пове­дении, появляется скованность, меняется интона­ция голоса. Как она сама говорит: «Есть девочки, которые не лезут в карман за словом, я же сразу не могу сказать, сообразить, что ответить, до меня позже доходит, как нужно было бы сказать, но уже по­здно, и я очень переживаю это».

Застенчивость не обошла стороной и мальчи­ка 12 лет, который терялся в школе и от страха не мог сказать ни слова, если его спрашивали внезап­но или не о том, что он так старательно учил дома. Большинство же его сверстников не только не ис­пытывали подобных проблем, но, скорее не очень переживали по поводу своих ответов, демонстри­руя независимость и отсутствие страха. Hani же мальчик, будучи крайне осторожным и предус­мотрительным, постоянно боялся сделать что-ли­бо не так и полностью растерялся в 4-ом классе, когда лишился прежней учительницы, к которой привык за три года, понимая, чего она от него хо­чет, на что может рассчитывать, то есть он мог прогнозировать ее требования и приспособился к ним. Адаптироваться таким же образом к много­численным учителям в 4-ом классе уже не мог, по­скольку все они требовали по-своему, и часто им было не до его особой чувствительности. Тем не менее больше всего на свете он боялся, когда ребя­та начинали дружно смеяться над его ответами. Тогда речь становилась невнятной, и он готов был от стыда провалиться сквозь землю. Друзей у него не было, школу невзлюбил окончательно и ходил в нее, как на исправительные работы, отбывая по­винность. Все это можно понять, если учесть, что мальчик был невротически привязан к матери и мог делать уроки только в ее присутствии, будучи спокойным и уверенным только тогда, когда она тут же, без промедления, проверяла домашнее задание и исправляла все допущенные ошибки, то есть приготовление уроков было тщательно отре­петированным ритуалом, устраняющим вероят­ность неудачи. Но как раз в школе она его и насти­гала из-за растерянности и страха в отсутствие поддержки со стороны матери.

Страх сказать что-либо не так или сделать плохо был внушен не только беспокойной мате­рью, но и мнительным отцом, который более чем серьезно принялся за его воспитание в 10 лет, ког­да сын был по возрасту повышенно восприимчив к внушениям. Отец педантично проверял каждый шаг и без того ответственного сына, читал без кон­ца мораль, угрожал всяческими карами и даже наказывал физически за ошибки. Вскоре на отца стала равняться и мать, что сын воспринял крайне болезненно, поскольку она начала раздражаться и сердиться. В итоге, вместо того чтобы помочь сыну преодолеть неуверенность и зависимость, родите­ли непроизвольно усиливали их излишним давле­нием, моральным гнетом и физическими наказа­ниями. Делали они все это во имя любви к своему единственному и поздно родившемуся ребенку, но результат, как видим, был противоположным их стремлениям. Вселившийся в мальчика страх ис­тощал остатки уверенности, вызывал замешатель­ство при ответах в школе и общении со сверстни­ками. За помощью к нам обратился отец, письмен­но изложивший, что его беспокоило у сына: 1) вре­менами не слышит, не обращает внимания на со­веты; 2) слишком долго делает уроки, с 16 до 22 часов, и не учится так, как мог бы; 3) боится всего, что есть и чего нет на свете; 4) не имеет друзей и становится сам не свой в незнакомом месте.

Вначале отец был таким же нетерпеливым и требовательным к нам, как и к сыну, ожидая неза­медлительного решения всех его проблем. Посте­пенно он понял, особенно после того, как ответил на опросники и мы поговорили с ним, что многие про­блемы сына присущи и ему самому, и жене, а «глу­хота» сына не что иное, как защитная, охранитель­ная реакция мозга в ситуации болезненного пере­напряжения нервных сил и возможностей. К чести отца, он смог во многом перестроить себя и посещал вместе с сыном игровые занятия по развитию кон­тактности, уверенности в себе и адекватной психи­ческой защиты. Мать также в чем-то перестроила свою тактику, предоставляя большую самостоятель­ность сыну и помогая ему при реальной необходи­мости. Так были устранены его страхи и остановле­но развитие тревожной мнительности в характере. Слагалась она, во-первых, из навязчивых страхов не оправдать требований и ожиданий родителей, ли­шиться поддержки и любви, особенно матери, ин­фантильная зависимость от которой только усили­валась напускной строгостью отца. Во-вторых, из навязчивых опасений не соответствовать роли хоро­шего ученика и, в-третьих, из навязчивых сомне­ний в своей способности быть «как все», дружить и общаться. В этом и состоит триединство навязчивых страхов, опасений и сомнений как основы формиро­вания тревожно-мнительных черт характера.

 

3.9. Развитие застенчивости

Итак, во всех трех случаях речь идет о разви­тии застенчивости. Страдают ею прежде всего эмо­ционально чувствительные, впечатлительные, все близко принимающие к сердцу подростки, с повы­шенным чувством долга, обязанности, справедли­вости, не умеющие хитрить и обманывать, как и вести себя гибко и естественно, сообразно обстоя­тельствам. На появление застенчивости влияют многие факторы, но главным образом — семейные. Есть и генетическое, отнюдь не фатальное, влия­ние; интравертированный, обращенный внутрь се­бя характер реагирования; неадекватно повышен­ный и явно внушенный уровень социального конт­роля; чрезмерная опека с психологическим зара­жением беспокойством от в чем-то суеверных, тре­вожно-мнительных и недоверчиво-настороженно-нетерпимых взрослых; отсутствие стабилизирую­щего влияния отца, на которого походят сыновья и дочери, не любимые именно из-за этого матерями. Депрессивное мироощущение, отсутствие уверен­ности в себе, тревога и опасения, боязнь не соответ­ствовать социальным стандартам поведения и со­ставляют внутреннюю канву застенчивости как от­ражения тревожно-мнительного настроя или соот­ветствующих черт характера.

Предупредить застенчивость нелегко, но все же можно, если:

1) лишний раз не демонстрировать склон­ность родителей к беспокойству и сомнениям;

2)  не навязывать детям такие правила и обя­зательства, выполнить которые они не в состоянии;

3) не читать постоянно мораль о должном по­ведении и не стыдить по любому поводу;

4)  стараться чаще быть примером уверенно­го, гибкого и контактного поведения;

5)   не  создавать проблемы  там,  где можно обойтись без них, и, прежде всего, не драматизи­ровать уже имеющиеся затруднения в общении;

6)   не   быть   чрезмерно   принципиальными, максималистски и бескомпромиссно настроенны­ми, равно как и нетерпимыми, непримиримыми в суждениях и оценках;

7)  быть способными к переменам, не замы­каться в себе и стремиться к разнообразию кон­тактов с окружающими людьми.

Многие страхи в подростковом возрасте явля­ются развитием ранее предшествующих страхов и тревог. Поэтому, чем раньше начата работа по пре­одолению и предупреждению страхов, тем больше вероятность их отсутствия в подростковом возрас­те, где существует реальная опасность формирова­ния тревожно-мнительных, тормозимых черт ха­рактера. Если психологическая (родительская) и психотерапевтическая (профессиональная) помощь будет оказана в дошкольном или младшем школь­ном возрасте, можно еще рассчитывать на более или менее ощутимый эффект предупреждения раз­вития психастенических черт характера. Вскоре после того как были написаны эти строки, к нам пришел высокий, подтянутый мальчик 14 лет, ко­торый сказал, что прежние страхи его не беспокоят и он не боится больше опоздать в школу, как это было в 8—10 лет. Тогда у него было на этой почве «легкое помешательство» в виде навязчивых стра­хов и он посещал игровые занятия, где вместе со сверстниками и родителями проигрывал все свои страхи и опасения. Поблагодарив нас, он добавил, что так ни разу и не опоздал в школу за все эти го­ды, то есть чувство ответственности от него никуда не ушло, но он перестал мучительно думать о воз­можных последствиях опоздания, как дне страш­ного суда. Уже этим он стал более уверенным в се­бе, как и более общительным в результате улучше­ния контактности, умения принимать и играть ро­ли, развития способности к диалогу и адекватной психологической защите. Вспомнили мы и как проходила одна игра по предложенной им теме. Тогда, по собственному желанию, он исполнял главную роль — мальчика, боящегося опоздать в школу, на роль придирчивой уборщицы им была назначена мать. Врач удостоился чести быть гарде­робщиком, а одна из девочек была строгой и очень уж требовательной учительницей. Остальные дети и взрослые исполняли роли по ходу действия. Не­которые из них специально нагнетали состояние тревожного ожидания и драматизировали происхо­дящие события репликами типа: «Смотрите, он опаздывает», «А времени все меньше», «Очень пло­хо», «Это никуда не годится» и т. д. По рассказу, Дима (так звали этого мальчика) никак не может проснуться утром, будильника не слышит, начина­ется спешка, суматоха, его тянут в разные сторо­ны, и он должен все успеть: проверить портфель и расписание уроков, почистить зубы, сходить в туа­лет, поесть, сказать всем спасибо и мчаться вместе с сопровождающей мамой на остановку автобуса. А там уже толпа, возбуждение, беспокойство, авто­буса долго нет, и придет ли он вообще — никому неизвестно. В воздухе витают разные слухи о по­ломке, забастовке, перенесении остановки, отмене транспорта как и о конце света. Рассказывают, ка­кие неприятности произошли из-за опозданий, ко­го-то уже уволили, кому-то объявили строгий вы­говор, а кто-то сам готовится подать заявление, а о школе нечего и говорить. Между тем «часы» ме­тодично отмечают: «Осталось 15 минут до начала занятий в школе, 14 минут…» Наконец показыва­ется «автобус», образованный из взявшихся за ру­ки взрослых. Все готовятся к посадке, но он проно­сится на большой скорости мимо, громогласно объявляя: «В парк! В парк!». Снова появляется ав­тобус, но сесть в него непросто, дверцу (двое сто­ящих близко взрослых) заедает, она скрипит, воз­никает давка. С трудом, плотно набившись, все размещаются, и автобус двигается. На пути много ухабов, и автобус, будучи «резиновым», то сжима­ется, то разжимается, преодолевая узкие места (двери, коридоры игровых помещений). Несмотря на тряску и давку, все нужно выдержать, чтобы до­ехать до места назначения, а тут еще оказывается, что, переволновавшись, Дима сел не в тот автобус. Пытаясь выяснить, куда же едет, получает проти­воречивые, взаимоисключающие ответы или не по­лучает их вообще. Хочет сойти на ближайшей оста­новке, но тут как назло попадается контролер, который настойчиво выясняет, кто он такой, кто его родители, слушается ли он их и часто ли ездит в противоположную сторону. Далее Дима едет уже в своем автобусе, на пути которого постоянно встре­чаются разные препятствия: ремонт дороги, долго не открывающийся шлагбаум, частые светофоры и т. д. Времени же остается все меньше и меньше, что подчеркивают «часы», заявляя: «Осталось 5 минут, 4 минуты, 3 минуты, совсем немного, скоро времени не останется совсем». Выйдя с трудом из автобуса, у которого заклинило дверь, наш герой бежит в школу, а один из участников игры повто­ряет: «Хорошие мальчики не опаздывают в школу, они приходят в нее всегда вовремя». Вот и школа. Но не тут-то было. Его встречает всем недовольная уборщица, которой не нравятся внешний вид, пят­на на одежде, не совсем чистая, не блестящая обувь и многое другое. Она начинает с вдохновением чи­тать мораль, в то время как вот-вот должен прозве­неть звонок, а тут еще гардеробщик стыдит за ото­рванную в автобусе пуговицу и дает настоятельные советы по лучшему уходу за одеждой. Мать маль­чика буквально восприняла свою роль уборщицы и продолжала читать мораль даже тогда, когда про­звенел звонок. Едва освободившись, Дима пытает­ся вбежать в класс, но его останавливает дотошный дежурный, проверяющий чистоту ногтей, количе­ство учебников и тетрадей и заодно готовность к уроку. Преодолев и это препятствие, Дима оказы­вается в классе, где только что начался урок. Он опоздал, но учительница спокойно говорит, чтобы он садился и занимался вместе со всеми. Потрясенный Дима даже не успевает выразить свою призна­тельность за столь радушный прием, как получает задание, и урок продолжается как обычно.

Мы видим — в проигрывании его страхов сгущены краски, драматизированы до абсурда опасения, то есть все, чего он опасается и боится, здесь выведено наружу, представлено так, как ес­ли бы это произошло, случилось. Уже нет тревож­ного ожидания «роковых», каких-то необычных, а в сущности внушенных, последствий опоздания. Исчезают и непереносимость страха, и общая на­пряженность как существенные звенья его болез­ненного состояния. Опоздание становится опозда­нием, а не возмездием за него; ответственность — правилом поведения, а не дамокловым мечом; страх — страхом, а не концом света или всемир­ным потопом. Все встает на свои реальные места.

Подобные игры можно проводить и дома с не меньшим эффектом. Условие для этого — поме­няться ролями: родителям на время стать учени­ками, олухами, паиньками, боязливыми или бес­страшными, а детям дать себя попробовать в роли родителей, учителей, сверстников. Полезно на се­бя посмотреть со стороны, да и юмор не мешает, уже не говоря о жизнерадостной атмосфере игры, эмоциональной разрядке накопившегося нервного напряжения и взаимного недовольства. Главная задача игрового сотрудничества детей и родителей состоит в поиске оптимальных, пусть вначале и просто альтернативных, путей решения конфлик­тных ситуаций, вызывающих страх.

 

Глава 4 ВЫЯВЛЕНИЕ СТРАХОВ

 

Определить боящегося ребенка обычно не со­ставляет труда, если учесть напряженность и бес­покойство в поведении, избегание источника угро­зы и положительный ответ на вопрос о наличии страха. В последнем случае может присутствовать не столько сам страх, сколько опасения по поводу вероятности того или иного события. Так, подав­ляющее большинство возрастных страхов суще­ствуют только тогда, когда ребенок представляет их по какому-либо поводу или ему напоминают окружающие.   Есть и  так  называемые  «немые» страхи, часто отрицаемые детьми при опросе, но признаваемые родителями. Это прежде всего ситу­ативные страхи опоздания (у дошкольников), жи­вотных и неожиданных звуков. Наоборот, в груп­пе «невидимых» страхов, не указываемых родите­лями, но признаваемых детьми, будут многочис­ленные страхи наказания, крови, войны и стихии, смерти    родителей    и    открытых    пространств. У мальчиков 7-10 лет к ним присоединятся стра­хи Скелетов, Призраков, Пиковой Дамы и Черной Руки, то есть мифических персонажей. Подобные страхи существуют больше в воображении как возможная опасность, угроза. Так что далеко не все страхи детей определяются родителями, осо­бенно отцами. В лучшем случае это каждый вто­рой страх, и здесь многое зависит от особенностей восприятия родителями страхов детей. Когда страхам не придается никакого значения или они отрицаются как враждебный класс явлений, их, конечно же, будет меньше по оценке взрослых. Обычно более чувствительны к определению стра­хов родители, обладающие достаточной эмоцио­нальностью и впечатлительностью, а также тре­вожно-мнительными чертами характера. Но и в этом случае количество фактически признавае­мых детьми страхов будет большим. Как «бы там ни было, лучше всего определяются те страхи у де­тей, которые были в детстве у самих родителей. Из подобных общих страхов выделяются страхи смерти родителей (у родителей в детстве страхи смерти своих родителей), наказания (у отцов в большей степени), высоты, глубины и темноты (более выражено у матерей). Есть и свойственные только матерям общие с детьми страхи: сделать что-либо не так (неправильно) и не успеть. У отцов к подобным страхам можно отнести страхи уколов и боли (что одно и то же), отражая этим большую чувствительность мужчин к боли. Знание общнос­ти страхов у родителей и детей позволяет лучше прогнозировать вероятность их распространения (индукции) в семье.

Полезно посмотреть также, какие страхи ча­ще всего остаются, сохраняются у взрослых из бывших у них в детстве. У мужчин и женщин та­кой устойчивостью обладают страхи высоты (боль­ше у мужчин) и смерти родителей (больше у жен­щин). Значительно чаще у женщин сохраняются и страхи войны, сделать что-либо неправильно и не успеть, то есть как инстинктивно, так и социально опосредованный регистр страхов.

Итак, прежде чем помочь детям в преодоле­нии страхов, необходимо выяснить, каким конк­ретно страхам они подвержены. Страхи, которые проявляются в поведении ребенка, отражают дале­ко не полную картину его внутренних, часто неот­делимых от опасений страхов. Поэтому выяснить весь спектр страхов можно только специальным опросом при условии эмоционального контакта с ребенком, доверительных отношений и отсутствия конфликта. Но и тогда некоторые дети неохотно де­лятся лежащими в основе страхов переживаниями, например смерти и наказания, опасаясь признать­ся в них родителям. Мальчики к тому же могут и «мстить» страхам, считая их проявлениями не по­добающей мужчинам слабости. Во всех случаях бу­дет лучше, если о страхах расспрашивает кто-ни­будь из знакомых взрослых или специалистов при совместной игре или дружеской беседе. В последу­ющем легче и самим родителям уточнить, чего именно и насколько боится ребенок. Беседа пред­ставляется как условие для избавления от страхов посредством их проигрывания и рисования. Начать спрашивать о страхах по предполагаемому ниже списку имеет смысл у детей не раньше 3 лет, при этом вопросы следует делать доступными для понимания в этом возрасте. Беседу ведут неторопливо и обстоятельно, перечисляя страхи и ожидая ответов «да» — «нет» или «боюсь» — «не боюсь». Повторять вопрос о том, боится или не боится ребенок, следу­ет только время от времени. Тем самым избегается наводка страхов, их непроизвольное внушение. При стереотипном отрицании всех страхов просят давать развернутые ответы типа «не боюсь темно­ты» или «боюсь темноты», а не «нет» или «да». Взрослый, задающий вопросы, сидит рядом, а не напротив ребенка, не забывая его периодически подбадривать и хвалить за то, что он говорит все как есть. И последнее: лучше, чтобы взрослый пе­речислял страхи по памяти, только иногда погля­дывая в список, а не зачитывал его.

«Скажи, пожалуйста, ты боишься или не боишься:

1)  когда остаешься один;

2)   нападения;

3)   заболеть, заразиться;

4)  умереть;

5)  того, что умрут твои родители;

6)  каких-то людей;

7)  мамы или папы;

8)  того, что они тебя накажут;

9)  Бабы Яги, Кощея Бессмертного, Бармалея, Змея Горыныча, чудовищ (у школьников к этому списку  добавляются  страхи  Невидимок,   Скелетов, Черной Руки, Пиковой Дамы — вся группа этих стра­хов обозначена как страхи сказочных персонажей);

10)  опоздать в сад (школу);

11)  перед тем как заснуть;

12)  страшных снов (каких именно);

13)  темноты;

14)  волка, медведя, собак, пауков, змей (стра­хи животных);

15)  машин, поездов, самолетов (страхи транс­порта);

16)  бури, урагана, наводнения, землетрясения (страхи стихии);

17)  когда очень высоко (страх высоты);

18)  когда очень глубоко (страх глубины);

19)  в тесной, маленькой комнате, помещении, туалете,   переполненном  автобусе,   метро   (страх замкнутого пространства);

20)  воды;

21)  огня;

22)  пожара;

23)  войны;

24)  больших улиц, площадей;

25)  врачей (кроме зубных);

26)  крови (когда идет кровь);

27)  уколов;

28)  боли (когда больно);

29)  неожиданных, резких звуков, когда что-то внезапно упадет, стукнет (боишься, вздрагиваешь при этом).»

Еще два страха — сделать что-либо не так, не­правильно (плохо — у дошкольников) и не успеть — можно определить дополнительно. Вместе со страхом опоздать (№ 10) подобная триада страхов безошибоч­но укажет на наличие социальной тревожности как повышенного фона беспокойства. Это может быть и нормой, но не раньше 8-9 лет и при отсутствии на­вязчивых опасений и сомнений на данный счет.

Всего в основном списке 29 различных стра­хов. В качестве единицы отсчета используется среднее число страхов, которое сопоставляется с аналогичным числом, полученным от деления сум­мы всех страхов в соответствующей возрасту ваше­го ребенка контрольной группе на число опрошен­ных нами в ней детей и подростков. Всего было оп­рошено 2135 детей и подростков от 3 до 16 лет, из них 1078 мальчиков и 1057 девочек. В среднем по каждому году было 83 мальчика и 81 девочка. По­лученные данные представлены в виде таблицы (см. стр. 118).

Мы видим существенное увеличение числа страхов в старшем дошкольном возрасте. По срав­нению с мальчиками суммарное число страхов у девочек достоверно больше как в дошкольном, так и в школьном возрасте.

Теперь сопоставим количество страхов в кон­кретном случае с контрольным количеством стра­хов в таблице. Например, число выявленных стра­хов у 6-летнего мальчика составило 12, в то время как в таблице оно равняется 9. Из этого следует, что ребенок обнаруживает большее число страхов, чем большинство его сверстников, и на это необхо­димо обратить внимание. Слишком большое коли­чество страхов (свыше 14 у мальчиков и 16 у дево­чек) может указывать на развитие невроза или тревожности в характере и актуальность их устра­нения, наряду с более критичным подходом к сво­им отношениям с детьми, собственным страхам и тревогам. Следует помнить, что тревожность как диффузное чувство беспокойства ослабляет выраженность большинства страхов, контуры которых становятся менее определенными, более размыты­ми. Обратная картина — когда страхов мало, но они четко сфокусированы, как это бывает при на­вязчивых страхах-фобиях, способных вобрать в себя весь заряд отрицательной энергетики осталь­ных страхов. Если не брать клинических случаев невротических или навязчивых страхов, когда требуется помощь специалиста, то с большин­ством страхов детей могут справиться и сами ро­дители, о чем и пойдет далее речь.

Среднее количество страхов

Возраст (лет)	Мальчики	Девочки
3	9	7
4	7	9
5	8	11
6	9	11
7 (дошкольники)	9	12
7 (школьники)	6	9
8	6	9
9	7	10
10	7	10
11	8	11
12	7	8
13	8	9
14	6	9
15	6	7

 

Глава 5

УСЛОВИЯ УСТРАНЕНИЯ СТРАХА У ДЕТЕЙ

 

Предшествующие случаи страхов в подрост­ковом возрасте говорят об отсутствии надлежащей помощи в более раннем — младшем школьном и особенно дошкольном возрасте, когда страхи наи­более успешно подвергаются психологическому воздействию, поскольку они пока больше обуслов­лены эмоциями, чем характером, и во многом но­сят возрастной, преходящий характер. Во всех случаях успешность устранения страхов зависит от знания их причин и особенностей психического развития.

Так, страхи, возникающие в процессе обще­ния с родителями и сверстниками, отличаются от страхов, рожденных воображением ребенка или в результате испуга. Соответственно в первом слу­чае речь идет о внушенных, во втором — о личностно обусловленных и в третьем — о ситуативно возникших страхах. Нередко все эти механизмы развития страхов сочетаются между собой, обра­зуя их сложно мотивированную структуру.

Страхи, возникающие в результате психоло­гического заражения или внушения, устраняются не только воздействием на ребенка, но и в резуль­тате изменения неадекватно сформировавшихся отношений родителей. Личностно обусловленные страхи могут быть устранены и оказанием помо­щи непосредственно детям, в то время как ситуа­ционные страхи требуют комбинированного под­хода. Во всех случаях целесообразно смотреть на страхи не столько глазами взрослых, сколько гла­зами детей.

Понимание чувств и желаний детей, их внут­реннего мира, а также положительный пример ро­дителей, самокритичное признание своих недостат­ков и их преодоление, перестройка неправильных, неадекватных отношений с ребенком, гибкость и непосредственность в воспитании, уменьшение тре­вожности, излишней опеки и чрезмерного контро­ля создают необходимые предпосылки для успеш­ного устранения страхов.

Нельзя винить, а тем более ругать и наказы­вать ребенка за то, что он боится, такой беззащит­ный и несчастный, поскольку во всем он зависит от родителей, несущих персональную ответствен­ность за его самочувствие и способность противо­стоять внутренним и внешним угрозам.

Существуют две взаимоисключающие точки зрения в отношении возникших страхов. По одной из них, страхи — это сигнал к тому, чтобы еще больше оберегать нервную систему ребенка, пре­дохранять его от всех опасностей и трудностей жизни. Подобной точки зрения нередко придерживаются некоторые врачи-невропатологи и педа­гоги, советующие лечебно-охранительный режим вместе с исключением чтения сказок, просмотра мультфильмов и остальных телепередач, посеще­ния новых мест. Такие советы родители охотно воспринимают как необходимость ограничения самостоятельности, усиления опеки и начинают беспокоиться с удвоенной энергией. Получается, что ребенок еще больше изолируется от окружаю­щего мира, контактов со сверстниками и оказыва­ется в замкнутой семейной среде, где продолже­ние общения с тревожно-мнительными взрослыми только усиливает его подверженность страхам, опасениям и сомнениям.

Противоположный взгляд состоит в игнори­ровании страхов как проявлений слабости, безво­лия или непослушания. Страхи не замечают, ре­бенку не сочувствуют, над ним иронизируют, сме­ются, а то и наказывают за проявления трусости и малодушия. При такой бездушной или репрессив­ной тактике родителей, дети боятся признаться не только в своих опасениях и страхах, но и в пере­живаниях вообще. Тогда со страхами, как интим­ными переживаниями, выплескиваются и дове­рие, искренность, открытость детей в отношениях с родителями. Жестокость и бесчувствие, культи­вируемые в таких семьях, деформируют характер детей, «не страдающих» в подростковом, юношес­ком и взрослом возрасте от избытка человеческих чувств и переживаний.

Страх, следовательно, можно устранить и крайними мерами. Но система тотальных предохранений и необоснованных наказаний, искусст­венная изоляция ребенка рухнут, как карточный домик, при столкновении с жизнью в более стар­шем возрасте, а закрытость чувств и двойствен­ность в характере придется по душе далеко не всем в дальнейшем.

Наиболее адекватный вариант — отношение к страхам без лишнего беспокойства и фиксации, чтения морали, осуждения и наказания. Если страх выражен слабо и проявляется временами, то лучше отвлечь ребенка, занять интересной дея­тельностью, поиграть с ним в подвижные, эмоцио­нально насыщенные игры, выйти на прогулку, по­кататься с горки, на санках, лыжах, велосипеде. Тогда многие страхи рассеиваются, как дым, если к тому же ребенок чувствует поддержку, любовь и признание взрослых, их стабильное и уверенное поведение.

Следовательно, чем больше интересов у детей, тем меньше страхов, и, наоборот, чем больше огра­ничен круг интересов и контактов, тем больше фиксация на своих ощущениях, представлениях и страхах.

В большинстве случаев страхи уходят сами, так и не заявив о себе в полный голос. Звучащая в них тема перестает волновать ребенка, поглощен­ного новыми впечатлениями. С возрастом проис­ходит интеллектуальная переработка страхов, те­ряющих чисто эмоциональный оттенок и наивный детский характер. Если упоминание о Бармалее способно вызвать дрожь у 3-4-летних детей, то подросток откровенно рассмеется.

Однако тот же подросток может бояться смерти родителей и войны, что аналогично страху смерти, скрывающемуся у малышей в образе Бар­малея. Природа не терпит пустоты, и страхи как форма познания и отражения действительности наполняют каждый раз жизненное пространство ребенка, заставляя его по-новому осмысливать жизненные ценности и отношения окружающих его людей. Таким образом, страхи детей требуют каждый раз пристального внимания и серьезного изучения со стороны взрослых. Тогда можно сво­евременно предпринять ряд соответствующих мер и не допустить чрезмерного разрастания страхов, перехода в подростковом возрасте в более или ме­нее устойчивые черты личности, подрывающие активность и уверенность в себе, препятствующие полноценному общению и раскрытию новых воз­можностей.

Чтобы не превращать борьбу со страхами в противоборство с ветряными мельницами, нужно и самим родителям самокритично задать себе воп­рос: «Какие страхи у нас самих были в детстве и чего мы боимся сейчас?». Общие страхи должны устраняться общими усилиями, то есть совмест­ными действиями, мероприятиями, той же игрой, преодолевающей страх. Требуют пересмотра и многие черты характера родителей боящихся де­тей. Изменить его непросто, тем не менее это необ­ходимо сделать как можно раньше. Начать лучше с изменения отношения к ребенку: дать ему боль­ше свободы, приучить решать самому собственные проблемы.   Мешают   этому   негибкость,   нередко предвзятость в восприятии детей, а также непро­извольный перенос на них родительских тревог, страхов и проблем. Так, страх одиночества у мате­ри вместе с общей тревожностью ведет к болезнен­ной привязанности ребенка и устранению на его пути всех препятствий и трудностей, которые как раз и нужно преодолеть, чтобы стать способным к самостоятельной жизни. Мнительность родителей проявляется в стремлении постоянно проверять и перепроверять ребенка, педантичном предопреде­лении его образа жизни. Всем этим непроизвольно культивируются страхи детей, так как родители излишне беспокоятся о самом факте наличия стра­хов, как бы застревают на них, вместо того чтобы понять источники и предпринять реальные шаги для их устранения. Тогда страхи при отсутствии реальных перемен у родителей могут вернуться снова.

Иногда страхи трудноустранимы только по­тому, что предпринимаются попытки воздействия на их внешнюю сторону, без учета характера, смысла и значения. Более эффективным будет воз­действие на причину страха, порождающие его ус­ловия и обстоятельства. Так, вместо того чтобы бо­роться с воображаемым страхом перед Волком или Кощеем, нужно проанализировать возможные причины этих страхов, нередко находящиеся в сфере семейных отношений, в частности в конф­ликтном поведении отца, раздраженного и грозя­щего наказанием. Также и устойчивый страх Ба­бы Яги может говорить о том, что матери необхо­димо пересмотреть свои отношения с ребенком, сделать их более теплыми, непосредственными и откровенными.

Первое, что нужно осуществить, — возвра­тить ребенку детство, из которого он ушел раньше времени. Достигается это совместной деятельнос­тью, прогулками, разнообразными, эмоционально насыщенными играми, детскими спектаклями, кукольными представлениями, где много веселья и музыки, посещениями парков и аттракционов, а также систематическим чтением сказок (но не пе­ред сном), рисованием красками, увлекательными походами и различными спортивными мероприя­тиями. Необходимо участие во всем этом взрос­лых, которые сами как бы попадают в свое дет­ство, становятся более непосредственными в обще­нии с детьми. Любая возня с родителями и сверст­никами, подвижные игры, смех, дружелюбная ирония, шутки, как и чтение, разыгрывание ска­зок и несложных, придуманных детьми историй, способны создать эмоционально лучшие условия для детства, не омраченного страхами, с которы­ми не может справиться ребенок. Само собой разу­меется, что нужно учить детей сдерживаться, но если делать это слишком рано, быть чрезмерно се­рьезными и требовательными, можно только зак­репить отрицательные эмоции ребенка, сгустить их до степени страха или гнева и нередко достичь противоположных результатов.

Решиться помочь детям полностью избавить­ся от страха — это значит принять активное учас­тие в их жизни. Но активность не означает, что можно всегда вмешиваться в личную жизнь детей,

грубо пытаться тренировать их волю, заставляя без всякой подготовки пробегать многокилометро­вую дистанцию с препятствиями в виде страхов. Подобные попытки обрекают на еще более острое ощущение своей беспомощности и неспособности оправдать ожидания взрослых. Поэтому к бояще­муся ребенку нужен особый психологический под­ход, основанный на понимании его чувств и жела­ний, укреплении «я» и перестройке при необходи­мости характера и отношений с людьми.

Для лучшего воздействия на страхи, нужно прежде всего установить контакт с детьми, подра­зумевающий доверительное отношение как усло­вие развития творческих возможностей и веры в себя.

Отправная точка любого психотерапевтичес­кого воздействия — это принятие чувств и жела­ний детей и их самих такими, какие они есть, что позволяет индивидуализировать воздействие на ребенка и сделать его более результативным.

Если же пытаться вместо устранения страхов «выяснять отношения» с ребенком или считать его безнадежно упрямым и не способным к переме­нам, то вряд ли он сможет проявить активность и преодолеть страх. Мы не случайно придаем такое большое значение взаимоотношениям родителей и детей, раз они сказываются самым существенным образом на процессе устранения страхов.

Затрудняют прохождение страхов неприми­римость к ним взрослых, категоричность прини­маемых по поводу страхов решений, а также недо­верие к способности детей избавиться от страха, как и возведение в абсолют любых ошибок на этом пути, в чем проявляются особенности характера взрослых членов семьи, и сами по себе осложняю­щие отношения с детьми.

Безусловным фактором является терпение при работе с детьми по устранению страхов, так как не всегда удается достичь незамедлительных результатов. В немалой степени это зависит и от способности самих детей перестраивать отноше­ния и наполнять свою жизнь новым содержанием. Нередко ожидаемый эффект снижается из-за быс­трой утомляемости ребенка, нервно-психических и частых заболеваний.

Главным фактором, препятствующим из­бавлению детей от страхов, будет неблагополуч­ное нервно-психическое состояние самих родите­лей и конфликты в семье. В этом случае необходи­ма предварительная помощь самим родителям и нередко всей семье в целом. Только после этого имеет смысл проведение разработанных нами и успешно зарекомендовавших себя на практике психотерапевтических методик преодоления стра­хов детьми.

 

Глава 6

УСТРАНЕНИЕ СТРАХОВ ПОСРЕДСТВОМ РИСОВАНИЯ

 

Рисование — творческий акт, позволяющий детям ощутить радость свершений, способность действовать по наитию, быть собой, выражая сво­бодно свои чувства и переживания, мечты и на­дежды. Рисование, как и игра, — это не только от­ражение в сознании детей окружающей действи­тельности, но и ее моделирование, выражение от­ношения к ней. Поэтому через рисунки можно лучше понять интересы детей, их глубокие, не всегда раскрываемые переживания и учесть это при устранении страхов. Рисование предоставляет естественную возможность для развития вообра­жения, гибкости и пластичности мышления. Дей­ствительно, дети, которые любят рисовать, отли­чаются большей фантазией, непосредственностью в выражении чувств и гибкостью суждений. Они легко могут представить себя на месте того или иного человека или персонажа рисунка и выра­зить свое отношение к нему, поскольку это же происходит каждый раз в процессе рисования. Последнее как раз и позволяет использовать рисование в терапевтических целях. Рисуя, ребенок дает выход своим чувствам и переживаниям, же­ланиям и мечтам, перестраивает свои отношения в различных ситуациях и безболезненно соприкаса­ется с некоторыми пугающими, неприятными и травмирующими образами.

Как для выработки иммунитета от инфекци­онных болезней вводится живая, но ослабленная вакцина, стимулирующая развитие здоровых, за­щитных сил организма, так и повторное пережи­вание страха при отображении на рисунке приво­дит к ослаблению его травмирующего звучания.

Отождествляя себя с положительными и сильными, уверенными в себе героями, ребенок борется со злом: отрубает дракону голову, защи­щает близких, побеждает врагов и т. д. Здесь нет места бессилию, невозможности постоять за себя, а есть ощущение силы, геройства, то есть бесстра­шия и способности противостоять злу и насилию.

Рисование неотрывно от эмоций удоволь­ствия, радости, восторга, восхищения, даже гне­ва, но только не страха и печали.

Рисование, таким образом, выступает как способ постижения своих возможностей и окружа­ющей действительности, моделирования взаимоот­ношений и выражения эмоций, в том числе и отри­цательных, негативных. Однако это не означает, что активно рисующий ребенок ничего не боится, просто у него уменьшается вероятность появления страхов, что само по себе имеет немаловажное зна­чение для его психического развития. К сожале­нию, некоторые родители считают игру и рисование несерьезным делом и односторонне заменяют их чтением и другими интеллектуально более по­лезными, с их точки зрения, занятиями. Факти­чески же нужно то и другое. Детям с художествен­ными задатками, эмоциональным и впечатлитель­ным, как раз и подверженным страхам, нужно больше игр и рисования. У детей более рациональ­ных, склонных к аналитическому, абстрактному мышлению, возрастает удельный вес интеллекту­ально-рассудочных занятий, включая компьютер­ные игры и шахматы. Но даже и при так называе­мой левополушарной ориентации необходимо как можно большее разнообразие в играх и рисовании для расширения эмоций, творческого диапазона и мира воображения.

Наибольшая активность в рисовании наблю­дается в возрасте от 5 до 11 лет, когда дети рисуют сами, непринужденно и свободно, выбирая темы и представляя воображаемое так ярко, как если бы это было на самом деле. В большинстве случаев к началу подросткового возраста способность к спонтанному изобразительному творчеству посте­пенно ослабевает. Уже сознательно ищется пра­вильная форма, композиция, появляются сомне­ния в достоверности рисунка, натурализм в изоб­ражении предметов. Подростки даже стесняются своего умения рисовать так, как им хочется, опа­саясь выглядеть неловкими и смешными в пред­ставлении окружающих, и тем самым лишаются естественного способа выражения своих чувств и желаний. Если к тому же они обладают тревож­но-мнительным характером, подвержены частым тревогам, опасениям, то им крайне трудно даже просто начать рисовать страхи, как и приступить к любому новому, ответственному делу. Далее, им постоянно кажется, что они не так рисуют, не то, и что вообще нет никакого смысла в изображении страхов. Мешают и депрессивные оттенки настро­ения, и неуверенность в себе. Здесь, конечно, нуж­на другая тактика преодоления страхов, рассчи­танная прежде всего на вовлечение подростка в какую-либо интересную деятельность, где бы он мог одерживать победы и ощущать себя все более компетентным и уверенным. Наилучший эффект в данном случае дают спортивные секции, экскур­сии, походы или проводимые психологом игровые коррекционные занятия в группе сверстников.

Даже до подросткового возраста психологи­ческим препятствием для рисования страхов мо­жет быть страх сделать что-либо неправильно, когда ребенок заранее переживает свою неудачу, то есть представляет ее, проигрывает в воображе­нии. Обычно так его настраивают родители, и не следует ожидать, что их отпрыск решительно, без колебаний выполнит задание. Из специально про­веденного анализа следует, что если оба родителя имеют тревожно-мнительный характер, то эффект от рисования страхов у детей снижается вдвое; ес­ли только один из родителей с подобным характе­ром, то эффект хуже в 1,5 раза.*

 

* Все приведенные данные получены в результате анализа 3500 рисунков детей (на 2000 г ) и достоверны в отношении различий.

 

Отрицательно влияют на результаты рисова­ния страхов неврозы и заболевания внутренних органов на нервной почве у родителей. Причина — отсутствие жизнерадостности в семье, бесконеч­ные разговоры о самочувствии, тревожно-мни­тельная (ипохондрическая) фиксация на болез­ненном состоянии. В подобной атмосфере дети меньше рисуют и играют, на рисунках заметно преобладание черного или серого цвета.

Чем менее строги и ограничительны родите­ли в воспитании детей, тем более успешно рисова­ние страхов, в то время как излишняя строгость и повсеместные запреты могут снизить его эффект от страха не оправдать ожиданий родителей, на­рисовать плохо или не нарисовать вообще. В пос­леднем случае необходимо не только изменить от­ношение взрослых, но и стремиться всячески по­ощрять рисование детей, поддерживать и хвалить при этом, даже за сам факт рисования, на какую бы тему оно ни проводилось. Весьма действенно и совместное рисование. Например, взрослый рису­ет схематично, по-детски, домик, крыльцо, на нем появляется мальчик, идущий в детский сад или школу. На своем пути он должен перейти овраг, речку, ему попадутся различные люди, животные, небо затянет тучами, пойдет дождь, а то и разра­зится гроза, в общем, случатся всякие напасти, страсти-мордасти, и все это нужно преодолеть. Ре­бенок может подсказывать, как это лучше сде­лать, или рисовать свой вариант сюжета. Рисовать удается и на одном общем большом листе, с одного конца  которого  отправляется  в  путь  взрослый, с другого — ребенок. Встреча происходит в любом месте в зависимости от успешного преодоления препятствий и, главное, к взаимному удовлетворе­нию обеих сторон. Так развиваются естественным образом фантазия, воображение, когда ребенок со­прикасается в игровой, условной форме с ситуаци­ями, способными вызвать у него страх в иной об­становке. И все это происходит при общении со взрослым и его поддержке. А решиться рисовать и тренировать свою фантазию никогда не поздно. И лучше это сделать первыми взрослым. Тогда мы полностью согласимся с пословицей «Не так стра­шен черт, как его малюют».

Если семья неполная по разным причинам, тогда эффект от рисования страхов менее выражен из-за отсутствия отца, исторически защищавшего семью от внешней опасности. Но и в полной семье эффект рисования страхов может быть подорван конфликтами между родителями, особенно если они не склонны признавать сам факт их существо­вания. Наличие постоянных и непредсказуемых угроз семейному благополучию или, другими сло­вами, отсутствие чувства безопасности и увереннос­ти в прочности семейных отношений повышает, как мы знаем, количество страхов у детей. К тому же страхи оживают вновь, поскольку не меняется отрицательная-эмоциональная атмосфера в семье. Поэтому, какие бы усилия ни прилагали конфлик­тные между собой родители к устранению страхов у детей через рисование, результат всегда один и тот же: в 4-5 раз хуже, чем в дружных семьях.

Наилучшие результаты от рисования страхов достигаются в 5-11 лет, в возрасте активного ин­тереса к рисованию. В младшем дошкольном и в подростковом возрасте лучше использовать игро­вые способы устранения страхов. Если же подрос­ток продолжает рисовать и обнаруживает способ­ности в этом направлении, то эффект от рисования страхов будет таким же, как и раньше.

В первую очередь, посредством рисования удается устранить страхи, порожденные вообра­жением, то есть то, что никогда не происходило, но может произойти в представлении ребенка. За­тем по степени успешности идут страхи, основан­ные на реальных травмирующих событиях, но произошедших достаточно давно и оставивших не очень выраженный к настоящему времени эмоци­ональный след в памяти ребенка.

Недостаточный эффект от рисования страхов наблюдается, когда то или иное пугающее событие, например застревание в лифте, укус собаки, избие­ние, пожар и т. д., было недавно. Тогда более целе­сообразно отвлечь ребенка или в игре эмоциональ­но отреагировать психическую травму с целью из­менения отношения к ней. По этическим соображе­ниям нельзя просить ребенка отобразить в рисунке страх смерти родителей. В отношении рисования страха своей смерти результаты достаточно хоро­шие, но можно и не делать этого, так как данный страх обычно закодирован в других страхах и нейт­рализуется по мере их преодоления. Тогда и страх смерти родителей постепенно утрачивает болезнен­ное звучание.

Не нужно бояться некоторого оживления страхов, происходящего в процессе рисования, по­скольку это одно из условий полного их устране­ния. Гораздо хуже, если они останутся тлеть в психике, готовые вспыхнуть в любой момент. Но это не значит, что нужно во что бы то ни стало вы­бивать их, что называется, палкой из ковра. Не­редко этим увлекаются родители, которые своим более чем решительным поведением вызывают страх у детей. Тогда вместо помощи в устранении страхов они достигают противоположного эффек­та, не признавая своих ошибок и обвиняя детей в нежелании пойти им навстречу.

Страхи рисуются карандашами, фломастера­ми или красками. Последние больше подходят для дошкольников, так как позволяют делать широкие мазки. Фломастерами охотнее пользуются млад­шие школьники. Подростки 12-13 лет предпочита­ют карандаши, что дает возможность детализиро­вать изображение и стирать то, что не нравится. Хотя большинство детей все же предпочитают на­бор фломастеров, им должна быть предоставлена возможность выбора, облегчающая саму процедуру рисования.

Теперь о том, кто дает задание нарисовать страх. Если это посторонний и доброжелательно настроенный человек, то эффект от рисования оказывается более высоким, чем когда задание да­ют родители. Особенно это заметно, когда родите­ли дискредитировали себя в представлении детей и пытаются устранить их страхи, скрывая соб­ственные. Или же не пользуется авторитетом, например отец, который излишне резок или сам бо­ится жены и играет в семье крайне пассивную, приниженную роль. Поэтому кроме родителей в устранении страхов могут участвовать и другие взрослые, включая родственников, знакомых, пе­дагогов и врачей, при условии, что последние сни­мут белые халаты, иногда вызывающие у детей неприятные ассоциации. Человека, помогающего ребенку избавиться от страха, назовем условно Психологом. Он не должен осуждать за наличие страхов или читать наставления, призывать взять себя в руки, проявить волю и т. д. Ему необходимо расположить к себе подопечного, быть последова­тельным в суждениях и уверенным в действиях и поступках. Обязательным условием является вера самого Психолога в эффективность применяемого способа устранения страхов.

Роль Психолога должна быть понятна ребен­ку, а время беседы для выявления страхов согла­совано заранее. Для нее нужны не менее 20-30 минут и спокойная обстановка. Окружающих сле­дует предупредить о недопустимости прерывания беседы. Если дети не достигли подросткового воз­раста, целесообразно предложить в качестве свое­образной психологической разминки поиграть не­много самостоятельно. Реквизит для игры самый разнообразный: домик из больших кубиков, в нем кровать, столик, шкаф; теремок, в котором обита­ют различные животные; елочки, имитирующие лес, оставленная Бабой Ягой метла; барабан, танк, пушка, робот; тряпичные куклы, надеваемые на руку, обычные куклы, изображающие людей, животных и сказочных персонажей; предметы меди­цинского обихода и т. д. Отношение к ним позво­лит обнаружить те страхи, которые будут забыты или скрыты при беседе. Скованность, неестествен­ность поведения, напряженность говорят как о не­умении играть, так и о страхе, который выражает­ся соответствующей мимикой и избеганием в игре различных персонажей или предметов. Например, ребенок охотно надевает на руки тряпичных лису и зайчика, но не только не замечает такого же иг­рушечного волка, но и категорически отказывает­ся включить его в игру, что объясняется страхом перед этим персонажем. Прекращение игры в от­сутствие взрослого указывает на страх одиноче­ства и т. д. Психолог не обязательно включается в игру, если она идет, что называется, без сучка и задоринки. Разрешение игры и предоставление для нее материала уже и сами по себе означают со­участие в деятельности ребенка, дружеское к нему расположение.

После установления контакта переходят к бе­седе, цель которой — выявить страхи. Начать спрашивать о страхах можно у дошкольников и в процессе самой игры, как бы между прочим вкрапливая вопросы в игровые паузы. Психолог не сидит за столом, а находится рядом с играю­щим, присев на корточки, если это маленький ре­бенок. Избежать усталости и пресыщения вопро­сами помогают очередная смена предметной игры и непосредственное участие в ней. В разговоре ста­раются не повышать голос, не делать эмоциональ­ных или смысловых акцентов в произношении тех или иных слов, не внушать страхи фразой «Ска­жи, ты боишься …», а спрашивают: «Скажи, ты боишься или не боишься …», — и ждут ответа. После небольшой паузы переходят к выяснению следующего страха. Все выявленные страхи сооб­щаются родителям при отдельной беседе, с тем чтобы они могли организовать рисование страхов дома. Поясняется, как можно изобразить отдель­ные страхи, если ребенок спросит об этом. Напри­мер, страх одиночества — рисует себя и одновре­менно все то, чего он боится, когда остается один, то есть материализует свои опасения и страхи. Страх нападения воспроизводится в виде агрессив­но ведущих себя взрослых. Страх заболеть или за­разиться представляется больницей или микроба­ми. Страх опоздать отражается, скажем, бегущим в школу учеником, часы которого показывают время начала первого урока.

Страхи перед сном изображаются в виде за­сыпающего ребенка, опасения которого полностью видны на рисунке. Страх темноты — это обычно слегка затушеванная комната, где проявляются нелицеприятные персонажи фантазии ребенка. Страхи перед животными рисуются по каждому из них в отдельности. Это относится и к сказоч­ным персонажам. Страх высоты обозначается го­рой или высоким зданием, где кто-то стоит; страх глубины — ущельем, колодцем, морским дном; страх воды — купанием, обливанием и т. д. Огонь и пожар не требуют комментариев. Война рисует­ся в виде сражения. Страхи крови, уколов, боли — соответственно:   течет  кровь из  пальца,  делают укол или бывает достаточно изображения одного шприца, от боли плачет мальчик или девоч­ка и т. д. Страх неожиданных воздействий — что-то падает, разбивается, раздается гудок, сигнал.

После диагностики страхов следует поиграть с ребенком и родителем в подвижные игры типа бросания мяча, пятнашек, игры в кегли. Всем этим создается жизнерадостная эмоциональная атмосфера, противостоящая эмоционально отри­цательному воздействию страха.

В конце игры нужно обязательно отметить успехи детей, похвалить, пожать руку и предло­жить нарисовать страхи дома, сказав: «Нарисуй то, что ты боишься, каждый страх на отдель­ном листе». У дошкольников список страхов на­ходится у родителей, школьники записывают их под диктовку. Во всех случаях не говорится о не­обходимости рисовать себя, достаточно на первый раз, чтобы ребенок изобразил сам объект страха. Отводится на задание обычно две недели, и ребе­нок опять со всеми домочадцами приглашается на игровое занятие, на которое он заодно и приносит свои рисунки. Тем самым устраняется лишняя фиксация на страхах и на самой работе по их пре­одолению. Все идет как бы параллельно, вместе с доставляющей удовольствие игрой. Тогда исключа­ется только вербальное (словесное) воздействие, го­лый рационализм, бескомпромиссный принцип на­рисовать страхи во что бы то ни стало. К тому же взрослым дополнительно сообщается о необходимо­сти как можно больше играть с детьми в подвиж­ные, эмоционально насыщенные игры. Не нужно требовать жестко от детей быстрого рисования всех страхов, как и стопроцентного выполнения плана рисования. Гораздо лучше поддержать, посочув­ствовать, напомнить и при затруднениях подска­зать детям свои варианты.

Когда дается задание, то не говорится, что это обязательно избавит от страхов, так как повы­шенные ожидания в отношении результатов могут послужить препятствием для преодоления стра­хов. Особенно нужно быть осторожным при навяз­чивых страхах, возникающих на фоне заостренно­го чувства долга, когда любые неудачи пережива­ются крайне болезненно и ведут к ухудшению об­щего состояния. Лучше всего сказать, что рисова­ние страхов поможет их преодолению и что не важно, как они будут изображены, главное — на­рисовать их все без исключения фломастерами, красками или цветными карандашами, каждый страх на отдельном листе. Рисовать лучше совер­шенно самостоятельно, без помощи взрослых.

Сам факт получения задания таким образом организует деятельность детей и мобилизует их на борьбу со своими страхами. Весьма непросто начать рисовать страхи. Нередко проходит не­сколько дней, пока ребенок решится приступить к выполнению задания. Так преодолевается внут­ренний психологический барьер — страх страха. Решиться рисовать — это значит непосредствен­но соприкоснуться со страхом, встретиться с ним лицом к лицу и целенаправленным, волевым уси­лием удерживать его в памяти до тех пор, пока он не будет изображен на рисунке. Вместе с тем осознание условности изображения страха на рисунке уже само по себе способствует уменьшению его травмирующего звучания. В процессе рисования объект страха уже не представляет собой застыв­шее психическое образование, поскольку созна­тельно подвергается манипуляции и творчески преобразуется как художественный образ. Про­являющийся при рисовании интерес постепенно гасит эмоцию страха, заменяя ее волевым сосре­доточением и удовлетворением от выполненного задания. Незримую поддержку оказывает и сам факт участия Психолога, давшего это задание, которому можно затем доверить свои рисунки и тем самым как бы освободиться от изображенных на них страхов.

Если ребенок не нарисовал все страхи к на­значенному дню, визит или отодвигается на неде­лю, или проводится обсуждение уже имеющихся рисунков. Похвалить за успехи и проиграть неко­торые страхи в увлекательной, захватывающей воображение игре гораздо лучшее, чем ругать или стыдить за невыполненное задание. Тогда и Пси­холог будет восприниматься не как Указующий Перст, а как взрослый, верящий ребенку и гото­вый всегда прийти ему на помощь.

На беседе существенно присутствие обоих роди­телей и других участвующих в воспитании взрос­лых. Положительное действие будет и от участия в обсуждении рисунков и игре братьев и сестер. Подоб­ная эмоционально положительно настроенная груп­па повышает ответственность за принимаемые реше­ния о наличии или отсутствии страха и заодно действует мобилизующим образом. Беседе, как и в пер­вый раз при выявлении страхов, предшествует игра, имеющая более динамичный, эмоционально насы­щенный характер. Обычно в качестве такой эмоцио­нальной разминки выступают пятнашки, преодоле­ние каких-либо препятствий и игры с мячом.

Затем все садятся полукругом так, чтобы удобно было рассматривать рисунки, находящие­ся в руках Психолога. Порядок предъявленных для обсуждения рисунков не имеет особого значе­ния. Однако можно начинать и с более легко уст­ранимых страхов — воды (у мальчиков и девочек), открытого пространства и крови (у мальчиков), врачей, болезней, страшных снов и животных (у девочек). Практически мы рассматриваем страхи, предварительно перемешав их, как колоду карт.

Каждый рисунок показывается всем присут­ствующим, в то время как ребенок рассказывает о том, что изображено на рисунке, то есть конкрети­зирует свой страх. Раньше это было трудно осуще­ствимо, страх возникал от одного лишь представ­ления и не мог быть обозначен словами. Подобная преграда только повышала внутреннее напряже­ние и удерживала страх в фиксированном состоя­нии. Теперь же ребенок достаточно свободно гово­рит о страхе, осознанно управляя им в разговоре с человеком, которому он верит и который может понять его переживания. Важно не стесняться и говорить все как есть, страх все равно будет устра­нен — если не рисунками, то другими способами.

После просмотра первого рисунка следует реплика Психолога: «Ты нарисовал этот страх, а теперь скажи, боишься его или нет?». В даль­нейшем фраза постепенно укорачивается: «Боишь­ся или перестал?» — и ближе к концу звучит как: «Боишься — не боишься?». Все слова произносятся ровным, но не монотонным и, тем более, нетороп­ливым голосом. Скорее, он имеет эмоционально приподнятый и как бы «торжественный» оттенок. Вместе с тем следует избегать искусственного вну­шения отсутствия страха: «Теперь не боишься?». Поскольку эта фраза носит слишком обязываю­щий характер, то ребенок может согласиться, лишь бы не противоречить и благополучно пере­жить данный момент. Если внимательно проана­лизировать приведенную первый раз фразу «Ты нарисовал этот страх, а теперь скажи, боишься его или нет?», то в ней и так можно обнаружить один внушающий фрагмент, а именно сочетание «…а теперь…». В какой-то мере это призыв, выра­жение надежды, ободрение и оптимистический настрой при обсуждении рисования страхов.

Такое же воздействие будет и от привлечения внимания присутствующих к самому характеру изображения страха. «Как это сделано интересно, с выдумкой. Взрослый бы не смог так нарисовать. И цвета подобраны как надо, и расположение фигур подходящее» и т. п. Этим немудреным способом уда­ется повысить активность и заинтересованность ре­бенка в совместном со взрослыми предприятии по устранению страхов. Тем более что после каждого рисунка, вопроса Психолога и ответа ребенка выра­жается одобрение: «так», «хорошо», «что дальше?».

Если положительного эффекта пока нет, то рисунок может быть отложен без комментариев в сторону или сопровождаться словами «ничего», «всему свое время», «идем дальше», «вернемся к нему по­том» и т. д.

После окончания обсуждения страхов назы­ваются и показываются те рисунки, в отношении которых достигнут положительный эффект. Авто­ра надо похвалить, дружески похлопать по плечу, пожать руку, подарить игрушку. А дальше надо сказать, что рисунки с его бывшими страхами ос­танутся на все времена у Психолога, который, та­ким образом, «принял» их к себе, освободив от них ребенка. Если это дошкольник, то упоминается, что страхи отныне будут «находиться» в ящике стола или шкафу, «закрыты» там навсегда, подоб­но джинну в бутылке.

После обсуждения снова предлагается игра, в которой все активно участвуют. Она имеет под­вижный характер, требует выдержки и содержит некоторый риск, например игра в кегли, сражение на деревянных шпагах, стрельба присосками из пистолета и лука. Игра строится так, чтобы ребе­нок обязательно сумел выиграть, что еще больше повышает его уверенность в себе.

С согласия детей можно проиграть некоторые из только что «снятых с повестки дня» страхов, скажем, спрыгнуть с тумбочки, пролезть через не­сколько стульев, воспроизвести обстановку меди­цинского кабинета и т. д.

В конце встречи рисунки, на которых изобра­жены  оставшиеся  страхи,   отдаются  обратно  со словами: «А теперь нарисуй так, чтобы было вид­но, что ты не боишься, и принеси мне опять свои рисунки». Это подразумевает, что нужно нарисо­вать не только объект страха, как в первый раз, но и обязательно себя небоящимся. Скажем, не ребе­нок убегает от Бабы Яги, а она от него; он уже не плачет от боли; сражается с Драконом; плывет по воде и летит на самолете. Здесь очевиден эффект внушения — установки на преодоление страха в воображении путем его определенного, заданного графического изображения. Происходит мобили­зация всех психических ресурсов ребенка на дея­тельное противодействие страхам в жизнеутверж­дающей, активной позиции Творца. Срабатывает и феномен групповой поддержки. Ребенок уже не один на один со своими страхами — они вышли наружу, потеряли свой ореол исключительности, да и поблекли после их предыдущего изображе­ния. К тому же Психолог и родители создают пси­хически благоприятное поле поддержки и веры в его способность справиться со страхами.

Новый сделанный дома рисунок с изображе­нием себя как победившего страх прикрепляется к старому, и, когда все рисунки или большинство из них готовы, организуется встреча с Психологом. В среднем на рисование себя как небоящегося ухо­дит 2 недели, и нужно заранее назначить встречу. До нее организуется как можно больше подвиж­ных, спортивных игр, прогулок, экскурсий и по возможности не допускаются конфликтные ситуа­ции в семье.

Помимо рисунков страхи могут быть вопло­щены в виде специально сделанных дома масок, фигурок из пластилина, конструкций из подруч­ных материалов: например, паука можно сде­лать из проволочки и материи, дракона — из ве­ревочек на палке и т. д. Когда подобные подел­ки — плод совместной деятельности детей и ро­дителей, результаты устранения страхов, как правило, лучше, особенно при участии отца.

На данной, третьей по счету, встрече (пер­вая — диагностическая) также предлагается вна­чале игра, но уже с учетом прошедших ранее стра­хов. Для этого на игровой площадке среди различ­ных предметов находятся отражающие прежние страхи маски, куклы. Ненавязчиво предоставля­ется возможность поиграть с ними, что усиливает достигнутый эффект.

После игры-разминки проводится обсужде­ние задания с установкой: «Сейчас мы будем смот­реть твои рисунки и спрашивать, боишься ли ты теперь или не боишься». Положительный резуль­тат каждый раз подкрепляется похвалой: «так», «хорошо», «молодец». За обсуждением следует опять игра, успехи в которой поощряются награ­дой в виде игрушки, книжки или значка.

Эффект устранения страхов через рисование достаточно выражен и устойчив и составляет 50 % при изображении страхов по типу «боюсь» и 80-85 % от оставшихся страхов — при изображе­нии себя в активной, противостоящей страху по­зиции. Если ребенок и первый раз рисует себя, а не только источник страха, то эффект сразу выше.

Если же автор не включает себя и на втором ри­сунке, где он «обязан» быть по инструкции, то это указывает или на исключительную интенсивность страха, или на его навязчивый характер, что обычно сочетается при фобии.

Возникает вопрос: а нельзя ли сразу предло­жить детям рисовать себя как небоящихся, сэко­номить, так сказать, время? Да, можно, но эффект будет ниже и не такой стойкий. Нужно время, чтобы ребенок САМ преодолел внутренний психо­логический барьер неуверенности и страха своих страхов, тогда произойдет постепенная дезактуализация страха в его сознании и разовьется вера в свои силы, возможности, способности.

Оставшиеся страхи, а их обычно не больше 15-20 %, можно проиграть по сочиненным на их тему историям, о чем и пойдет речь в следующей главе.

 

Глава 7

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ИГРЫ ДЛЯ ПРЕОДОЛЕНИЯ СТРАХА

 

Игра — способ выражения чувств, познания и моделирования окружающей ребенка действи­тельности. Игра — это движение, победа, радость, удовольствие… Игра для ребенка — дело серьез­ное, поэтому и относиться к ней надо соответству­ющим образом.

Игры бывают предметные и ролевые, спон­танные и направленные (организованные).

Предметная игра строится вокруг предмета, ролевая — на каком-либо образе. Смешанные иг­ры — предметно-ролевые, когда мальчик, катая машинку, воображает себя шофером, а девочка, играющая с куклой, видит себя мамой. В спонтан­ной игре содержание предопределено самими детьми, в организованной существует определен­ный набор правил, ограничений, игра направляет­ся взрослыми или сверстниками.

Игра, как и рисование, позволяет лучше по­нять переживания детей, их интересы, потребнос­ти, характер, темперамент. Она помогает ребенку приобрести определенные навыки в той или иной

деятельности, в том числе в общении, усвоить со­циальные нормы поведения, доставляет ребенку удовольствие, повышает жизненный тонус, улуч­шает эмоциональное и физическое состояние. К тому же игра обладает терапевтической функци­ей, поскольку в ней травмирующие жизненные об­стоятельства переживаются в условном, а значит ослабленном виде и, кроме того, происходит их эмоциональное отреагирование — катарсис.

Игра невозможна без риска, и нежелание быть последним, проигравшим, так же, как и на­дежда на победу, представляет собой моделирова­ние, репетицию возможных жизненных ситуаций, что позволяет лучше адаптироваться к ним в ре­альной жизни.

Как естественный способ выражения «я», ук­репления уверенности в себе игра будит актив­ность ребенка, его инициативу и самостоятель­ность, развивает умение владеть эмоциями и при­нимать решения. Взятие на себя роли означает принятие определенных правил, то есть возникает чувство ответственности. Когда в игре все удается, у детей появляются чувство удовлетворения, эмо­циональное насыщение игрой, при неудачах же возникает чувство вины и досады, заставляющее более критически взглянуть на себя и как-то пере­строиться, измениться.

Рисование, фантазирование, сочинение вся­ких историй можно считать аналогом игры. В свя­зи с этим выскажем свое мнение о Жорже Сименоне. Знаменитый писатель, автор многочисленных детективных романов, был крайне застенчивым и боязливым человеком. Он и придумал бесстрашно­го комиссара Мегрэ, чтобы компенсировать эти не­достатки характера. Каждый роман с участием ко­миссара — это своеобразная игра в жмурки, где интеллектуально сложная и эмоционально интри­гующая детективная история построена так, что­бы никто заранее не догадался о ее развязке. Пи­сатель многие годы жил изолированно от внешне­го мира, питая романы своей неисчерпаемой фан­тазией. И вот в один прекрасный день, проснув­шись, Сименон не смог заставить себя писать привычно и легко, как раньше. Но жить без твор­чества он не мог и стал писать мемуары. Проис­шедшую с ним метаморфозу можно объяснить тем, что он наконец-то в то утро стал уверенным в себе человеком. Став собой, Жорж Сименон уже не нуждался во втором «я», воплощенном в образе комиссара Мегрэ, потерял окончательно к нему интерес и перестал сочинять, как раньше. Много­летняя творческая игра-фантазия была закончена, теперь он стал писать о себе, своих мыслях, на­блюдениях, впечатлениях. Сам писатель свое творчество определял не только талантом, «но всей жизнью, которая была посвящена постепен­ному избавлению от унаследованных страхов». Эти слова говорят о том, что всю свою предшеству­ющую жизнь он лечил себя сам, придумывая ежедневно одну историю страшнее другой, хитро­умно распутывая их с помощью комиссара, и зло всегда получало по заслугам. Проигрывая все это в уме, автор и сам постепенно освобождался от излишней робости и неуверенности, что и позволило ему в конце концов обрести себя.

Так и ребенок, включаясь в игру, переступа­ет порог застенчивости и страха, одерживает побе­ды и терпит поражения, постоянно соразмеряя свое поведение с требованиями группы. Подража­ние в игре любимым героям, бесстрашным летчи­кам, морякам помогает побороть страх и испуг, неизбежные в любой игре.

Предлагаемые игры для устранения страхов давно известны. Это игры, в которые играют или, точнее, играли раньше сами дети. Просто мы их сгруппировали и отшлифовали в процессе много­летней работы как естественное средство активи­зации жизненных сил ребенка.

Цель психологически направленных игр со­стоит, в первую очередь, в снятии избытка тормо­жения, скованности и страха, возникающих в темноте, замкнутом пространстве, при внезапном воздействии и попадании в новую, неожиданную ситуацию общения. Одновременно это предупреж­дение неуверенности в себе и застенчивости или их коррекция, если они уже входят в характер ре­бенка. Первая игра — «Пятнашки» — служит сво­еобразной разминкой к последующим играм и, не­смотря на кажущуюся простоту, содержит ряд правил. Заранее ограничивается игровая площад­ка, на которой в беспорядке расставлены стулья и столик, так, чтобы между ними остались неболь­шие проходы. Можно просто переставить мебель, создав искусственный беспорядок. Нельзя пят­нать через стулья — они как бы цельные колонны.

Тогда можно лучше отворачиваться, увертывать­ся, создавая тем самым дополнительные препят­ствия в игре. Кто случайно заденет стулья или, ув­лекшись, выбежит за пределы площадки, стано­вится водящим, то есть начинает сам пятнать. К тому же можно хлопать только по спине, конк­ретно по нижнему ее месту, что еще больше ос­ложняет задачу. Причем нужно не прикасаться, а именно ударять как следует, с чувством, эмоцио­нально, да еще и с угрозами, чем одновременно ус­траняются страхи боли и уколов и физических на­казаний. Так что если родители имеют обыкнове­ние шлепать детей дома, то здесь предоставляется полная возможность и детям поступать аналогич­ным образом, так сказать, «осуществить гласность и демократию на деле».

Суть игры — в ее непредсказуемости и нео­жиданности, когда водящий внезапно меняет на­правление бега, оказываясь лицом к лицу с ос­тальными участниками. Последние должны мгно­венно принять решение, сориентироваться, побе­жать ли им в противоположную сторону, вперед, увернуться, но только не застывать и не сдавать­ся, как и не давать себя запятнать во всех значени­ях этого слова.

Эмоциональный накал игры создают и наро­чито подчеркнутые угрозы водящего, которыми он сыплет, как из рога изобилия: «Только попа­дись!», «Ну, погоди!», «Я тебе сейчас покажу!», «Поймаю и съем!», «Лови его!», «Ага, попался!». Затем водящий взрослый восклицает с похвалой: «Ну и быстрый!», «Смотри, какой ловкий!», «Надо же, никак не могу догнать!», «Да что же это та­кое!», «Ух, устал!», «Сдаюсь!» и т. д. Убегающий в ответ: «Не догонишь!», «Все равно убегу!», «Только попробуй!» и т. п. Так что в игре звучат не только угрозы, но и возражения, чем и обеспечивается двусторонний уровень отношений в системе «взрослый — ребенок». Поскольку эти роли в игре постоянно меняются, то и отношения в семье ста­новятся все более непосредственными, менее на­пряженными, если игры, о которых мы сейчас го­ворим, проводятся достаточно регулярно. Как эмоциональная игра пятнашки всегда вызывают много радости, веселья, служат своего рода акку­мулятором положительной психической энергии для всех участников. На этом фоне угрозы в адрес детей и взрослых воспринимаются не буквально, а как один из юмористических компонентов игры, снижая в то же время страх перед ними в реаль­ных отношениях. А то, что необоснованные, дра­матически заостренные угрозы взрослых служат питательной почвой для культивирования страхов детей, мы уже знаем.

Немаловажным условием будет и проявление взрослыми определенной гибкости в игре, по­скольку они должны учитывать разность возраст­ных возможностей всех участников игры и неза­метно подыгрывать детям, подстраиваться к их возрасту, иначе игра просто не состоится по техни­ческим, то есть физическим, причинам.

Любая игра рано или поздно приедается, если не вносить в нее творческого разнообразия. То же можно сказать и в отношении пятнашек. Но как раз они и имеют неоспоримые преимущества в ка­честве разминки для более сложно построенных, но таких же эмоционально заряженных игр.

Первая модификация — «запятнанный» мо­жет очень даже «обидеться» на то, что его задели, обошлись невежливо, и, схватив в руку кеглю, по­ролоновый валик, кепочку или что-нибудь подоб­ное, начинает бегать с нарочитыми угрозами за участниками, как за назойливыми мухами.

Вторая модификация — расширение игровой площадки, которая уже не только комната, но и коридор, а то и вся жилая площадь.

Третий вариант — площадка та же, но нужно всем, и догоняющим в том числе, перепрыгнуть досочку или поролоновый валик, веревочку меж­ду стульями, пролезть под столом, а то и попры­гать по «кочкам», нарисованным мелом на полу или представленным листами бумаги.

Во всех случаях вместе с разнообразием вво­дится и больше правил, или условий игры, что и помогает детям лучше контролировать свое пове­дение в новой, незнакомой обстановке.

Продолжительность игр в пятнашки весьма небольшая и обычно не превышает 10 минут. Нельзя сразу садиться после игры из-за нагрузки на сердечно-сосудистую систему, лучше походить или перейти к другой игре.

Итак, пятнашки только непосвященным ка­жутся такой простой игрой. На самом деле с ее по­мощью, во всяком случае при неоднократных по­вторениях, удается: 1) обеспечить эмоциональную разрядку — снять накопившееся нервное напряжение — и зарядить детей и взрослых очередной порцией жизнерадостности и оптимизма; 2) устра­нить или значительно уменьшить торможение и страх при внезапном, неожиданном воздействии, а также страхи нападения и наказания со стороны родителей (поскольку пятнание как легкий удар имитирует физическое наказание); 3) улучшить гибкость в поведении, ситуативность; 4) усилить способность быстро принимать решения; 5) осво­ить групповые правила поведения и совместной деятельности; 6) развить ловкость, координацию движений и большую побудительную активность; 7) наладить более непосредственный контакт меж­ду родителями и детьми.

Вторая игра — «Жмурки». Проводится она там же, где только что была игра в пятнашки и где остались расставленные в беспорядке стулья. Сде­лано это специально, чтобы создать препятствия для водящего, осложнить его задачу — найти сто­ящих в разных местах игровой площадки детей и взрослых.

Основное правило игры — стоять на одном месте и ничем не выдавать себя, чтобы не быть об­наруженным. Требуются, следовательно, опреде­ленная выдержка, терпение в противоположность двигательному беспокойству и возбуждению. Вме­сте с тем можно изгибаться, наклоняться, даже ложиться, когда водящий проходит рядом и пыта­ется нащупать вытянутыми руками участников игры. Но и тогда их ноги остаются как бы прикле­енными к полу.

Сначала водящему плотно завязывают глаза, и он должен держать их закрытыми, то есть ими­тируется замкнутое пространство, которого так боятся дети в обычной жизни. Перед началом по­иска водящий с завязанными глазами три раза по­ворачивается вокруг себя, что осложняет его ори­ентировку в окружающем пространстве. Если он идет в противоположную сторону, то играющие могут хлопнуть в ладоши, щелкнуть пальцами, указывая нужное направление. Главное — не го­ворить и не перемещаться по площадке. Свет при­глушен, и полумрак создает атмосферу необычно­сти и таинственности происходящего.

Взрослый в роли водящего задает тон всей игре, шутливо угрожая во что бы то ни стало най­ти всех участников игры, говоря, что они все рав­но никуда не денутся, что он расправится с ними, съест, то есть он выступает в гротескно заострен­ной роли злодея — Бармалея, разбойника. Не­смотря на подобные угрозы, всем участникам иг­ры необходимо хранить молчание, сдерживая себя даже в том случае, когда водящий подходит со­всем близко. В противном случае легко выдать се­бя и раньше времени выйти из игры. Если поиск затягивается, то играющие могут немного выйти вперед и внезапно громко произнести перед водя­щим какой-либо звук, например «у-У-У». после че­го быстро и неслышно вернуться на свое место. При обнаружении участника игры его нужно на ощупь опознать и назвать имя. Далее поочередно в роли водящего выступают остальные. Игра длится в среднем 20-30 минут, и обычно каждый успевает побывать в роли водящего. Выигрывает тот, кто успешнее всех найдет играющих.

Если поиск затягивается, то найденные и сто­ящие уже вне игровой площадки участники начина­ют дружно считать до 10, с тем чтобы водящий дей­ствовал более активно и решительно. При счете 10 водящий снимает повязку и обнаруживает стояв­ших в разных местах площадки ненайденных учас­тников игры.

Можно, как и пятнашки, усложнять игру: поставить поролоновый валик, натянуть веревоч­ку между стульями, набросить на водящего по­крывало или обруч, от которых он должен освобо­диться, дать ему в руки кеглю, книжку, любой предмет. Подобные проказы контрастируют с уг­розами водящего, что и придает особый колорит игре, способной устранить, как и пятнашки, стра­хи внезапного воздействия, а также страхи темно­ты и замкнутого пространства.

Игра «Прятки». Заранее оговариваются мес­та, где нельзя прятаться, например шкаф. Как и в предыдущих играх, участников не менее трех, и они сами договариваются, кто из них будет искать первым. Свет выключается, остается только не­большой ночник. Тот, кто водит, обходит комнату или квартиру, произнося шутливые угрозы в ад­рес спрятавшихся. Последние стремятся ничем не выдать себя, что требует опять же достаточной вы­держки и терпения. Кроме того, спрятавшийся ос­тается какое-то время один, пока его не найдут или он сам не выйдет из укрытия по счету 10.

Состояние эмоционально напряженного ожи­дания в игре поддерживается не только нарочито угрожающим поведением ищущего, но и тем, что он «не обнаруживает» вначале спрятавшегося так удачно ребенка, как бы проходит мимо со слова­ми: «И здесь никого нет. Куда же все подевались, исчезли?». «А я тут!», — воскликнет вдруг нетер­пеливый игрок. Это уже нарушение правил, и иг­ра начинается снова. Для укрытия каждый раз по­дыскивается новое место, и надо найти его доста­точно быстро, не растеряться, пока водящий у две­ри медленно считает до 5 и со словами «я иду ис­кать» начинает поиск, как уже отмечалось, в сумраке или даже полной темноте. Наилучшие ре­зультаты от игры — когда ребенок сразу становит­ся ведущим, то есть с ходу преодолевает страх и нерешительность. Хороших результатов можно достичь и когда взрослые «сдаются», «не найдя» младшего участника игры, а он, наоборот, стре­мится найти всех без исключения. Во всех случа­ях нужно заинтересовать, вовлечь детей в игру, но не принуждать к ней, тем более на главные роли. Обычно затруднения отсутствуют после эмоцио­нально заряжающей игры в пятнашки и при же­лании играть у самих взрослых.

Найденные участники игры продолжают принимать в ней активное участие, идя цепочкой сзади водящего и отчасти помогая ему в случае не­обходимости соответствующими репликами, за­медлением или ускорением движения. Если игра проводится в квартире, то используются все поме­щения, в которых заранее выключен свет, в том числе туалет и ванная комната. Чтобы найти, надо открыть дверь и, не включая свет, искать на ощупь, в то время как спрятавшийся сидит, как мышка, и ничем — ни шумным дыханием, ни дви­жением — не выдает себя. Однако при обнаруже­нии спрятавшийся бурно выражает эмоции, пуга­ется, говорит, что больше так не будет (прятаться, скрываться, как бы уходить от ответственности). Достаточно иногда и возгласов: «Ой!», «Аи!», «За­чем?», «Почему?» и т. д. Возникающие при игре азарт, эмоциональное вовлечение, поддержка всех играющих не дают проявиться страхам темноты, одиночества, замкнутого пространства и способ­ствуют их эффективному устранению. Приходит­ся ведь прятаться в темноте, одному, и находиться какое-то время в неудобном, стесненном положе­нии. Одновременно исчезают и порождаемые в си­туациях темноты, одиночества и замкнутого про­странства ассоциированные со смертью страхи чу­довищ, в том числе привидений, невидимок (пол­тергейста). Бабы Яги, Кощея и т. д.

В рассмотренном комплексе игр «Пятнашки» лучше всего снимают страх неожиданного воздей­ствия, «Жмурки» — страх замкнутого простран­ства, «Прятки» — страхи темноты, одиночества и опять же замкнутого пространства. Вместе все три игры естественным образом устраняют столь часто встречаемое перед сном в младшем дошкольном возрасте сочетание страхов темноты, одиночества и замкнутого пространства.

Играть в пятнашки можно (и нужно) с 2 лет, в жмурки с 3, а в прятки — с 1 года, когда сияющий

от гордости малыш стоит «невидимый» в углу или за прозрачной занавеской. Взрослые сначала не мо­гут найти его, а потом это происходит к всеобщей радости.

Игра в пятнашки «отмирает» только в подро­стковом возрасте, но жмурки и прятки — в млад­шем школьном возрасте. Все эти игры являются прелюдией к более композиционно сложно постро­енным играм «Кто первый» и «Быстрые ответы».

В игре «Кто первый» в середине комнаты ставятся два стула, между ними остается проход, через который может пройти или пролезть только один человек. Играющие встают на четвереньки у стены, лицом к стульям. Руки у них находятся на стартовой линии, как на спортивных соревновани­ях, и любое движение раньше времени считается нарушением (фальстартом), влекущим за собой за­мечание, а при повторении ошибки — и выбыва­ние на время из игры. Как только будет дан зара­нее обусловленный сигнал, можно начинать дви­жение, причем ползком. Ползти нужно до стуль­ев, между ними и, обогнув один из них, вернуться обратно, прикоснувшись рукой к стене или мячу. Кто первый это сделает, тот и выиграет. В игре участвуют минимум трое: родители и ребенок. Когда ползут, можно задерживать друг друга, цепляться за одежду, толкаться, учитывая воз­раст участников.

Движение можно начинать по выстрелу из игрушечного пистолета или удару в бубен. Старту предшествует команда «приготовиться» (пауза еще больше повышает напряженность ожидания).

Дающий старт делает несколько обманных движе­ний, тем самым усиливая напряжение участников игры. Кроме того, он может встать сзади них, и звук будет раздаваться прямо над головами сорев­нующихся (об этом надо заранее предупредить). В игре внезапный звук побуждает к быстрому при­нятию решения и незамедлительному действию, а не к оцепенению и страху.

В изложенном виде игра «Кто первый» прово­дится с 2-летнего возраста не только для снятия страха неожиданного воздействия, но и для трени­ровки процессов внимания и торможения. С 4 лет игра усложняется. Ведущий игру сообщает, что движение начинается только после произнесения определенного слова. Например, ползти можно только после слова «лягушка», а если будет произ­несено «крокодил», «бегемот», «лошадь», то нужно оставаться на месте. Подобным образом может быть использовано слово, обозначающее один из цветов, предмет мебели, сказочный персонаж. Пос­ле неоднократных называний не тех слов произно­сится нужное слово, и тут уже не до раздумий — все устремляются вперед. С 6 лет в качестве пуско­вых, или стартовых, слов применяются не одно, а два слова, например лягушка — крокодил (из жи­вотных), красный — синий (из цветов), стул — стол (из мебели), 5-7 (из цифр) и т. д. С 10 лет воз­можны сочетания и трех слов. Тот, кто загадывает слова, находится в более выгодном положении, чем остальные участники, так как, произнеся нужное, ключевое слово или сочетание слов, может быстрее всех или, во всяком случае, первым начать движение. Если это ребенок, то взрослые могут «пробук­совывать» какое-то время, давая тем самым ему фо­ру. Именно сам факт ползания, а не ходьбы, напол­няет игру юмором и смехом.

Последней в серии из 5 игр будет игра «Быст­рые ответы». Она не только снимает торможение, возникающее при внезапных вопросах, но и раз­вивает сообразительность, находчивость, смекал­ку. Игровое пространство заранее разделяется предметами на небольшие квадраты, по одну сто­рону которых находится ведущий, а по другую — стоящие рядом остальные участники. Ведущий, вначале взрослый, задает поочередно каждому по­сильные для его возраста вопросы и ждет ответа в течение произносимого вслух счета: 1-2-3. Огра­ничение времени создает стрессовую ситуацию, поскольку после счета 3 ответ признается недей­ствительным. Вопросы носят доступный возрасту и шутливый характер, часто с «подковыркой», и на них можно отвечать «по-детски» или как пола­гается. Например, мальчика 6 лет спрашивают: «Как называется страна, где живут самые высокие люди?» Оптимальным будет ответ: «Великания». Или: «Где живут самые маленькие люди?» — «В Лилипутии». Нередко бывает так, что наибольшие затруднения испытывают взрослые, пытающиеся найти серьезный ответ на вопрос. Если ответа нет, он задержался или «не тот», то вопрос адресуется рядом стоящему до получения правильного отве­та. Вопросы могут быть на любую тему, и умение их быстро придумывать, как и чередовать темы, как нельзя лучше развивает спонтанное мышление и творческую фантазию всех участников. При­ведем образцы вопросов и ответов (в скобках). У детей: «Почему лягушки скачут? (ноги длин­ные)»; «Почему крокодил зеленый? (живет в боло­те)»; «Почему мороженое холодное? (из холодиль­ника)»; «Почему птички поют? (весело)»; «Почему земля круглая? (такая получилась)»; «Почему все кончается на «у» (потому)» и т. д. У взрослых: «Почему лампочка светит? (электричество)»; «По­чему земля внутри горячая? (нагрели)»; «Что можно увидеть с закрытыми глазами? (сон)»; «Без чего не испечешь хлеб? (без корки)»; «В какую по­суду нельзя налить воду? (в полную)»; «Сколько яиц можно съесть натощак? (одно, так как второе будет уже не натощак)»; «Сколько лет Бабе Яге? (много)»; «Какое расстояние от Земли до Марса? (такое же, как от Марса до Земли)» и т. д.

При подходящем ответе производится пере­мещение участника игры вперед на один шаг (квадрат). Таким образом, отвечающий опережает остальных. Ведущий должен незаметно направ­лять игру так, чтобы не допускать чрезмерного опережения или отставания других. Это усилива­ет интерес к игре, так как никто не может быть за­ранее уверен, что именно он одержит победу. Во всех играх необходимо создать такие условия, что­бы ребенок мог обязательно выиграть, если не в первый раз, то во второй или в третий. Успех сре­ди сверстников и взрослых окрыляет, заставляет поверить в себя и стать более уверенным перед ли­цом воображаемой или реальной опасности.

Играть в «Быстрые ответы» лучше всего с 5 лет, когда становится более заметным интеллекту­альное развитие ребенка и, соответственно ему, понимание вопросов. Хорошие результаты от иг­ры отмечаются и в подростковом возрасте при че­редовании «детских» и «взрослых» ответов.

Игра «Противоборство» закрепляет получен­ные результаты, особенно у мальчиков, для кото­рых она в основном и предназначена.

Смысл игры состоит в противоборстве с кем-то, символизирующим опасность, победа над кото­рым возможна только при подавлении в себе стра­ха, при уверенных и точных действиях. «Противо­борство» — это комплекс из четырех последова­тельно проводимых игр.

Первая из них — «Поединок» — фехтование на игрушечных саблях. Победивший сражается с третьим участником игры, обычно взрослым. Щит не применяется специально, так как создает ис­кусственную защиту и уменьшает эффект игры. Адекватная защита состоит только в решимости и быстроте действий. Хотя сабли и сделаны из лег­кого гнущегося алюминия, прикосновение все-та­ки несколько болезненно, а главное, неприятно, так как ассоциируется с болью и смертью.

Вторая игра — «Стрельба из лука» — заклю­чается в поочередной стрельбе из лука стрелами-присосками. Тот, в кого стреляют, отходит в ко­нец комнаты. Обороняется сначала щитом, а затем руками и пытается увернуться от попадания. На­пряженное ожидание выстрела создает острое чув­ство беспокойства, не мешающее, однако, принятию защитных мер. Испытываемое после выстре­ла, независимо от результатов, чувство облегче­ния представляет собой катарсис — разрядку эмо­ционального напряжения от страха неожиданного воздействия.

Следующая игра — «Сражение» — бросание мелкими, нетяжелыми предметами (шарики, кег­ли, бумажные шарики) друг в друга из-за укрытия в виде стульев и кресел, поставленных напротив друг друга на расстоянии нескольких метров. Предметы нельзя бросать слишком сильно, глав­ное — попасть и увернуться. Играющие разделяют­ся на два противостоящих лагеря, по одну сторону которого находится родитель, а по другую — ребе­нок. Вначале нужно «поссориться» — предъявить обвинения, высказать претензии, обиды, требова­ния, то есть всячески раззадорить друг друга, и в конце концов объявить «войну». Тем, кто бросил все предметы, необходимо под продолжающимся «обстрелом» выйти из укрытия на «поле боя» и со­брать «снаряды». Апогей игры — в «атаке» (сбли­жении под прикрытием стульев) и «рукопашной схватке» (противоборстве). Заканчивается игра пе­ремирием, принесением взаимных извинений и ру­копожатиями — «братанием». Как и две предыду­щие игры, «сражение» идет в обрамлении постоян­ных шутливых угроз и насмешек типа «простофи­ля», «мазила», «так тебе и надо» и т. д.

Последние три рассмотренные игры требуют меньшего количества участников, чем предыду­щие. В «сражении» их двое — родитель и ребенок, «выясняющие отношения» друг с другом в процессе игры и уменьшающие их напряженность путем заострения, драматизации и эмоционального отре-агирования. «Поединок», «Стрельба из лука» и «Сражение» помогают также существенно умень­шить страхи боли, уколов и неожиданного воздей­ствия. А просто ослабить напряженность в отно­шениях между взрослыми и детьми помогают и всем известные игры в бадминтон, теннис, волей­бол, простое бросание мяча, летающей тарелочки или даже кепки, если они сопровождаются наро­читыми угрозами и шутливыми репликами.

Заключительная игра из рассматриваемой се­рии — противоборство с игрушечными заводными роботами или другими игрушками, олицетворяю­щими бездушие, насилие, зло. Один из играющих заряжает игрушечные пистолеты и кладет рядом с собой, занимая отмеченную чертой исходную по­зицию. В полуметре от него находится другая чер­та, переход за пределы которой роботов означает поражение. Несколько роботов заводятся другим участником игры в пределах 1,5-2 метров от обо­роняющегося и по команде запускаются все сразу, одной шеренгой. От защищающегося требуется немалая выдержка, чтобы подпустить роботов по­ближе, когда они начинают падать от попадания резиновых присосок. Только так можно остано­вить нашествие, поскольку количество выстрелов лимитировано количеством пистолетов. Тот, кто заводил роботов, находится сзади них, собирая пу­щенные в его сторону присоски. Таким образом, от обоих участников игры требуются самооблада­ние и отсутствие страха.

Все рассмотренные предметно-ролевые игры составляют второй этап преодоления страхов (пер­вый — их рисование). Они просты и доступны и, снимая страхи в общении, способствуют лучшему контакту со сверстниками и взрослыми.

Приведем еще комплекс игр, который мы проводим с несколькими семьями сразу, чтобы закрепить и усилить достигнутые результаты в преодолении страхов. Многое из этих игр окажет­ся полезным и для одной семьи, где есть несколь­ко детей, бабушки и дедушки.

Начинается комплекс с игры «Мяч в кру­гу» — бросания мяча друг другу стоящими в кругу детьми и взрослыми. Каждый ребенок располага­ется напротив своего родителя, а не рядом, что подразумевает большую самостоятельность дей­ствий и дает возможность лучше выразить чув­ства. Прежде чем кинуть мяч, нужно поймать взгляд другого участника игры и сказать любое пришедшее в голову слово: «на», «держи», «пой­май», «зайчик» и т. д. Тот, кто теряется и не мо­жет быстро найти слово, все равно получает мячи от других, поскольку происходит обмен взгляда­ми. Постепенно он накапливает мячи (или кегли, что предпочтительнее для этой игры) и должен быстрее от них освободиться, что стимулирует иг­ровую активность. Усложнение игры состоит в по­иске слов из названий только цветов, мебели, жи­вотных, сказочных персонажей или в назывании любых цифр. Далее все начинают двигаться по кругу, продолжая бросать мячи. В конце игры особого поощрения заслуживают дети, участвующие в игре наравне со взрослыми. Цель игры: снять торможение, возникающее при необходимо­сти быстро отвечать, в том числе в группе детского сада и в школе.

Следующая игра — «Проникновение и вы­ход из круга», образуемого сцепленными руками взрослых и детей. Все закрывают глаза и твердо заявляют, что никто не проникнет в их царство-государство без ведома, особенно ловкие и смелые мальчики и девочки (уже этим поощряются реши­тельные действия детей). Все играющие по очере­ди ходят с наружной стороны круга и пытаются проникнуть в него, незаметно проскользнув через одну из пар. Но охрана начеку и быстро реагирует приседанием и опусканием рук на всякий подо­зрительный шум, тем более случайное прикосно­вение, то есть осуществить «коварный» замысел и проникнуть незамеченным весьма непросто. Если же цель достигнута, и ребенок (или взрослый) уже находится в центре круга, он хлопает в ладоши, все открывают глаза и с удивлением обнаружива­ют проникшего в их закрытое от всех царство. Те­перь задача — выйти из круга. Все снова закрыва­ют глаза и повторяют не менее решительно, что ни за что никого и никогда не выпустят. Следует не­сколько попыток, и ребенок, очутившись вне кру­га, радостно хлопает в ладоши. Все опять широко открывают от изумления глаза и отдают должное ловкости и храбрости того, кто решился на это. После того как в роли «нарушителя» побывают все дети и взрослые, игра повторяется при движущемся круге — хороводе. Игра «Проникновение» по­могает устранить страх замкнутого пространства.

Эту же цель преследует и игра «Сжатие». Круг участников игры остается прежним, но те­перь все, сделав угрожающие лица и тесно сплотив ряды, начинают суживать пространство, чтобы стиснуть, сдавить, разделаться, как с букашкой, с тем, кто стоит посередине круга. Более того, угро­жают сделать из него лимонный или апельсиновый сок, кому как нравится. Но не тут-то было! По пра­вилам игры, обороняющийся широко расставляет руки и отталкивается спереди и сзади от наступаю­щих, уже вплотную приблизившихся к нему и ис­полняющих роли недоброжелателей и агрессоров одновременно. Как только защищающийся прика­сается к наступающим, те, сразу отпрянув, как от удара электрическим током, отступают. Далее сле­дует новая волна наступления, но обороняющийся не дает себя в обиду, и так несколько раз, пока «аг­рессоры» не убедятся в недостижимости своей цели и надежности защиты и отпора.

Другая игра — «Пролезание» через ряд сту­льев, столиков и парт. Участники игры запускают­ся с небольшим интервалом времени, так что мож­но догнать замешкавшегося или уйти от погони. Цель игры, как и предыдущей, — в преодолении страхов замкнутого пространства и нападения.

«Автобус». Об этой игре мы уже говорили. Участники игры, держась руками друг за друга, образуют как бы каркас автобуса с водителем впе­реди. «Автобус» подкатывает к «остановке», забира­ет волнующихся от ожидания пассажиров в единственную, да еще плохо работающую «дверь» и «едет» с объявляемыми водителем остановками по всем комнатам и коридорам, включая узкие прохо­ды между мебелью. Соответственно пассажиры должны сжаться, как «сельди в бочке», ведь авто­бус «не резиновый». Радостного оживления и сме­ха здесь, конечно, хватает и уже не до тесноты, скученности и прочих некомфортных условий. Доехав до цели, автобус «разваливается» на части, и «обломки» лежат на полу, в то время как пасса­жиры с облегчением идут по своим делам. Игра рассчитана на преодоление страха замкнутого пространства, особенно в транспорте.

Страхи нападения и животных (собак), боли, неожиданного воздействия и отчасти замкнутого пространства получают свое эмоциональное отреагирование в игре «Коридор». Играющие (родители и дети) распределяются на два лагеря. Образуется живой коридор, но поскольку играющие изобра­жают собак, то встают на четвереньки напротив друг друга так, чтобы в броске вперед оказаться лицом к лицу. «Собаки» начинают лаять, посте­пенно входя во все больший раж, но оставаясь на месте, как на цепи. Один из детей находится в на­чале коридора и должен бесшумно или шумно-бы­стро пробежать его, чтобы схватить приз в конце и так же вернуться. Сделать это можно только при временном затишье, когда «собаки» как бы спят с закрытыми глазами, но чутко реагируют на про­носящегося мимо и могут подпрыгнуть, схватить и укусить. Обычно на первый «прогон» решаются не все дети и даже взрослые, но, увидев, как можно преодолеть коридор, опередив реакцию «со­бак», совершают и свою попытку, почти всегда за­канчивающуюся успехом. Как в этой, так и во всех остальных играх используется негласный принцип — неудачная попытка проигрывается снова с большей поддержкой участников, до тех пор, пока не будет достигнут ожидаемый, но не требуемый обязательно результат.

Теперь самое время перейти к подвижным играм «Футбол» и «Регби», для чего, по желанию самих участников, образуются две команды. В од­ной из них родители, в другой дети и наоборот. Ставятся ворота — два стула или предмета. Если позволяет число играющих, то их защищают вра­тари. Отличие регби от футбола — в допустимости захватов, бросков руками и неизбежной «куча ма­ла». Прочие атрибуты — свисток судьи, удаление с поля, штрафные удары — не столь важны, как шутливое использование угроз по отношению к сопернику, типа «не трогай», «зачем взял», «ну-ка, положи», «отдай по-хорошему», «не мешай», «отойди», «не попадайся лучше», «отступай, пока не поздно», «я что сказал», «ты почему не слуша­ешься» и т. д. Накопившийся эмоциональный за­ряд родительских угроз может быть таким обра­зом безболезненно отреагирован со стороны как родителей, так и детей. Футбол и регби одинаково эффективны в плане устранения страхов внезап­ного воздействия, боли и замкнутого пространства (в последнем случае из-за кутерьмы и плотного ок­ружения со всех сторон).

Развивают ловкость, быстрые координиро­ванные действия, а заодно и устраняют страхи глубины и высоты две последние игры.

«Кочки». Расставляются на расстоянии одно­го шага (для ребенка) стулья, повернутые разными сторонами. Вместе они образуют одну прямую или изгибающуюся змейкой линию. Сами стулья — это как бы камни, выступающие из воды. Тот, кто ос­тупается, неизбежно попадает в воду, но должен подняться и продолжать путь, а затем снова повто­рить его, чтобы достигнуть цели — перейти на дру­гой берег. Затем расстояние между стульями уве­личивается, с тем чтобы можно было перепрыги­вать с одного берега на другой. Взрослые и осталь­ные дети стоят по обе стороны стульев и всячески драматизируют ситуацию, нагнетают обстановку словами: «зря это», «все равно не получится», «обя­зательно свалишься», «лучше вернуться, пока не поздно» и т. п. Другими словами, это выражение родительского недоверия, которое в данном случае как раз стимулирует активность, особенно упря­мых, с точки зрения родителей, детей.

Затем все участники игры встают на четве­реньки по обе стороны стульев и пугают проходя­щих мимо, внезапно вскакивая, махая руками, из­давая угрожающие звуки, но не дотрагиваясь при этом руками.

Третий раз путь становится еще более труд­нопреодолимым, поскольку нужно идти не только по стульям, но и там, где они отсутствуют, по спи­нам взрослых. Четвертая попытка осуществляется вообще без стульев, только по спинам. Детей 3-4 лет можно придерживать слегка рукой, если

они вначале затрудняются идти подобным обра­зом, или могут не идти, а ползти. И, наконец, са­мый сложный маршрут нужно преодолеть по слег­ка качающимся спинам взрослых. Это, собствен­но, и есть «кочки» на болоте, по которым прыга­ют, пока они «не ушли под воду». Успешно пре­одолевший маршрут получает приз, рукопожатие, похвалу. Игра рассчитана на преодоление страхов глубины и чудовищ, живущих в болоте, всяких там кикимор, водяных змей, даже крокодилов и пираний.

Заключительная игра, направленная на уст­ранение страха высоты, — «Восхождение». Са­мый высокий взрослый встает впереди, осталь­ные, прислонившись и крепко обхватив друг дру­га руками, стоят за ним, наклонив голову вбок, как при игре «чехарда». Получаются как бы сту­пеньки, по которым карабкается ребенок, все вы­ше и выше, пока не очутится на «вершине» — пле­чах взрослого, стоящего в начале. Можно еще встать в полный рост (при поддержке за ноги) и, подняв руки, дотронуться до «неба» — потолка или абажура лампы. Все кричат «ура», и ребенок спрыгивает вниз на руки страхующего взрослого. А далее его качают, как героя, подбрасывая вверх, что окончательно устраняет страх высоты, если он и был вначале.

В конце восхождение совершается в более сложных условиях — на пути встречаются ущелья (стоящие приседают) или скалы (подымаются). Может ни с того ни с сего начаться землетрясение (колебания взрослых в разные стороны), но и тог­да нужно не теряться и продолжать путь, ползти

по спинам, преодолевая опасности. Обычно после этой игры полностью проходит страх (ожидание) землетрясения, как и страх высоты.

Рассмотренные предметно-ролевые игры по­дошли к концу, но только на бумаге. Воплощение их в жизнь, проигрывание в домашних условиях требуют определенной выдержки и самообладания от самих родителей, готовности затратить реаль­ное время на воспитание ребенка и коррекцию его страхов.

Для преодоления оставшихся, длительно существующих и влияющих на характер страхов предназначен третий, заключительный, этап их психологической коррекции в виде ролевых игр-драматизаций. Предыдущие предметно-ролевые игры облегчили процесс принятия ролей, имею­щих скорее не конкретный, а абстрактно обобща­ющий характер, вроде роли обороняющегося, на­падающего, ведущего игру и т. д. Теперь необхо­димо научиться не только брать, но и играть роли более сложного психологического содержания, причем позитивного и негативного плана. Когда ребенок сам играет в сказки, он одновременно представляет себя в различных ролях, становясь по ходу сюжета то Иванушкой, то Бабой Ягой. После подобной игры он уже не так боится Бабы Яги, поскольку не она, а он управлял ею. То же относится к пугающим вначале образам Кощея, Волка, Водяного и т. п., с которыми, оказывается, также можно справиться в игре, чтобы потом ска­зать: «Не так страшен черт, как его малюют». Он действительно не так страшен, ибо живет только в сказках, рассказываемых с целью ознакомления детей с жестокостью, злом, коварством и насили­ем, существующими в реальной жизни. Посред­ством сказок ребенок учится распознавать жиз­ненные аналоги отрицательных сказочных обра­зов и в известной мере противостоять им, подобно тому, как он представляет при слушании или чте­нии сказок себя в роли главного героя, одержива­ющего победу над силами зла и страха. Поэтому знакомство со сказками и создание условий для их проигрывания дома облегчают устранение страхов посредством игры. Но здесь взрослым нельзя «пе­регибать палку» и назидательно читать перед сном двухлетнему ребенку, как Баба Яга уносит к себе непослушных детей, чтобы расправиться с ними. В этом возрасте дети еще настолько наивны, что воспринимают все происходящее в сказках бук­вально, и вторым их действием является сон, где Баба Яга, Волк и Бармалей получают полную власть над ребенком. После 3, а еще лучше после 4 лет, когда ребенок начинает понимать услов­ность, вымышленность сказочных персонажей, можно знакомить его днем и со страшными сказ­ками, не забывая чередовать их с веселыми и шу­точными. Если же предложить детям отобразить некоторые перипетии сказочного сюжета в совмес­тной с родителями игре или самостоятельно, то со­ответствующие страхи заметно ослабнут или не возникнут вовсе. Не следует также забывать, что упорный страх Бабы Яги, Кощея, Змея Горыныча и Волка нередко отражает страх перед слишком строгими, принципиальными, неотзывчивыми и наказующими взрослыми.

Определить наиболее подходящую тактику преодоления страхов посредством игры помогает наблюдение за самостоятельной игрой ребенка в естественных для него условиях. При игре предос­тавляется возможность выбирать то, что хочется, из разнообразного репертуара тряпичных кукол, надеваемых на пальцы, фигурок-изображений животных. Вначале заметно, как ребенок избегает тех из них, которые отображают страх. Скажем, в упор не видит игрушечного волка, а предпочитает мишку или обезьянку. Не хочет быть и зайчиком, подчеркивающим его страх, пугливость, беспо­мощность, беззащитность. Но даже при взятии индифферентных ролей боящийся ребенок испы­тывает напряжение и скованность. Постепенно он разыгрывается и, эмоционально вовлекаясь в иг­ру, начинает вести себя все более свободно и не­принужденно. Более того, незаметно для себя, так сказать, по потребности, он может использовать для игры и тех кукол, которые выражают его страх. Здесь как раз самое подходящее время для присоединения к игре взрослого. Первоначально не имеет значения, в какой роли он будет высту­пать. Лучше не претендовать вообще ни на какую роль, подыгрывая ребенку и исполняя то, что тре­буется по ходу игры. Главное — наладить паритет­ные отношения в игре и достаточно серьезно отно­ситься к происходящим в ней событиям, то есть смотреть глазами ребенка. Тогда игра становится деятельностью, которая признается и разделяется всеми ее участниками. Должно пройти какое-то время, чтобы возникла сыгранность и действия партнеров не противоречили друг другу. Посте-

пенно в игре возникает единство взглядов и дей­ствий, как и непринужденность, естественность, спонтанность в исполнении ролей. Тогда взрослый может в пределах отведенной ему роли воспроиз­водить некоторые из страхов ребенка, как бы под­талкивая его на исполнение противоположной, противостоящей страху роли. Скажем, взрослый, изображая пугливого зайчика, чрезмерно осторож­ного и рассудительного ежика или панически на­строенную, мнительную обезьянку, ведет себя соот­ветственным образом, ища защиты у доброго и сильного мишки, роль которого исполняет ребе­нок. Последний видит себя при этом словно в зер­кале, более адекватно воспринимая нежелательные для взрослых особенности своего поведения. Вмес­те с тем, проигрывание контрастной в отношении страха роли дает возможность отреагировать на возникшее из-за него беспокойство, действуя уве­ренно, решительно или агрессивно и коварно.

Таким образом, психологический механизм устранения страха заключается в перемене ро­лей, когда не боящийся в жизни взрослый и испы­тывающий страхи ребенок ведут себя противопо­ложным образом. Этим, а также самим эмоцио­нальным отреагированием обусловлен терапевти­ческий эффект воздействия подобной игры. Следу­ет ли пытаться еще раз переменить роли и сделать ребенка снова самим собой? Каждый раз нужно подходить к этому индивидуально, в зависимости от характера происхождения страха. Если он но­сит главным образом воображаемый характер, как, скажем, страх Бабы Яги, то повторной пере­мены ролей обычно не требуется. Другое дело — при реальном страхе, особенно с угрозой насилия или имевшей место агрессией. Здесь необходима повторная перемена ролей, но с изображением ре­бенком себя как небоящегося.

В играх-драматизациях необходимо соблюде­ние ряда условий. Одно из них — непосредствен­ность и естественность поведения взрослых, кото­рые не должны разрушать игру своими замечани­ями, советами, предложениями, превращая ее в урок назидания и морали. Но не нужно и переиг­рывать, фальшивить, пытаться искусственно за­тягивать игру или обрывать ее словами «хватит», «довольно». Желательно создать такие условия, чтобы ребенок смог наиграться, получить от игры удовлетворение, потому что она в первую очередь рассчитана на него, а не на потребности и желания взрослых. Тем более игра не является принуди­тельным видом деятельности и проводится только тогда, когда сам ребенок испытывает желание из­бавиться от страха, то есть он должен быть готов к этому. Не нужно заранее рассказывать о цели иг­ры, о том, как следует себя вести в ней, что делать и говорить. Подобная заданность, как и жесткий режиссерский контроль, создает излишнее напря­жение, скованность, отсутствие инициативы и им­провизации. Тогда игры превращаются лишь в способ обучения навыкам правильного поведения, теряют терапевтическую направленность и не при­носят положительных эмоций ребенку. Наоборот, кульминацией терапевтически ориентированной игры является ее развязка — разрешение, эмоцио­нальное отреагирование аффекта страха за счет перемены ролей, когда ребенок испытывает радостное возбуждение от сознания своей силы и реши­мости и тем самым окончательно устраняет свой страх. Важно похвалить за одержанную победу, пожать руку, сказать, что теперь он не будет бо­яться, короче, закрепить достигнутые результаты дружеским напутствием, выражением веры в его дальнейшие возможности и способности.

У школьников совместно со взрослыми и сверстниками разыгрываются различные ситуа­ции беспокойства, тревоги и страха, испытывае­мые в школе. Здесь также используется психоло­гический принцип перемены ролей, и боящийся, скажем учителя, ребенок выступает в его роли, ве­дя урок, вызывая к доске, ставя оценки, делая за­мечания и используя различные наказания и по­ощрения. Если дети первоначально отказываются выступать в роли учителя, то это делает кто-либо из взрослых, показывая образец игрового поведе­ния. Затем учителем становится боящийся ребе­нок, а сверстники и взрослые изображают учени­ков: отличников, двоечников, неусидчивых, не­послушных, драчливых, робких и неуверенных в себе. При этом зеркально отражаются некоторые из проблем «главного героя», и он решает их со­гласно своей роли. При желании он вызывает в школу родителей плохих учеников, и тогда игра­ющие дети (дети и взрослые) становятся родителя­ми учеников, которых они только что играли.

Дальнейшим развитием ролевой игры будет выполнение задания сочинить какую-нибудь фан­тастическую или вспомнить реальную историю, в которой нашли бы отражение оставшиеся у детей страхи. Дошкольники делают это устно, а школьники излагают историю на бумаге. Заранее гово­рится, что она будет проиграна и к ней можно сде­лать несколько рисунков, иллюстрирующих пери­петии происходящих событий, а также изготовить маски, муляжи страшных персонажей (или выле­пить их).

Задание это не такое простое, как кажется на первый взгляд. Нужно точно обозначить, сфокуси­ровать свой страх, связать его с определенным кру­гом обстоятельств, разработать сюжет, драматизи­ровать его и отразить себя если не прямо, то кос­венно в одной из ролей. Следует и потрудиться, чтобы изыскать подходящий материал для иллюст­раций, облечь его в требуемую форму и подгото­виться таким образом к игре. Подобные приготов­ления, раздумья, сомнения, опасения, творческий поиск позволяют не только постепенно соприкос­нуться со страхом, но и отвлечься от него, пере­ключить внимание с самого страха на его техничес­кое воплощение. При этом, как никогда, необходи­мы проявления известной смекалки, сообразитель­ности, воображения и гибкости вместе с целенап­равленным, волевым усилием и настойчивостью в преодолении возникающих в процессе выполнения задания трудностей.

Приготовленная история рассказывается (за­писывается) в семье или в группе из нескольких детей и родителей. Сам автор и распределяет роли среди всех присутствующих. Тем самым он берет инициативу в свои руки, руководит игрой. Если к тому же рассказчик принимает роль того, кого он боится, терапевтический эффект игры будет боль­шим. Если ребенок остается собой, то все проигрывается снова, но в противоположных ролях, и это помогает достичь желаемого результата. В та­ком случае не всегда требуется повторная переме­на ролей с изображением себя небоящимся. Как уже отмечалось, это имеет больший смысл при проигрывании страхов, возникших в реальных жизненных обстоятельствах.

Игра не обязательно строго следует сюжету. Нет и заученных реплик, декораций, грима. Любой предмет может напоминать о той или иной роли. Скажем, метелка и ведерко — это Баба Яга, палоч­ка с веревочками — Змей Горыныч, несколько сту­льев — дом, где происходит действие, и т. д. Осно­ва игры — импровизация, фантазия, воображение, когда игровые ситуации обозначаются (представля­ются) только в самых общих чертах. Взрослые мо­гут направлять игру лишь в пределах предостав­ленной им роли, а если и давать пояснения, то только после окончания игрового действия.

У дошкольников в качестве психологической (ролевой) разминки, еще до того, как они сочинят сказочную историю, взрослые могут предложить игру «Путешествие к Бабе Яге и Кощею». Внача­ле все вместе сооружают замок Кощея или избуш­ку на курьих ножках из стульев, диванных поду­шек, покрывал. Там и прячется ребенок или один из взрослых, кто как захочет. Теперь можно и в путь через горы, ущелья и долины. Соответствен­но приходится перебираться через нагроможден­ные табуретки, подушки, да мало ли что еще най­дется в доме. Вместе с преодолением препятствий нарастает и проявляемая в словах решимость рас­правиться с  Кощеем и Бабой Ягой,  чтобы они

больше никогда не пугали детей. Вот и встреча, заканчивающаяся сражением и победой над сила­ми зла. А «героя» можно даже покачать на руках, тоже полезно, заодно пройдет и страх высоты. В качестве другой игры-разминки может быть ис­пользован сюжет сказки «Красная Шапочка».

А теперь расскажем о случаях устранения страхов посредством игры.

Примеры начнем с девочки 3 лет, с которой произошла удивительная для родителей метамор­фоза. Обычно грустная, не по возрасту серьезная, боязливая и заикающаяся, она преобразилась пос­ле совместной с психологом игры в кегли, где ей было интересно и весело играть и где ее похвали­ли. Со слов матери, девочка на глазах изменилась настолько, что стала улыбаться, петь и громко, чисто говорить, то есть ожила, стала сама собой.

Почему же она была такой заторможенной? Для этого было много причин, и прежде всего зат­рудненный эмоциональный контакт с отцом, к ко­торому тянулась девочка, но отец сам находился в подавленном настроении и не пользовался ника­ким влиянием в семье. Его роль, по существу, вы­полняла мать, ставшая нервной от перегрузки на работе и дома и, к тому же, будучи по характеру тревожной и принципиальной. Последним она на­поминала более чем принципиальную бабушку — главу семьи, установившую опекунство над внуч­кой, без конца читавшую ей мораль, но забывав­шую похвалить при случае. Да и радоваться и ве­селиться она не умела, считая это крайне несерь­езным. Повышенная принципиальность бабушки в сочетании с выраженным беспокойством и тревожностью матери и есть наиболее характерное со­четание в семье у детей, подверженных страхам. Подобные крайности отношений взрослых к ре­бенку можно сравнить с музыкальным звуком, где были бы только высокие и низкие частоты, но от­сутствовали бы средние, свойственные голосу че­ловека. Звук тогда потерял бы свою гармонию, стал бы неестественным, а то и фальшивым, ис­кусственно сделанным. Чего же не хватает в рас­сматриваемом случае? Именно человечности — теплоты, доброты, искренности, отзывчивости и непосредственности в отношениях с девочкой, то­го, что мы обозначили ранее как дефицит эмоцио­нальности, подменяемой излишне рациональны­ми догмами. Для детей подобное отношение роди­телей противоестественно и способно само по себе вызвать беспокойство и страхи как ответ на невоз­можность развить собственное «я», не существую­щее в детстве без эмоций и являющееся сердцеви­ной формирующейся личности, отношения к себе и окружающим людям. И девочка, о которой идет речь, не могла развить свое «я», стать уверенной в себе. Вместо этого она должна была во всем соот­ветствовать принципам родителей и впитывать их беспокойство, к тому же была лишена любви отца и тепла матери.

Вот почему такой неожиданный эффект дала игра, где она смогла выразить эмоции, одержать победу, получить похвалу и где ее признали как личность. В дружеской и непосредственной атмос­фере игры она как бы раскрыла и обрела себя, по­чувствовала себя уверенной. Не исключено, что через несколько лет эта девочка потеряла бы способность вообще радоваться и веселиться, будучи боязливой и пессимистически настроенной. Вовре­мя проведенная игра дала толчок, сняла торможе­ние, активизировала эмоции и веру в себя. Да и взрослые в семье стали уделять больше внимания чувствам дочери, совместной игре с ней и одобре­нию ее действий. Неудивительно, что заикание так и не вернулось, а поблекшие страхи были уст­ранены семейными играми в пятнашки, жмурки, прятки. В подростковом возрасте мы уже не име­ли бы такого быстрого эффекта, особенно при раз­витии тревожных и мнительных черт в характере.

В другом случае к нам обратилась мать с жа­лобами на то, что ее сын 4 лет испытывает страх заболеть, не засыпает один, дверь должна быть от­крыта, а свет — гореть всю ночь. Наше предполо­жение о проявлении комплекса страхов одиноче­ства, темноты и замкнутого пространства подтвер­дилось: все подобные страхи с ведущим страхом смерти были присущи и самой матери. Она так охарактеризовала некоторые из них: «В детстве я боялась ходить по темным улицам одна. Когда из­дали показывался человек, то радовалась, что хоть кто-то появился, а когда он подходил побли­же, начинала бояться — вдруг он нападет на меня. Страх заболеть был всегда (сейчас у меня бронхи­альная астма). Параллельно с этим страхом был и страх боли. Особенно почему-то боялась аппенди­цита. Этот страх остался до сих пор. Потом стала считать, что «наболелась» достаточно, теперь, на­верное, умру…»

Постоянно растет страх смерти матери: «Чем я старше, тем он сильнее, лет в 20 об этом вообще

не думала. К предполагаемой смерти и болезни других родственников отношусь не так глубоко…»; «Боюсь покойников, хотя я их практически не ви­дела. Мне было лет 10, когда умер дед, во время по­хорон пряталась в саду, боялась, что заставят про­щаться с ним».

Неудивительна передача этих страхов сыну чрезмерной опекой и постоянным беспокойством о его состоянии. Отец же своим грубым отношением и физическими наказаниями только усугублял страхи сына. После совместных с матерью игр в пятнашки, жмурки, прятки мальчик воспрял ду­хом, стал мечтать о том, каким он будет сильным, представлял себя штангистом. Интересно, что в игре в прятки он не мог вначале прятаться и по­стоянно выбегал к матери, то есть не мог перено­сить страх одиночества. Все же игры помогли уст­ранить страхи темноты и замкнутого простран­ства, но не повлияли на общий у него с матерью страх одиночества. Все дело было в матери, поэто­му психотерапевтическими беседами и сеансами лечебного гипноза мы устранили ее навязчивый страх смерти и возникающие на его основе присту­пы удушья. Параллельно с улучшением состояния матери заметно успокоился и мальчик. Сошли на нет и страхи болезни. Последний его страх — страх одиночества — прошел после того, как мать перешла в его комнату и спала некоторое время с ним, чем компенсировала недостаток эмоциональ­ного контакта в первые годы жизни.

Другой боязливый мальчик 5 лет произво­дил впечатление медлительного и заторможенно­го  и   говорил  шепотом,   слегка  запинаясь  при этом. Год назад он перенес пневмонию и получал после нее общеукрепляющие инъекции витами­нов. Панически боялся уколов, медицинской сес­тры и в результате неоднократных испугов стал заикаться, что усилило его неуверенность и заос­трило проявления флегматического темперамен­та в виде ухода в себя и торможения. Мать сама считает себя трусихой, панически боится пьяных и нападения, то есть своими идущими с детства страхами создает повышенную восприимчивость сына к любому неожиданному, тем более болево­му, воздействию. Боялся мальчик и Бабы Яги и Волка, что являлось эквивалентом страха смерти и нападения. При первой беседе отрицал страх уколов, что было его своеобразной защитной ре­акцией, вытеснением из сознания наиболее трав­мирующего переживания. Этот страх был устра­нен при его изображении на рисунке, а остальные страхи прошли после их контрастного изображе­ния по типу «не боюсь».

Параллельно этому мальчик стал чисто гово­рить, что получило развитие в последующих под­вижных играх, главным образом на тему «сраже­ние». Особенно ему понравилось сражение с робо­тами, где он одержал победу, получил значок и по­здравление. В следующий раз была предпринята с целью закрепления совместная с матерью, нами и девочкой-сверстницей ролевая игра с тряпичными куклами. Вначале мальчик был скован и напря­жен, смущался, не знал, что говорить. Сказыва­лись отсутствие игр дома, недостаточно развитое воображение и неуверенность в себе. Постепенно он разошелся и из четырех ролей волка, зайца, лисы и мальчика выбрал роль волка, назначив на роль лисы — мать, зайца — девочку и мальчи­ка — Психолога. Уже этим он предпочел противо­положную прежним страхам роль волка. Достав­шаяся девочке роль зайца отражала еще имеющу­юся у нее пугливость, а роль лисы как нельзя кстати подходила осторожной и льстивой матери. Содержание игры намечалось только в самых об­щих чертах. В нашем изображении бесстрашный мальчик идет по лесу и встречает трусливого зай­чика, просящего защитить его от злого и страшно­го волка. Вместе они углубляются в лес, который символизируют вырезанные из бумаги и положен­ные на пол елочки, и тут им попадается приветли­вая лиса. Разговорившись, мальчик вспоминает, что он оставил корзину дома, и уходит. Лиса же заманивает зайчика в свою нору, а сама бежит к волку, предлагая ему съесть зайчика. Только волк пытается это сделать, как появляется мальчик и объясняет волку, что они пришли к нему дружить. А раз лиса этого не хочет, то пусть волк, если уж он хочет во что бы то ни стало кого-нибудь съесть, съест именно лису, что волк тут же и пытается сде­лать. Лиса оказывает сопротивление и убегает с оторванным ухом. Оставшиеся начинают дружно играть, и постепенно волк меняет свой характер, помогая вместе с мальчиком преодолению страхов у зайчика. Через некоторое время возвращается лиса и просит принять ее, обещая больше никогда не обманывать и вести себя хорошо. Со всеобщего согласия она допускается в игру, которая становит­ся еще более веселой и разнообразной.

Мы видим, какую сложную композиционную структуру имеет вроде бы обычная игра. В ней происходит самоутверждение главного героя, под­крепленное образом бесстрашного сверстника (Психолог), обучение зайчика навыкам адаптив­ного взаимодействия, наказываются хитрость и коварство лисы, и во всем побеждает стремление к взаимопониманию и поддержке друг друга. Стоит ли говорить, что заикание у мальчика полностью отсутствовало в игре. В последующем он играл до­ма с родителями, которые уже не отказывались от игры, а сами предлагали для нее темы. Так посте­пенно, через игровое взаимодействие, наладились отношения в семье, вместе с чем прошло и заика­ние мальчика. В итоге он настолько осмелел, что даже сам стал кататься с горки и перепрыгивать через ямки, чего раньше делать не мог.

Если ребенок берет в игре роль страшного для него персонажа, то, как уже отмечалось, этого вполне может быть достаточно, чтобы он избавил­ся от страха. Другое дело, если он вначале отказы­вается играть отрицательную роль и изображает себя. Тогда нужно так организовать игру, чтобы ребенок смог отреагировать зажатые страхом эмо­ции в отношении того, кто бы напоминал его пре­жнее боязливое поведение. Обычно в последней роли выступает взрослый, активизирующий выра­жение агрессивных чувств ребенком и являющий­ся своего рода «козлом отпущения». Затем роли можно снова переменить, то есть ребенок будет со­бой, но уже без страха, в чем и смогут убедиться все участники игры.

Так, мальчик 10 лет с паническим, общим с матерью, страхом темноты нарисовал темную ком­нату, но еще продолжал бояться. Страх не прошел и после изображения себя небоящимся, в чем ска­зывалось тревожное влияние матери. Тогда мы предложили сочинить историю о том, чего он бо­ится в темноте, и сделать маски воображаемых чу­довищ. В игре мальчик предпочел быть собой, то есть боязливым, а мы пугали его в различных мас­ках. Освещение при этом было минимальным. За­тем роли переменились, мальчик стал выступать в роли чудовищ, а взрослые превратились в боя­щихся, панически себя ведущих и убегающих. Подобным образом драматизировалось поведение мальчика в жизни. Когда взрослые снова изобра­жали чудовищ, мальчик уже не только не боялся, но и открыто смеялся над ними, будучи свобод­ным от страха.

При воспроизведении в игре испуга, испы­танного ребенком, следует учитывать время, про­шедшее после него. Если это сравнительно недав­ний испуг, с момента которого прошло не более го­да, то больший эффект от игры отмечается при пе­ремене ролей — изображении ребенком не себя, а того, кто испугал его раньше. Если лее испуг был давно, то перемена ролей не обязательна, и доста­точно хорошие результаты наблюдаются при изоб­ражении взрослым источника прежнего страха ре­бенка, в то время как последний предстает сразу в образе бесстрашного сверстника.

В этой связи вспомним мальчика 9 лет, бояв­шегося одиночества и темноты с объединяющим их страхом нападения. Страхи возникли после испуга, перенесенного в 5 лет, когда он упал при внезапном толчке в спину. С 6 лет у него появился страх смерти и с 7 лет — страх Пиковой Дамы. Было предложено нарисовать страхи, и парал­лельно проводились подвижные игры в пятнаш­ки, прятки, жмурки и «кто первый». Игры сняли страхи темноты, активизировали жизненную энергию и придали большую уверенность в себе. Ведущий страх внезапного воздействия был уменьшен и посредством игры в мяч, который нео­жиданно перебрасывался стоящими в кругу, а также игры в сражение. Для исключения возмож­ности возобновления испуга в похожих обстоя­тельствах была воспроизведена ситуация, вызвав­шая испуг. Однако в игре испуг не был так выра­жен, поскольку обстановка была условной, как и роль «себя в прошлом», которую играл мальчик, и сверстник, изображаемый взрослым. Заранее был разработан в общих чертах сценарий игры — кто где будет, кто кого толкнет, что при этом возник­нет и т. д. Здесь опять же техническая сторона де­ла, рациональная постановка проблемы «как иг­рать» отодвинула на задний план эмоциональные проявления страха. Да и сам мальчик уже был не тем, каким он был в 5 лет, и понимал всю услов­ность отражения своего прошлого травмирующего опыта в игровом взаимодействии со взрослым.

Повторное, ослабленное переживание стра­ха, когда он окончательно теряет способность вы­зывать состояние аффекта, и составляет сущ­ность данной методики его устранения. После иг­ры мальчик более свободно играл со сверстника­ми. Последнее, что требовалось устранить, — это страх Пиковой Дамы. Он сам предложил изобра­зить ее, завернулся в капюшон, взял корявую палку, а на пальцы надел кольца. Психолог и отец сидели в полузатемненной комнате и под­черкнуто громко, как два сверстника, спорили о существовании Пиковой Дамы. Когда она появи­лась, то была весьма похожа на Бабу Ягу, но в от­личие от нее вела себя более степенно, загадочно улыбаясь, как бы придавая особый смысл своим словам и одновременно пугая всякой чертовщи­ной, как потом выразился мальчик. Один из свер­стников (Психолог) вел себя при этом крайне не­рвозно и пугливо, верил ей на слово, буквально воспринимая предсказания и угрозы, ахал и охал, второй (отец), наоборот, все воспринимал критически, подвергал сомнениям и пытался до­копаться до истины. Видя, что «ее номер не прой­дет», с ней осмеливаются вступать в дискуссию, вместо того чтобы бояться, Пиковая Дама рас­строилась, «закатила истерику» и исчезла. Затем в ее образе были поочередно Психолог и отец. Мальчик каждый раз откровенно смеялся над Пиковой Дамой и сбрасывал с нее покрывало, как покров с маски таинственности и страха. После игры окончательно исчезли подкрепляемые этим образом страхи темноты, одиночества и внезапно­го воздействия.

Приведем историю на тему страха одиноче­ства, придуманную девочкой 9 лет: «Сижу одна. Из-под дивана вылезает какая-то Бяка. Я зале­заю в кресло с ногами. Свет потухает. Иду в дру­гую комнату и хочу заснуть. Но там из-под крова­ти вылезает Бяка. Я выбегаю в коридор, и мне навстречу попадается Скелет». Эта история говорит не столько о страхе одиночества, сколько о свя­занном с ним чувстве беззащитности и возникаю­щем на этом фоне страхе чудовищ. Они со всех сторон окружают девочку как своеобразное замк­нутое психологическое пространство, где цар­ствует Бяка — собирательное понятие всего пло­хого и отвратительного в противовес желанию де­вочки быть во всем хорошей, морально чистой и красивой. В игре она была собой, Бякой — мать, что позволило лучше отрегулировать некоторую неровность в их отношениях. «Скелет» в изобра­жении Психолога скорее был слабым и беспомощ­ным, чем пугающим. Косвенно подчеркивались собственная беззащитность девочки, ее неспособ­ность противостоять страху и пассивность в борь­бе с ним. И даже при таком раскладе ролей игра так повлияла на девочку, что в дальнейшем она стала более активно играть угрожающие образы, а потом и роли решительных и отважных героев, постепенно все более и более утверждаясь в новом для себя бесстрашном амплуа.

О сочетании страхов одиночества, темноты и чудовищ говорит и история мальчика 10 лет: «Ро­дители Саши уехали вечером в город, и он остался один дома. Вскоре ему стало очень скучно. Он включил телевизор, но там ничего интересного не шло. Во дворе было темно, только светила луна и горели фонари. На улице никого не было из дру­зей и гулять не хотелось. Саша боялся одиноче­ства и темноты. Вдруг за дверью комнаты кто-то заходил, заговорил, заохал, завизжал, застучал. Мальчику показалось, что сейчас дверь откроется, и он увидит очень страшного человека. Но дверь не открылась, а потом пришли родители, и этого страшного человека нигде не оказалось».

В этой истории мальчик ничем не мог себя занять, кроме как думать о страшном человеке, как правило, мертвеце, представленном в преды­дущих рассказах Скелетом и Пиковой Дамой. Так выражался проявляющийся в условиях темноты и одиночества страх смерти. Не случайно мальчик не смог изобразить страшного человека и стал в игре собой. В заранее сделанной им маске чудови­ща его по очереди пугали Психолог и взрослый, в то время как он боялся все меньше и меньше, пока не стал игнорировать чудовище и отмахиваться от него, как от назойливой мухи.

Страх нападения подразумевает нередко страх бандитов и некоторых людей, в основном пьяных, ведущих себя непредсказуемо и нелепо. Приведем две истории. Первая из них была сочи­нена мальчиком 10 лет: «Мы с Ромкой пошли в парк, шли-шли и увидели здоровый дуб. Как толь­ко мы приблизились, из-за него выскочил бандит, и мы пустились наутек. Потом уже догадались, что это был один из мальчиков. Тогда дома мы сделали маски, надели их и пошли в парк. Отыс­кали тот дуб, незаметно подошли к нему сзади и так закричали на мальчика, что тот сразу испу­гался. А мы сняли маски и засмеялись».

Вторая история, девочки 7 лет, носит такое название: «Двое глупых и одна умная»: «Я шла из овощного магазина. Улицы были безлюдны, пото­му что был вечер. У меня были полные сумки ово­щей. Вдруг из парадной вывили двое и двинулись ко мне. Я окинула улицу взглядом и хотела бе­жать. Но тут мой взгляд упал на сумку с овощами. Ни один овощ не пропал даром! Грязные и мок­рые, бандиты кинулись бежать! Я весело и одно­временно грустно шла домой. Я была весела, что так ловко справилась с бандитами, а грустна пото­му, что сумка моя была пуста. Я пришла домой и рассказала все маме».

Обе истории объединяет активная позиция их авторов, противостоящих страху и находящих вы­ход из критической ситуации. Как в рисовании страхов по контрасту, где ребенок изображает себя небоящимся, так и здесь страхи преодолева­ются посредством заранее продуманного терапев­тически ориентированного сюжета. Тогда нет не­обходимости с целью устранения страхов играть роль пугающего персонажа, а можно в качестве главного героя быть собой, но, подобно изложенно­му, активно действовать и одерживать победу над страхом. В двух же предыдущих историях, где «торжествовал» страх, авторам лучше было бы иг­рать олицетворяющие его образы Бяки и чудови­ща, а не оставаться собой.

Активное преодоление страха глубины, точ­нее страха утонуть, зафиксировано в истории мальчика 10 лет, который иллюстрировал ее мно­гочисленными рисунками: «Один раз я с дедуш­кой пошел купаться. Дедушка поплыл вперед, а я за ним. Где я плыл, было неглубоко, я даже чув­ствовал дно. Но дальше вдруг перестал его чув­ствовать и начал тонуть. Тогда я закричал, но никто не услышал. Я начал болтать по воде рука­ми и ногами и … поплыл. Приплыл к берегу. А потом приплыл и дедушка. И мы вместе доплыли до камыша. С тех пор я не боюсь глубины!». На время игры он был собой, а все остальные, подобно Водя­ному, тянули его на «дно». Сопротивляясь, он бла­гополучно доплыл до «берега» и тем самым окон­чательно устранил свой страх.

Такой же жизнеутверждающий финал при­сущ и истории другого мальчика 10 лет, испыты­вавшего страх заболеть, заразиться: «Я лежал больной. Глаза были закрыты. Вдруг раздался тонкий крик о помощи. Открыв глаза, я увидел львенка, к которому подползала огромная бесфор­менная масса. Я схватил скамейку и швырнул в нее. Раздался взрыв. Масса разлетелась с жутким воем, и сразу стало светло. Львенок подбежал ко мне и сказал: «Ты убил всех микробов! Ты скоро поправишься и будешь меньше болеть!»

Одним из способов отреагирования страха бу­дет и отношение к нему как к сну, к заведомо не­реальному и преходящему феномену. В приводи­мой ниже истории, «сочиненной» девочкой 8 лет, отражается ее своеобразная «магическая настро­енность» — вера в несчастливые числа, в то, что может вдруг что-то случиться. Подобная настроен­ность выражалась у нее появлением многочислен­ных навязчивых опасений. В отличие от них опти­мистично само название истории — «В приметы не верь!»: «Маша жила в тринадцатом доме, в три­надцатом корпусе, на тринадцатой лестнице, на тринадцатом этаже, в квартире 13. Как известно, тринадцать — число несчастливое. Поэтому Mania считала, что она очень несчастная, и часто плака­ла. И число выдалось не иначе как тринадцатое.

Встала Маша, поела, пошла погулять. И вдруг черная кошка перебежала дорогу. «Ну, — думает Маша, — несчастливое число — тринадцатое.» По­гуляла Маша, пошла домой. А тут мама совсем не­кстати ей говорит: «Иди, Маша, в школу». «Опять в школу, — подумала Маша, — несчастливое число тринадцатое.» Пошла Mania в школу. А когда вер­нулась домой, решила пойти к подруге Тане. При­шла к Тане, а Таня заболела. «Ну, — думает Ма­ша, — несчастливое число — тринадцатое.» Пошла Маша от Тани и упала, стукнулась лбом. И просну­лась. А было уже четырнадцатое число. С тех пор Маша гуляет — тринадцатых чисел не боится. Не беда, что живет она в тринадцатом доме, в тринад­цатом корпусе, на тринадцатой лестнице, на три­надцатом этаже, в квартире 13. Совсем не беда!»

Дальнейшее развитие магического, тревож­ного в своей основе настроя с присущей ему повы­шенной чувствительностью к таинственным и ска­зочным событиям видно из сочиненной в стихах истории, придуманной мальчиком 9 лет: «Не так страшен черт, как его малюют!»

«Однажды вечером, зимой, Мы шли нехоженой тропой. Мы шли домой, шли лесом И повстречались с бесом. Мы говорим: «Уйди с дороги!» А он в ответ: «Вы на моем пороге. Со мной не смеете шутить. Могу за это я убить». «Твоей угрозы не боимся. С тобой охотно мы сразимся. Хоть трудно справиться с чертями, Победа будет все-таки за нами».

И испугался черт рогатый:

«Не трогайте меня, ребята,

Я с храбрецами не дерусь,

А вам, конечно, пригожусь.

Я вам все клады покажу.

С большим усердьем послужу».

Но мы сказали черту: «Нет!

Нам клад не нужен — наш ответ.

Своей дорогой ты иди,

Не попадайся на пути!»

И вот идем своей дорогой.

Давно забыт тот черт безрогий.

Вот мы выходим на опушку,

А там стоит одна избушка.

В ней кто-то с Бабою Ягой

Нас нежно манит кочергой

И говорит: «Идем за мной!

Вас покатаю на метле,

Затем сварю в большом котле».

Но мы сказали бабке: «Дудки!!!

Тут не пройдут такие шутки».

Мы быстро ноги в руки взяли

И поскорее убежали.

Вот мы идем своей тропой

— Гляди, а это что такое?

Такая глушь и все в снегу.

Да это леший на суку.

Но вдруг тот леший встрепенулся,

Нам подмигнул и улыбнулся

И говорит: «Привет, ребята!

Я собираю тут опята!»

Мы говорим: «Ты что, чудной?

Какие тут грибы зимой?

Ведь это знают все ребята,

Что не растут зимой опята».

Но он не очень огорчился,

Потом чего-то спохватился

И говорит: «Ну, мне пора,

Я ничего не ел с утра».

Он свистнул, гаркнул, обернулся.

И вдруг исчез. А я … проснулся!»

Автор вместе с отцом изображал бесстраш­ных ребят. Бабой Ягой мальчик выбрал мать, что вызвало вначале ее протест, но по ходу игры она так вошла в роль, что ее поведение почти не отли­чалось от привычного дома, где она часто прибега­ла к необоснованным угрозам, крику и физичес­ким наказаниям. Психолог последовательно выс­тупал в приготовленных мальчиком масках Беса, Кого-то, Лешего. Во время игры «ребята» вели се­бя крайне непринужденно, заигрывая с изобража­емыми Психологом персонажами, открыто смеясь над их нелепым поведением и, подобно Колобку из известной сказки, умело преодолевали все препят­ствия на своем пути. Мальчик, обычно робкий и нерешительный дома, после игры осмелел на­столько, что стал временами не соглашаться с ма­терью и высказывать свое мнение. Соответственно мать была вынуждена перестроить взаимоотноше­ния с сыном: перестала злоупотреблять угрозами и наказаниями.

Остроумием и юмором наполнены и две сле­дующие истории девочки 10 лет, которая боялась уколов и боли. Первую историю она назвала «Вася и укол»: «Жил-был Вася. Он очень боялся уколов. Однажды в дверь позвонили. Он открыл. Перед ним стоял мальчик. Но какой-то странный маль­чик. И тогда Вася разглядел, что это был Шприц. «Я Укол, — сказал мальчик, — я пришел тебе де­лать укол». И Укол двинулся на Васю. Он уколол его, и иголка сломалась. «Ой, ей, ей! Больно!» — закричал Вася. «Ой, ей, ей, ей! Больно!» — закри­чал Укол. «Сам виноват, — сказал Вася Уколу, — не надо было идти мне делать укол.» «Я хотел как лучше, — сказал Укол, — всем детям делали при­вивки, а ты убежал, и я не хотел, чтобы ты забо­лел.» Тогда Васе стало стыдно. Он сам починил иг­лу, и они расстались друзьями».

Вторая история — «Боль»: «Однажды у меня очень сильно заболел зуб. Я стала говорить: «Боль, уходи, боль, уходи!» И тут передо мной появилось какое-то непонятное существо. «Уходи, тебе гово­рят!» — закричала я. «Хорошо, я уйду, но тебе бу­дет хуже.» «Нет! — сказала я. — Мне будет луч­ше!» И Боль исчезла. Когда пришла мама, я ей все рассказала. «Что же ты сделала, — сказала ма­ма, — если ты не будешь чувствовать боль, то не узнаешь, что надо идти к врачу, и зуб будет пор­титься дальше. А из-за зуба начнет портиться дес­на. Если бы боли не было, то люди умирали бы из-за пустяков». Тогда я поняла, что боль — это не зло, а предупреждение». При разыгрывании обеих ис­торий девочка поочередно изображала «Укол» и «Боль», а родители были заняты в остальных ро­лях. Через несколько дней она сама пошла к зуб­ному врачу, что раньше было невозможным.

Страх смерти воспроизведен в рассказе девоч­ки 8 лет «Маша и смерть»: «Жила-была девочка Маша. Она была очень непослушная. Однажды, когда она была дома одна, в дверь позвонили. Ма­ша открыла дверь. На пороге стояла старушка. Старушка вошла в комнату и спросила: «Ты по­слушная девочка?» «Нет!» — созналась Маша. Она была правдивой девочкой. «Очень хорошо, — обра­довалась старушка, — я очень люблю непослуш­ных. Раз ты непослушная, ты, наверное, с удоволь­ствием поешь моих конфет.» Маша посмотрела на старушку и увидела, что та была злая. В это время пришли родители. Маша бросилась к ним и позва­ла в комнату. Но в ней никого не было. Окно было распахнуто настежь. Все трое подбежали к окну и увидели, как старушка на черном зонтике опуска­лась вниз. «Mania, кого же ты впустила? — сказала мама. — Ведь это была смерть!» «Не бойтесь, мама и папа, — сказала Mania. — Я ее конфет не ела!» После этого Mania стала послушной». В игре ста­рушку изображала девочка, девочку — ее мать, а отец был сам собой. Страх снялся полностью, и де­вочка стала действительно более послушной.

В рассказе мальчика 11 лет воспроизводится страх ответов в школе: «Каждый день, когда Коля садился делать уроки, ему хотелось на следующий день так их ответить, чтобы получить хорошую от­метку. Он долго учил правило по русскому языку. Потом мама проверила его, переспросила правило и, убедившись, что он знает хорошо, отпустила на каток. Вернувшись после прогулки, Коля огорчен­но подумал, что, наверное, как всегда во время урока, произойдет с ним обычная неприятность — от растерянности он не вспомнит, что надо отве­чать. Он лежал в постели и беспокойно ворочался, заранее волнуясь. «Коля, ответь, пожалуйста, ког­да после буквы «ц» пишется «и», а когда «ы»?» — спросила учительница. Коля встал, заволновался, и все мысли куда-то исчезли. «Ну вот, опять не выучил», — сказала учительница. Когда Коля сел на свое место, он сразу вспомнил, что надо было сказать, но было уже поздно». В рассказе хорошо переданы волнение мальчика, его убежденность наоборот, тревожное предчувствие неудачи, что и происходит фактически. Он настолько свыкся с ролью застенчивого и робкого ученика, что не мог в игре стать кем-либо другим. Но поскольку учи­тельницу играли поочередно сверстник и мать, то они не торопили мальчика, задавали ему дополни­тельные вопросы, и он смог отвечать так, как хо­тел. После этого роли переменились, и он охотно стал учителем, а остальные демонстрировали уве­ренность при ответах и гибкость суждений. Затем роли снова переменились, и он, будучи собой, уже не проявлял реакций страха, отвечая, пусть и не всегда сразу, правильно. Дальше по ходу игры от­веты заранее ограничивались по времени, и учи­тель грозно смотрел на секундомер, всячески вы­ражая нетерпение, желание поставить двойку и посадить на место. Однако и здесь мальчик не ту­шевался, как раньше, все более быстро и уверенно выражая свои мысли.

В последней истории мальчик 12 лет отража­ет проблемы, с которыми сталкивается в жизни, будучи робким, застенчивым, неуверенным в себе и неловким. «Сказка про мальчика, которого про­звали Олухом»: «Жил-был ученик, учился он в 5-ом классе. У мальчика было странное прозви­ще — Олух. А дело было вот в чем. Мальчик от природы был невезучим. Например, шел зимой в школу по снежной дороге и вдруг упал вверх тор­машками на виду у всех ребят, и они закричали: «Люди, смотрите, это же идет безголовый Олух!».

Или, например, в школьной столовой, взяв поднос с обедом, он поставил его на стол. В этот момент ребята из его класса закричали: «Привет велико­му Олуху!». Он в смятении снял одну тарелку с подноса, остальные блюда грохнулись вместе с подносом на пол. Несколько человек дружно зак­ричали: «Ну, это же Олух!». Ночью мальчик про­снулся в холодном поту от страшного сна. Ему приснилось, будто все кричали, что он Олух. Ког­да он снова заснул, то увидел сон, что в субботу по­ехал с папой за грибами в автобусе, взяв с собой магнит. Автобус приехал ранним утром, на улице еще было темно. Зайдя в лес, он вдруг провалился в глубокую яму с отвесными стенами, увидел ход и пошел по нему. Шел-шел и попал в мрачный зал, освещенный факелами. В центре зала сидела злая колдунья. «Я тебя превращу в камень», — сказала она. От страха мальчик подпрыгнул чуть ли не до потолка, а поскольку в руке у него был магнит, то он нечаянно дотронулся им до цепи, висящей над колдуньей. Цепь с грохотом упала и начала обвивать колдунью. В цепи заключалась злая сила, и колдунья поняла, что пропала. Те­перь выручить ее мог только мальчик. Она сказа­ла: «Я исполню любое твое желание, только осво­боди меня. Я знаю, ты мечтаешь, чтобы тебя не называли Олухом». И она исполнила желание мальчика. Цепь упала с нее. В понедельник в шко­ле мальчик не узнавал ни себя, ни других, все от­носились к нему по-дружески, никто его не обзы­вал, и у него было прекрасное настроение. И в дальнейшем так было всегда!».

 

Часть II

НОЧНЫЕ СТРАХИ

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

Можно сказать: «Единственное, что мы не знаем никогда — это то, что нам приснится но­чью». Действительно, что сон грядущий нам гото­вит — куда мы попадем, где будем путешествовать, с кем встретимся — и взрослому трудно предста­вить, а ребенку тем более. Да и не скоро найдешь человека, который бы категорично отрицал нали­чие хотя бы одного кошмарного сна в своей жизни. Хватает и просто неприятных снов, а некоторых людей, как наваждение, одолевают ночные кошма­ры после дневных стрессов. После них и сон не в радость, и разбитость утром налицо, и труднее день дается, а ночью все начинается снова. Получается как бы замкнутый круг — дневные переживания порождают ночные, последние, в свою очередь, ис­кажают нормальное самочувствие днем.

Неприятные, страшные сны чаще видят лю­ди серьезные, чем-то озабоченные и одновременно эмоционально чувствительные, поскольку сны — это прежде всего эмоциональный отклик на собы­тия, происходившие днем.

Мозг продолжает работать и ночью, обнажая нерешенные проблемы, пусть и в гротескном, абсурдном виде. Некоторые люди отмахиваются от снов, как от назойливой мухи, другие, наоборот, придают им магическое значение вроде рока, предсказателя судьбы и т. д. К последним можно отнести и людей с тревожно-мнительными черта­ми характера, постоянно испытывающих чувство беспокойства, сомнения в правильности своих действий, а то и неуверенность в своих силах. Дей­ствительно, сны как правополушарный вид дея­тельности могут предвосхищать опасность, но го­раздо чаще они отражают то, что уже РЕАЛЬНО произошло с нами, то есть являются подсознатель­ной переработкой ранее имевших место пережива­ний. Значит, не ушли они, эти переживания, пол­ностью из нас, действуют на психику, живут в ее глубинных слоях, эмоциональной памяти и, быва­ет, начинают исподволь, незаметно «делать свое черное дело» — менять эмоциональный тонус че­ловека, его самочувствие, энергетический потен­циал и даже характер. Так что лучше лишний раз не пугаться страшных снов, а внимательно их про­анализировать и сделать выводы. Сны как ирра­циональный материал пуще всего «боятся» крити­ческого, взвешенного, основанного на реальности анализа. Если рассказать их внимательному и ува­жаемому собеседнику, тем более врачу или психо­логу, нарисовать или разыграть по специально со­ставленному сценарию (см. последнюю главу), то может и конец им наступить. А чтобы впредь не возникали — стоит поработать над собой, раз в ду­ше, психике гнездятся беспокойство и страх, про­рываясь время от времени подобно гейзеру.

У детей и страхов больше, и ночных ужасов. Анализировать их труднее: дети не любят о них го­ворить, как о головной боли, отделываясь, в луч­шем случае, односложными фразами. Да и часто совсем не хотят их вспоминать, забывают, амнезируют, вытесняют. Между тем разобраться в детс­ких снах и оказать помощь — более чем гуманная задача родителей, педагогов, психологов и врачей. Заодно и самих себя увидим, в каком виде отража­емся в снах детей. Не лишним будет при этом вспомнить и собственные сны в детстве и посмот­реть, нет ли аналогии и не мы ли наградили свое чадо беспокойством, муками неуверенности и не­способностью защитить себя. Можем сказать и об­ратное: страшные сны реже снятся тем детям, ро­дители которых не смотрят на жизнь пессимисти­чески, а ведут себя уверенно и гибко, пользуются заслуженным авторитетом и любовью. Исключени­ем из этого утверждения будет только художе­ственная одаренность ребенка, когда он, как губка, впитывает впечатления дня и переживает их, а уж воображения ему не занимать. Цель второй части нашей книги как раз и заключается в ознакомле­нии родителей и специалистов с тайнами детских сновидений, их психологической подоплекой, с тем чтобы помочь детям своевременно избавиться от накипи страхов и тирании зла, лучше защищать себя (сейчас), а заодно и родителей (в будущем).

 

Глава 1

ЧТО ИЗВЕСТНО О СНОВИДЕНИЯХ И НОЧНЫХ СТРАХАХ

Треть своей жизни человек проводит во сне. Сон и бодрствование — это единый ритм жизнеде­ятельности, который претерпевает определенные изменения с возрастом. Все знают, как много спят грудные дети и как мало, в ряде случаев, старики. Полноценный сон сохраняет и восстанавливает жизненные силы человека и является тонким ин­дикатором физического и психического здоровья. О нервности только что родившегося ребенка мож­но судить не только по частому крику, но главным образом по беспокойному, часто прерывающемуся сну. В более тяжелых случаях, например при ро­довой травме или удушье (асфиксии), он даже мо­жет перепутать день с ночью: днем много, хотя и беспокойно спать, а ночью, не находя себе места, бодрствовать, играть или кричать. Тем не менее в последующие годы ночной сон становится более глубоким, преимущественно за счет уменьшения продолжительности дневного сна. Ребенок, не­рвный от рождения (что может быть следствием волнения матери при беременности или влияния

других неблагоприятных факторов), перестает спать днем с трех-четырех лет, но постепенно его ночной сон выравнивается и к 10 годам может быть уже без отклонений. Именно тогда проходят проявления невропатии как врожденной нервно-соматической ослабленности.

Нервность — не единственный источник появ­ления отрицательных, страшных сновидений. Причины лежат и в области семейных отношений (что подробно будет рассмотрено далее), и в особен­ностях характера и личности детей, и в стечении неблагоприятных жизненных обстоятельств. Соче­тание всех этих факторов неизбежно ведет к появ­лению мучительных, навязчиво преследующих снов, о чем мы и расскажем на ряде примеров.

Классические исследования нейрофизиоло­гов, таких как И. П. Павлов, Ф. П. Майоров, В. Н. Касаткин и других, показали, что сновиде­ния есть растормаживание нервных следов про­шлого жизненного опыта под влиянием внешних и внутренних раздражителей, а также фазовых (переходных) и других изменений в головном моз­гу во время сна. В антропологическом значении сновидения представляют собой остаток далекого филогенетического прошлого, когда преобладал неполный (частичный или прерывистый) сон и са­ми сны играли роль импульса для мобилизации организма при внезапной опасности, возникшей во время сна. Нетрудно представить первобытных людей, уходящих далеко за добычей. Спать можно было только урывками, да и то постоянно быть на­чеку — любой шорох мог означать смертельную угрозу для жизни. Так что включение сновидений и означает с тех давних времен сигнал-напомина­ние: а не пора ли просыпаться? Кстати, и движе­ния глазных яблок при этом означают не только слежение во сне за движущимися объектами, но и вместе с движениями туловища, отдельными зву­ками свидетельствуют об ориентировочной реак­ции. Такое впечатление, что еще немного и насту­пит пробуждение. Тем не менее вскоре нарастает глубокий, спокойный сон, практически без снови­дений, затем опять относительно поверхностный сон, и так всю ночь.

По нашим наблюдениям, если пробуждение утром наступает в фазу глубокого сна, когда вне­запно будят, звенит изо всех сил будильник, то са­мочувствие оставляет желать лучшего. У детей это раздражительность, капризы, плач, упрямство; бывает, и на целый день. Отсюда и выражение «встал не с той ноги» или «встал с левой ноги». По­чему именно с левой? Да потому, что левая нога имеет свое представительство в правом полуша­рии мозга человека, которое как раз и руководит биоритмами, в том числе сна и бодрствования. Внезапное пробуждение, да еще в фазе сна без сно­видений, а последние опять же являются функци­ей правого полушария, способно вызвать преходя­щее функциональное расстройство правого полу­шария. Оно-то и проявляется отрицательными эмоциями беспокойства, раздражения и плохого самочувствия в целом.

В опытах И. Е. Вольперта к спящему подно­сили ватку с различными запахами, капали в нос,

щекотали, переворачивали и сразу будили. И что же — сновидения, полученные таким искусствен­ным способом, возникали в любой период сна, все зависело от силы раздражителя. В обычных усло­виях сновидения появляются при неглубоком сне, чаще в период засыпания и пробуждения. Лучше всего в памяти сохраняются сновидения перед пробуждением. При умственном и физическом пе­реутомлении, тем более при неврозах, сновидения любого содержания чаще всего отмечаются в нача­ле ночи. По мере ночного отдыха фон сновидении улучшается, в том числе и в отношении неприят­ной тематики.

Все исследователи отмечают существенные изменения сна при неврозах как психогенном за­болевании личности. Здесь и затруднения в засы­пании и пробуждении, прерывистый сон и страхи, лишние движения, увеличение представительства медленного сна при сокращении быстрого или па­радоксального сна. В сновидениях у больных не­врозами отчетливо отражаются болезненные изме­нения во внутренних органах и разнообразные влияния внешней среды. Поэтому сновидения лиц, страдающих неврозами, являются наиболее подходящим материалом для изучения функцио­нального состояния мозга во время сна, как и осо­бенностей взаимодействия личности с внешней и внутренней средой. Подчеркивается обилие снови­дений на начальном этапе развития невроза, когда на фоне выраженного дневного беспокойства и страхов снятся часто повторяющиеся, иногда упорно, навязчивые зрительные сцены неприятного содержания с чувством неудовлетворенности, тоски, тревоги, страха. Этот отрицательный зри­тельный и эмоциональный фон может служить ранним диагностическим показателем функцио­нального расстройства нервной системы, когда сон и сновидения изменяются раньше явного, видимо­го проявления невроза.

Сон с обильными сновидениями не дает пол­ного отдыха, неблагоприятно отражается на днев­ном самочувствии и работоспособности, увеличи­вает число ошибок и неудач, утомление органов зрения.

При развивающемся неврозе, как отмечает В. С. Ротенберг, имеет место уменьшение числа содержательных отчетов о сновидениях, их обед­нение и более частое отрицание. Но даже и без не­врозов, по данным других исследователей, неудов­летворенность своим сном выражает каждый вто­рой взрослый или ребенок. Если у практически здоровых людей сновидения составляются прежде всего из зрительных сцен и .образов, то у нервно-возбудимых в сон вкрапливаются мысли, звуки, обонятельные, вкусовые и тактильные ощущения. У женщин отмечаются более частые нарушения сна, чем у мужчин. Мы объясняем данный фено­мен большей природной активностью правого по­лушария у женщин, руководящего биоритмами и чувством сна.

Заканчивая обзор исследований, следует от­метить, что недостаточно изучены возрастная ди­намика страшных снов у детей, отражение в них переживаний и оказание эффективной психологи-ческой помощи. Лейтмотивом второй части книги как раз и будет рассмотрение страшных снов у де­тей в качестве зеркала нарушенных семейных от­ношений и неадекватного воспитания, равно как и нервно-психического неблагополучия со стороны взрослых, окружающих ребенка.

Выражение «кошмарный сон» (далее — КС) используется в качестве оригинального понятия тех снов, где возникает чувство страха и ужаса, эмоциональный след которых сохраняется в памя­ти детей до настоящего времени. Деление снов на кошмарные и страшные весьма условно. В кош­марных снах в большей степени, чем в страшных, присутствует ужас как эмоционально-шоковое, ос­трое переживание. В страшных снах подобные пе­реживания носят более завуалированный харак­тер. Практически, несмотря на предлагаемую абб­ревиатуру, в кошмарных снах присутствуют как ужас (чаще), так и страх. Сам вопрос «Боишься ли ты страшных снов?» задавался при выяснении дру­гих страхов у детей по списку из 29 страхов.

 

Глава 2

РАСПРОСТРАНЕННОСТЬ И ИСХОДНЫЕ

ПРИЧИНЫ НАРУШЕНИЙ СНА И КОШМАРНЫХ СНОВ (КС) У ДЕТЕЙ

 

Чаще всего КС бывают у детей, ночной сон которых имеет те или иные отклонения. Без них кошмары тоже возможны, если ребенок впечатли­тельный, действуют травмирующим образом об­стоятельства, обстановка или налицо какое-либо болезненное расстройство.

Выяснить общую распространенность нару­шений сна у детей мы смогли посредством опроса 1466 родителей двух педиатрических участков по­ликлиники. Приводимые ниже цифры получены на основе мнения родителей, отмечающих види­мые нарушения сна, в то время как фактически их гораздо больше.

Плохо, обычно долго, засыпает каждый тре­тий из детей от 1 года до 15 лет без различий по полу. В дошкольном возрасте затруднения в засы­пании встречаются достоверно чаще, чем в школь­ном, что связано с более выраженными у дошколь­ников признаками невропатии и органического нарушения центральной нервной системы.

Хуже всего засыпают девочки и мальчики в пятилетнем возрасте. У девочек это совпадает с на­растанием КС, то есть ночное беспокойство у дево­чек в большей степени отражается на засыпании, чем у мальчиков, или, что одно и то же, девочки более чувствительны в данном возрасте к тому, что снится им ночью. Беспокойно спит (разговари­вает, просыпается, ворочается) также каждый третий ребенок, будь то девочка (несколько чаще) или мальчик.

Отметим (по данным ЭВМ-анализа) достовер­ные взаимосвязи нарушенного сна с особенностями протекания беременности и родов, психологичес­ким состоянием матери. По ним можно достоверно предсказать, какие нарушения сна ожидают детей.

Начнем с поверхностного сна, когда даже при малейшем шуме сон у ребенка сразу пропадает, и в лучшем случае он играет, в худшем — кричит, плачет. Оказалось, поверхностный сон связан с волнениями (эмоциональным стрессом) матери в период беременности. Сами же волнения происте­кают, в данном случае, от отсутствия уверенности матери в прочности брака и наличия страха перед родами. Держать себя в постоянном напряжении, страхе, как видим, даром не проходит. Плод на­пряжен, беспокоен и заснуть как следует не может еще в утробе матери. К тем же результатам приво­дит повышенная утомляемость матери при бере­менности, какими бы причинами она ни вызыва­лась. Вспомним: при самом распространенном не­врозе — неврастении — чаще всего нарушен имен­но сон. Нельзя выспаться, сон не приносит радос­ти,  переполнен всякими  заботами и тревогами.

Усталость днем еще больше, сон становится все хуже — возникает замкнутый круг с неизбежной раздражительностью и расстройством настроения. Что уж говорить о перенапряжении нервно-психи­ческих сил при беременности, когда и так нагруз­ка сказывается, а выносливость и природно может быть не самой высокой. Соответственно расстраи­вается и биоритм сна у плода, и нередко надолго.

Любой педиатр подтвердит и другую установ­ленную нами закономерность: беспокойный, по­верхностный сон более всего характерен для де­тей, родившихся раньше срока. Сон у них незре­лый, прерывистый, да и день с ночью меняются местами. И здесь все может уладиться, если дома все спокойно и мать любящая, а не вечно недо­вольная появившимся «раньше времени» ребен­ком, да и сама нервная не в меру.

Непреходящие мучения молодым родителям доставляет и беспокойный сон ребенка. Все не по нему, места себе найти не может, мечется во сне, одеяло скидывает, что-то лепечет, выпасть из кро­вати норовит. И… чем больше дитятя ведет себя подобным образом, тем больше беспокоятся и на­прягаются родители, незримо передающие свое возбуждение и только усугубляющие у него про­блемы сна. Беспокоиться надо, но только не чрез­мерно, не драматизировать ночные проблемы де­тей. От этого они лучше спать не будут. А вот по­гладить страдальца, пошептать приветливые сло­ва, да и самим успокоиться — стоит. Обычно роди­тели удивлялись, когда видели, как я, будучи врачом-педиатром, успокаивал самых безнадежно плачущих детей. Брал детишек на руки и ходил,

слегка укачивая, разговаривая нежно и успокаи­вающе — за маму, естественно. А она училась, раз была молодая и запрограммированная на написан­ные в другой стране правила. Как тут не вспом­нить бабушку из деревни: без всяких книг и пред­писаний, одной рукой она люльку качала, другой кашу варила, да еще и песню напевала. И не видел я в подобных случаях (в 60-х годах) нервных нару­шений сна у тех, кто уже не ползал, а ходил. В де­ревне новая жизнь — дело святое. Волноваться при новорожденном в семье не полагалось, да и приглашать праздношатающихся — тоже, чтобы «не сглазили». Народная, мудрость и инстинкты об этом говорили. С физической стороны были, ко­нечно, изъяны — и работали до последнего, и в по­ле рожали, но чтобы «травить» дитя, мешать ему появиться на свет или чужим отдавать — такое бывало крайне редко. Беременность как послание Бога воспринималась, как нечто естественное, природное, судьбой дарованное. Сейчас же сплош­ные стрессы до рождения, среди которых на пер­вом месте отсутствие уверенности в прочности бра­ка, конфликты с мужем, другие волнения, плохое самочувствие и раздражительность, угроза выки­дыша и эмоциональный шок при родах от болез­ненных схваток. Устранить все эти причины бес­покойного сна у детей мы можем и сами, если бу­дем более зрелыми к моменту материнства и более психически защищенными.

Плач во сне у детей первых лет жизни не дает спокойно спать и родителям, чувствующим себя явно «не в своей тарелке». Сказывается не только эмоциональный стресс при беременности (волне-

ния, плохое самочувствие и повышенная утомляе­мость), но и различные отклонения в течении бере­менности и родов (токсикоз первой половины бере­менности, роды раньше времени, чрезмерно быст­рые или затяжные, преждевременное отхождение вод, обвитие шеи новорожденного пуповиной).

Пеленание такая же рутинная процедура, как и кормление. Однако некоторые дети явно успока­иваются, будучи туго запеленатыми, другие, наобо­рот, изо всех сил пытаются высвободиться, и толь­ко изрядно устав от обилия движений, успокаива­ются и засыпают. Темперамент уже и здесь виден. Дети с холерическим темпераментом труднее пере­носят любое стеснение, только и ждут, чтобы выс­вободиться; флегматики предпочитают быть завер­нутыми по всем правилам. А сангвиники, на то они и сангвиники, чтобы не предъявлять особых требо­ваний: не очень туго и не очень свободно — в самый раз и будет.

Но и вне темперамента иной раз видим, как ребенок засыпает только туго запеленатым. Такие пристрастия связаны с наличием при беременнос­ти угрозы выкидыша и крайне болезненных схва­ток при родах. Эти же факторы участвуют в про­исхождении беспокойного сна у детей, поскольку сон — в известном роде аналог внутриутробного существования, когда ребенок остается один, в темноте и замкнутом пространстве. К тому же от­рицательные эмоциональные реакции зафиксиро­ваны у плода с девятой недели жизни — в стандар­тном возрасте искусственного прерывания бере­менности или аборта. При угрозе выкидыша не ис­ключено появление эмоционального шока, что и

приводит вместе с аналогичным стрессом матери к выбросу в кровь большого количества гормонов беспокойства. Этой дозы в ряде случаев достаточ­но, чтобы расстроить сон в ближайшие месяцы и годы. Свершившийся выкидыш означает немину­емую смерть плода, но и угроза выкидыша приво­дит к нарушению плацентарного кровообращения и внутриутробной гипоксии (недостаточному пи­танию мозга плода кислородом). То же относится к чрезмерно интенсивным, «болезненным схват­кам мышц матки в период раскрытия ее шейки. Угроза смерти, физического уничтожения рефлекторно включает у плода инстинкт самосохранения в виде оборонительной, защитной реакции двига­тельного беспокойства и страха.

После рождения чрезмерно открытое про­странство, отсутствие люльки, кроватки, равно как и одежды, порождает безотчетное чувство беспо­койства, обычно в виде плача, реже — крика и зат­руднений в засыпании. Теперь понятно, почему ту­гое пеленание успокаивает детей, перенесших угро­зу выкидыша и болезненные схватки матери при родах. Они снова находятся как бы в утробе мате­ри, но уже в безопасных условиях существования.

Главное — если имелась какая-либо угроза преждевременного появления на свет, необходимо пеленание, воспроизводящее условия безопасной внутриутробной жизни. При органических по­вреждениях мозга от асфиксии, родовой травмы болезненно повышается чувствительность кожи, имеются дрожания отдельных частей лица или су­дороги, напряжения, гипертонус конечностей и туловища. Тогда тугое пеленание, наоборот, усилит беспокойство и крик ребенка; оптимальным вариантом будет нетугое пеленание или более час­тое положение ребенка полностью раскрытым.

В целом 10 % мальчиков и 15 % девочек под­вержены, со слов родителей, частым ночным страхам.

Гораздо более точные, но не абсолютные из-за вытеснения, амнезии ночного страха, данные полу­чаем при непосредственном, утреннем опросе детей о виденном ими ночью, в том числе и о кошмарных снах. В течение десяти дней подобным образом оп­рашивались 79 детей от 3 до 7 лет в детских садах. Оказалось, что за данное время 37 % детей (по крайней мере каждый третий) видели кошмарный сон, 18 % (почти каждый пятый) видели его нео­днократно, иногда сериалами, практически каж­дую ночь. Таким образом, родители констатируют лишь «надводную часть айсберга».

При нервных нарушениях, как показал до­полнительный опрос детей в логопедической груп­пе детского сада, КС еще больше.

Вне зависимости от состояния нервной систе­мы количество КС в дошкольном возрасте, по дан­ным опроса детей, достоверно возрастает от 3 до 7 лет, знаменуя возрастающее осознание проблем жизни и смерти, начала и конца своей жизни.

Неоднократно нам приходилось убеждаться в наличии взаимосвязи между страхом кошмарных снов и их фактическим наличием у детей. Более того, подобный страх безошибочно указывал на существование КС, даже если ребенок и не мог вспомнить, в чем он конкретно заключался. Как уже отмечалось, вопрос формулировался так: «Бо­ишься ли ты страшных снов или нет?» Несмотря

на возможность отражения в ответе прошлого травмирующего опыта сновидений, в большинстве случаев ответ отражал актуальный, то есть после­дний опыт восприятия страшных снов.

Всего было опрошено 2135 детей и подростков от 3 до 16 лет. Данные опроса приведены в таблице.

Возрастное распределение страхов КС

Возраст (лет)	Мальчики	Девочки
3	27 %	30 %
4	29 %	28 %
5	27 %	43 %
6	39 %	43 %
7 (дошкольники)	24 %	42 %
7 (школьники)	13 %	31 %
8	10 %	23 %
9	12 %	24 %
10	10 %	27 %
11	18 %	23 %
12	14 %	20 %
13	19 %	23 %
14	11 %	20 %
15	8 %	14 %
3-7	31 %	39 %
7-15	13 %	23 %

Из таблицы видим, что максимальные значе­ния страхов КС у мальчиков наблюдаются в 6 лет, у девочек — в 5, 6 лет и у дошкольников — в 7 лет (опрос проводился в конце 70-х годов). Это далеко не случайно, поскольку именно в старшем дош­кольном возрасте наиболее активно представлен страх смерти. Как раз данный страх и присутству­ет в ночных кошмарах детей, лишний раз подчер­кивая лежащий в его основе и более выраженный у девочек инстинкт самосохранения. Уникальное сравнение можно провести у дошкольников и школьников 7 лет. Вроде бы возраст один, а тен­денция к уменьшению страхов КС заметна у пер­воклассников. Объяснение аналогично уменьше­нию среднего балла всех страхов в школьном воз­расте, обусловленному новой, социально значимой позицией школьника. Это своего рода левополу-шарный сдвиг в сознании ребенка, когда правополушарный, спонтанный, интуитивный тип реаги­рования (к коему можно отнести и страхи) должен уступить рациональному восприятию левополушарной школьной информации.

Мы видим, что количество страхов КС досто­верно больше в дошкольном возрасте как у маль­чиков, так и у девочек. В свою очередь, страхи КС (как и все страхи в целом) с достоверно чаще на­блюдаются у девочек, отражая природно более вы­раженный инстинкт самосохранения.

В первой части книги отмечено, что наиболее активным в отношении всех страхов является стар­ший дошкольный возраст. Не составляет исключе­ние и страх КС, который тесно связан (по данным ЭВМ-факторного анализа) со страхами нападения, заболевания (заражения), смерти (себя и родите­лей),  животных (волка,  медведя,  собак, пауков, змей), стихии (бури, урагана, наводнения, земле­трясения), а также страхами глубины, огня, пожа­ра и войны. По всем этим страхам можно почти бе­зошибочно предполагать наличие кошмарных снов и, соответственно, страха перед ними.

Интересно сравнить страх КС у детей из так называемой нормальной популяции и детей, стра­дающих невротическими расстройствами личнос­ти. Страхов КС при неврозах больше, чем у здоро­вых в своем большинстве сверстников. Это неуди­вительно, если учесть характерные для неврозов повышенное беспокойство, эмоциональную рани­мость, неустойчивость настроения, неуверенность в себе, в своих силах и возможностях. Обращает на себя внимание и беззащитность детей, неуме­ние противостоять опасности, их может обидеть даже малолетний кроха, как сказала одна мать.

Больше всего боятся КС дети с неврозом стра­ха, когда они настолько поражены самим страхом как таковым, что не могут дать отпор никаким опасностям, подстерегающим их днем и ночью.

У детей со всеми неврозами страхи КС наибо­лее часто представлены в 6-10-летнем возрасте, когда страхи появляются днем, как грибы после дождя, под влиянием переживаний, обусловлен­ных страхом смерти, проблемами обучения и адаптации в школе. В норме страх КС, как прави­ло, ограничивается старшим дошкольным возрас­том. Другими словами, страх КС при неврозах имеет более пролонгированный, протянутый во времени характер и свидетельствует о более выра-женной неспособности детей решать свои личные проблемы самостоятельно, без помощи взрослых.

Поскольку дети с неврозами гораздо чувстви­тельнее к КС, то имеет смысл именно у них даль­ше рассматривать все связанные с КС проблемы.

«Кесарево — кесарю, цезарево — Цезарю». Так и в отношении девочек и мальчиков. У первых есть взаимосвязи с КС при беременности, у вторых нет, и ничего с этим не поделаешь. Если в чреве ма­тери девочка, а у матери токсикоз первой полови­ны беременности (неукротимая рвота), то после рождения девочки достоверно чаще будут видеть КС и бояться их. Да и токсикоз второй половины беременности (нефропатия), пусть и на уровне тен­денции, будет сказываться аналогичным образом. У мальчиков подобные отношения «по нулям». Та­ким образом, проблемы матери при беременности, ее плохое самочувствие оказывают более травмиру­ющее эмоциональное воздействие на девочек, что и видно в их последующих снах. Поскольку плод «видит» сновидения в утробе матери, начиная с 8 недель жизни (по данным нейрофизиологов), то можно сопоставить этот срок беременности с мак­симальной выраженностью при ней токсикоза пер­вой половины. Тогда наши, даже статистически обоснованные выводы, не будут казаться лишенны­ми смысла. На вопрос почему все это выражено только у девочек, укажем на их более выраженный инстинкт самосохранения по сравнению с мальчи­ками (вспомним, что девочки в 2 раза чаще испы­тывают страхи, чем мальчики). Поэтому токсико­зы, создавая угрозу ослабления и прерывания беременности, вызывают прежде всего у девочек гормо­нально опосредованное беспокойство, как своего рода инстинктивно-защитную реакцию.

Отдельно рассматривалось соотношение меж­ду страхами непосредственно перед сном и страха­ми во сне, то есть КС. Подтвержден ранее сделан­ный вывод о воспроизведении в КС дневных пере­живаний детей. Более того, по беспокойству, ис­пытываемому детьми перед сном, можно уверенно судить о появлении у них КС даже в том случае, когда они полностью амнезируются (забываются) утром.

 

Глава 3

КОГДА ПОВТОРЯЮТСЯ КОШМАРНЫЕ СНЫ

 

КС могут дублироваться, повторяться, приоб­ретать иной раз навязчивый характер. У детей это не растянуто на многие годы, как у взрослых; по несколько недель, а то и месяцев ребенок может находиться в непонятном для взрослых напряже­нии перед сном. Чего только не выдумывает, что­бы вовремя не лечь спать, дополнительные меры безопасности принимает — поближе к родителям, свет, после засыпания, должен гореть, дверь луч­ше всего полуоткрыть, так, на всякий случай. Да и сам сон становится беспокойным — говорит не­ясно что, вскрикивает, с кровати может свалить­ся, бегает в туалет или к родителям, иногда может даже обмочиться… Успокаивающие беседы перед сном не всегда помогают. Телевизор же категори­чески противопоказан, как и ссоры родителей, от которых еще больше возникает внутреннее напря­жение и беспокойство. Если ребенок возбужден, испытывает тревогу перед сном, грустит, печалит­ся, то КС следуют все чаще и чаще, с пугающей не­избежностью, как наваждение. Самое неприятное заключается в ожидании КС, когда все труднее уложить детей вовремя спать, нервничают и роди­тели; тут уж недалеко и до нервных срывов, нака­заний; угроз хватает, но ничего кардинального, положительного не происходит. Расплата ут­ром — вялость, капризность, чувство «разбитос­ти», беспричинные упрямство и негативизм днем. Все больше становится ссор, раздражений в отно­шениях с детьми. У них уже нет спокойствия, нормального самочувствия, бодрости духа и уве­ренности в себе. Вечером все повторяется с нарас­тающими эмоциональными потерями и напряже­нием. И так изо дня в день, из ночи в ночь.

Когда же чаще снятся повторные КС? Несом­ненна генетическая подоплека этого явления. Если один из родителей испытывал подобное в детстве, то вероятность повторяющихся КС у детей будет более весомой. Если оба родителя предрасположе­ны к обильным снам вообще, КС в частности, и тем более к их повторам, то не надо ждать лишний раз исключения из этого правила. Необходимы и впе­чатлительность, развитая долговременная или эмо­циональная память и, как уже отмечалось, некото­рая неуверенность в себе, пусть в виде излишней зависимости от родителей, не говоря уже о повы­шенном уровне беспокойства и страхов. Большая частота КС относительно чаще наблюдается и у де­тей, перенесших психологическую травму, эмоцио­нальный шок, потрясения, след от которых прояв­ляется не столько днем, сколько ночью.

Кошмарные сны можно различать в качестве частых повторов, однотипных по смыслу или на­вязчивых КС.

Частые повторы КС продемонстрируем у де­вочки 5 лет (как и в других приводимых случаях, опрос производился в течение двух недель): «Ди­нозавр наш дом сломал», «Заблудилась в лесу», «Дракон», «Кощей», «Волк за мной гнался». Уже по этому минимуму КС можно предположить, как нелегко живется девочке в семье. Что же тогда го­ворить о других КС, скажем, у мальчика 5 лет: «Застряла машина», «Разбилось окно», «В доме вылетели все окна», «Из окна упал», «Волк бегал за мной», «Колеса сдулись», «Роботы», «Застряла машина в грязи», «В окно камень бросили», «Стек­ла звенели». Что-либо неприятное почти постоян­но происходит во сне, и окно не защищает, а зве­нит, рушится, и избежать опасности нельзя ни в стенах дома, ни вне его. Обреченность, безысход­ность видны и из трагического финала: «Из окна упал». Не совсем уж плохо было раньше у него в семье, но отношения между родителями станови­лись все более натянутыми, и, действительно, че­рез 3 месяца после этих снов родители разошлись, мальчика же отдали бабушке. Так он выпал из се­мьи, дома, потерял чувство собственной ценности, а заодно и смысла жизни. Добавим, что был он правополушарным, художественно одаренным, впечатлительным, с развитым воображением. Вот и привиделись ему ночью всякие несчастья. Слов­но был он парапсихологом или экстрасенсом. Так и есть, именно в 5 лет дети обнаруживают экстрасенсорные возможности, которые в большинстве случаев «канут в Лету» в 6 лет. Почему так — объяснений нет. Выскажем гипотезу. В 5 лет ак­тивизируется возрастная активность левого полу­шария. Если до 5 лет правополушарность в боль­шей или меньшей степени свойственна всем де­тям, то с 6 лет левополушарность и правополу­шарность начинают дифференцироваться более отчетливо. Левополушарные «вовсю» читают, счи­тают, говорят взрослыми фразами, видны уже их рационализм, склонность мыслить абстрактно, те­оретически. Правополушарные больше действу­ют, играют, обнаруживают творческие, художе­ственные способности. Раннее интеллектуальное обучение — для них непосильная нагрузка, хотя они и могут поражать взрослых своими эвристи­ческими способностями. И то, что с 5 лет у правополушарных (в отличие от смешанных правополушарно-левополушарных) детей активность левого полушария не только не увеличивается, а все больше и больше уменьшается с последующим возрастом, как раз приводит к компенсаторному нарастанию активности правого полушария с его подсознательным, интуитивным восприятием. «Вспышка» его активности и позволяет «видеть насквозь» — безошибочно определять цвета в кон­верте или предчувствовать дальнейшее развитие событий в семье. А теперь задумаемся, вспомним, понаблюдаем — как дети начинают ни с того ни с сего бояться, грустить или плохо есть. Не воспри­няли ли они раньше нас реальную угрозу для свое­го бытия, а значит и для существования семьи, и не следует ли нам своевременно прислушаться к их внутреннему голосу, если только мы любим де­тей и хотим сохранить семью, как самое святое в нашей жизни.

К часто повторяющимся, однотипным по смыслу снам, относится и КС мальчика 5 лет: «Маленький человечек из колбочки не мог вый­ти», «Машина врезалась», «Баба Яга и Змей Горы-ныч дрались», «Бармалей», «Один дома», «За мной гонялось привидение». Первый сон воспроизводит его весьма нелегкое, после трех стимуляций и дру­гих родовспомогательных мероприятий появление на свет. Часто остается один дома, когда родители исчезают без всякого объяснения, неизвестно ку­да. Здесь-то в воображении и появляются чудови­ща, ссорящиеся, как и родители, между собой.

У другого мальчика 5 лет, также правополушарного и с количеством страхов, превышающих возрастную норму, сны еще хуже: «Баба Яга съела человечка», «Волк съесть хотел», «Баба Яга», «Волк», «Собака злая». Съесть, загрызть, уничто­жить — все это отражает постоянные угрозы со стороны не задумывающихся о своем поведении взрослых в семье.

Что хорошего видит в жизни еще один маль­чик 5 лет, мы поймем из его однотипных в плане неожиданностей и агрессии снов: «Горели провода троллейбуса», «Кончился бензин у машины», «Ма­шина врезалась», «Собака гналась», «Инопланетя­не били», «Инопланетяне стреляли в скелет», «Ма­шина мусор собирала и меня забрать хотела». Его постоянно наказывают, ругают, ни во что не ставят в семье часто нетрезвые или равнодушные, как инопланетяне, к его нуждам, заботам, интере­сам родители.

Доброты неплохо бы занять и родителям де­вочки 4 лет, которой непрерывно снится: «Баба Яга злая», «Кощей чуть не убил», «Кощей хотел съесть котенка», «Баба Яга скушала», «Злая кук­ла», «Злая тетя», «Страшная кофта», «Злая пти­ца». И все это в 4 года — когда так велика потреб­ность в любви родителей, здесь же — сплошная злость, ненависть, да и жизни один раз девочка чуть не лишилась, серьезно заболев. В семье все говорят на повышенных тонах, раздражаются, ос­корбляют друг друга. Какие уж там любовь, пони­мание, элементарная порядочность и доброта.

Навязчивые КС чаще преследуют детей после 10 лет — вспомним хотя бы леденящие душу паде­ния в колодец, пропасть, с верхнего этажа. Ужас еще долго живет в подсознательной части психики, нарастая с каждым последующим аналогичным сновидением. И чем больше ребенок думает о пере­житом во сне кошмаре, ожидает его, тем чаще, по контрасту, тот его посещает. Срабатывает установ­ленная в неврозологии (учении о неврозах) законо­мерность — навязчивые мысли, страхи, движения питаются (подпитываются) контрастным к себе от­ношением. Например, чем больше человек думает о хороших людях или поступках плохо, или наобо­рот, тем более сильно это фиксируется как доми­нанта навязчивости. Так же и в отношении навяз­чивых КС — чем больше о них думается с надеж­дой на их исчезновение, то есть развивается положительная установка, тем с большей силой и дра­матизмом они появляются, оживают ночью. Относится это и к навязчивым движениям-ритуа­лам: чем больше хочется прекратить включать и выключать определенное количество раз включа­тель перед сном — тем больше тянет сделать это. Потому мы, как и многие другие врачи, не реко­мендуем подобным образом бороться с навязчивы­ми тиками, стереотипно повторяющимся подерги­ванием мышц век, лица, туловища. Между тем и сейчас у неграмотных целителей можно получить «дельный» совет: встаньте перед зеркалом и сдер­живайте внешнее выражение нервных тиков. Сдер­жать-то, действительно, удается, только потом все возобновляется с большей силой.

Контрастность — не единственное условие появления КС. В физиологии высшей нервной де­ятельности давно описаны фазовые состояния функциональной активности головного мозга: уравнительная, парадоксальная и ультрапарадок­сальная фазы. Они хорошо видны при засыпании и близком к нему наступлении гипнотического со­стояния. В уравнительной фазе все внешние шу­мы как бы уравновешиваются, уменьшаются в своей интенсивности. В парадоксальной фазе что-то начинает восприниматься даже сильнее, чем обычно: некоторые звуки, голоса, как бы выхва­тываемые из общей гаммы внешних раздражите­лей и шумов. Здесь и мысль может поразить наше воображение, которой в обычной жизни мы не придаем значения, и представление об опасности, пусть и нереальной в данный момент, но ожидаемой во сне. В ультрапарадоксальной фазе все про­исходит наоборот — кислое, горькое становится сладким, негодяй превращается в героя, зло тор­жествует, становится синонимом добра, а после­днее делается предрассудком, недостатком или просто лишним, ненужным, отжившим.

Физиологи об этом не говорили, но мы глубо­ко убеждены в хроническом, постоянном, перма­нентном наличии таких фаз у некоторых людей, будь то в некоторых видах деятельности, взаимо­действия людей или в политике. Элементарные примеры — упрямство и негативизм. В патологи­ческом или болезненном упрямстве, в отличие от психологически мотивированного, явно просле­живается парадоксальная фаза. Родители обычно говорят в таком случае: приходится все больше повышать голос, кричать, наказывать с нулевым или противоположным результатом.

Негативизм — когда вместо «стой» ребенок идет, вместо приказа садиться встает, то есть не прекращает осуждаемое, запрещаемое, а стремится во что бы то ни стало его осуществить. И далеко не всегда это свидетельствует о «дурном» или «вред­ном» характере ребенка. Обычно такую модель «вредности» родители преподносят сами, лениво или яростно переругиваясь, постоянно обвиняя друг друга, а заодно и детей в ошибках, недостат­ках, пороках, заблуждениях, предвзятости. Реаги­ровать на такие вредности нормальный мозг, пусть и ребенка, длительное время без ущерба для себя не может. Потому-то и срабатывает защитная реф­лекторная реакция, когда вначале слышны и вызывают ответ только сильные угрозы родителей (подкрепляемые наказанием, лишением удовлетво­рения потребностей в значимых сферах). Затем уравнительная фаза переходит в парадоксальную. Тогда возникает болезненное упрямство — ребенок «не слышит», продолжает вести себя как ни в чем не бывало или «копается», спит на ходу вместо ак­тивных действий. Ультрапарадоксальная фаза го­ворит об извращении нервной активности — появ­лении обратных, или зеркальных, отрицательно сфокусированных отражений, когда делать плохо считается хорошо и наоборот, как и вместо согла­сия предпочитать конфронтацию, конфликт и враждебность. Так и в сне: вместо положительных персонажей, героев появляются отрицательные, противные, страшные образы, которые без зазре­ния совести вершат свое черное дело. Недаром фазу сновидений в ночном сне называют парадоксаль­ным сном, когда малейшие раздражители вызыва­ют неадекватно сильные реакции, превращаемые, на наш взгляд, в КС в ультрапарадоксальную фазу. Пример: далеко не всегда родители так плохи, но именно в КС они предстают как законченные обра­зы… чуть было не сказал негодяев, но поправим­ся — чудовищ вроде Бабы Яги и Кощея.

Заметим, когда детям совсем плохо и это длится не день и не месяц, скажем, родители дав­но их бросили, без конца жестоки, то эмоциональ­ная сфера у таких несчастных будет столь повреж­дена, что не сможет даже продуцировать сновиде­ния, положительных не может быть в природе, а отрицательные разве что как сполохи столь часто перенесенных страдании, что оставляют равно­душными. Любое несчастье может повышать чув­ствительность, но если оно следует одно за дру­гим, то чувства притупятся настолько, что исчез­нет отклик на другие страдания, в том числе на окружающих людей. Более того, вместо страха от­рицательных, сказочных персонажей появляется отождествление с ними во сне, где простор для си­лы, агрессии и зла. Это уже один из симптомов, притом самых ранних, неблагоприятного психи­ческого перерождения в агрессивно-деструктив­ную или психопатическую личность.

Наши рассуждения о навязчивых мыслях и страхах вообще и КС в частности необходимо под­крепить тревожно-мнительными чертами харак­тера детей. Предпосылка их явно генетическая, да и соответствующий пример показывают сами ро­дители. При тревожности детей возрастает непере­носимость, а то и страх возобновления КС, притя­гиваемых по контрасту. При мнительности опас­ность преувеличивается, ожидается там, где ее не может быть. В сочетании с развитым воображени­ем, способностью к фантазиям тревожность и мни­тельность являются питательной психической почвой для КС.

Почему, собственно, повторяются одни и те же сны? Для этого нужно иметь развитую долго­временную или эмоциональную память, чтобы «бережно» хранить следы прошлого травмирую­щего опыта, пусть и переработанные воображени­ем. Негибкость мышления тоже налицо — можно было бы днем, до появления КС, выработать более адекватное отношение к лежащим в их основе травмирующим событиям. Но как раз этого и не дано, и не только по возрасту, а именно из-за недо­статочной гибкости или пластичности нервных процессов в терминологии физиологов. В итоге свойственные возрасту аффекты, образы застыва­ют, превращаются в ледяные, монументальные конструкции, образования, как остов доминанты страха. Сам же страх вызывает очаг возбуждения в правом полушарии, отгороженный в виде ком­пенсаторного торможения от мыслительной, ана­литической и критической активности левого по­лушария. В итоге КС дети еще больше боятся, вместо того чтобы рационально подойти к их со­держанию, поиску альтернатив и переключиться на другие, более содержательные жизненные це­ли. И взрослому здесь нужна помощь специалис­та, что же тогда говорить о детях. Конечно, если днем под влиянием случайных или психологичес­ки направленных мероприятий исчезают травми­рующие обстоятельства жизни ребенка или он сам обучается опытным педагогом, психологом, вра­чом по-иному смотреть на свои сны, тем легче ней­трализовать их травмирующее звучание разрабо­танной нами психотерапевтической методикой преодоления страхов. Тогда КС «обесточатся» са­ми собой — потеряют свое отрицательное воздей­ствие на психику ребенка или полностью прекра­тят свое существование.

Расскажем о навязчивых КС у мальчика все­го-то трех лет. Вечером никак не может спокойно заснуть, ночью ворочается, временами скидывает одеяло, утром сам не свой, капризничает, плачет чуть что и мать перестал отпускать на работу. Ка­кой-то утренний невроз. В детском саду постепен­но оттаивает, но чем ближе к вечеру, тем больше возбуждается, беспокоится, паникует.

Мать у него — женщина очень способная, без конца учится, преисполнена честолюбивых пла­нов, по природе своей левополушарная, рациональ­но-мыслительного плана. Как эмансипированная женщина встречалась с мужчинами, остановилась на одном, решила родить без регистрации брака (что как поветрие возникло, к несчастью детей), да беда случилась — замерла беременность. Через 6 месяцев неожиданно снова забеременела, но ре­шила оставить ребенка, даже если он и нарушал ее более важные жизненные планы; правда, хотела видеть только девочку, а о мальчике и думать не желала. И не случайно дважды без особых причин была угроза выкидыша — сказывалась таким обра­зом возникшая «обуза».

Рассмотрим пристальнее мать. Несмотря на выдающиеся интеллектуальные и деловые способ­ности, она склонна к волнениям, беспокойству, со­мнениям в правильности своих действий. Как и ее мать — бабушка, живущая с ними, — любила уг­рожать сыну всяческими карами, что тот пока и усвоил как истину в последней инстанции. И хотя мать, как и бабушка, была крайне нетерпеливой и непоследовательной в требованиях, часто раздра­жалась, злилась и физически наказывала будуще­го мужчину, он никак не мог угомониться дома. Атмосфера там была неблагоприятна для развития детей вообще и нашего героя в частности. Между матерью и бабушкой продолжались иду­щие с детства напряжения, недомолвки, обиды. И сама бабушка когда-то рассталась с мужем и всю свою неукротимую энергию обратила на дочь, которая, с ее точки зрения не может правильно воспитывать детей. Отца в семье, как уже отмеча­лось, не было, после зачатия он просто стал не­нужным, жена сразу его отвергла, забыла, стала ненавидеть. Так как мать — женщина внешне привлекательная (а это более чем часто встречает­ся при неврозах у детей), можно догадаться, что она более сочувственно относилась к себе, чем к сыну. Ее быстро нашел более молодой мужчина, хотевший сразу наставить на путь истины, пере­воспитать. Ничего из этого, кроме конфликтов, не получилось, и теперь оба супруга ждали прибли­жающегося срока развода. В такой жизненной драме протекало «счастливое детство мальчика». Но если бы только это. Матери в детстве казалось (то есть воображения и мнительности ей было не занимать с самого начала), что под кроватью жи­вут чудовища, только и норовящие укусить. Ее муж — отчим — пусть и не отец, но мальчик про­вел в его присутствии свыше двух лет — тоже в детстве был не из храброго десятка ив 7—10 лет бо­ялся темноты перед сном и материализующихся из нее чудовищ. Может быть, поэтому он и стал милиционером, наяву противостоящим подобным прообразам из жизни людей.

Как только родился герой нашего рассказа, его сразу перевели в инфекционную больницу без

матери на целый месяц, чтобы уточнить, что с ним происходит, почему стул такой, почему часто кри­чит, а то и ножками сучит. И невдомек было тех­нократически ориентированным врачам, что все дело было в нервном расстройстве, приобретенном внутриутробно. Мать в то время нервничала, не хотела ребенка и при этом боялась, что его больше никогда не будет. Беспокойство матери, раздраже­ние, недовольство и подавленное состояние духа отражались на ее гормональном состоянии, пере­даваемом плоду через кровеносную сеть. Напря­женное состояние матери способствовало гиперто­нусу мышц, в том числе мышц матки, что и стало причиной угрозы преждевременного изгнания плода. Пока разбирались что к чему, мать и сын были разделены целый месяц. Подобная психи­ческая депривация затем как раз и аукнется в КС. Пока же хватало и других несчастий. Несмотря на нервно-соматическую ослабленность (а он болел ларинготрахеитом, и врачей было не счесть), мать постаралась как можно раньше отдать его в яс­ли — на втором году жизни, а это весьма неблагоп­риятный возраст для прекращения эмоционально­го контакта с матерью. Ребенок еще слишком за­висит от матери, не нуждается ни в каком общении со сверстниками, а если эмоционально чувствите­лен и привязан к матери, то всегда произойдет раз­личной продолжительности эмоциональное рас­стройство. Так и случилось. Последовали посто­янные слезы, крик, нарушился сон, то есть уси­лились и так имевшиеся признаки нервности. Его нельзя было отдавать в ясли не только из-за нервности и повышенной ранимости, но и по при­чине травмирующего опыта разлуки с матерью в первый месяц жизни. Есть такие термины в аллер­гологии: сенсибилизация (повышение чувствитель­ности организма к действию каких-либо вредных факторов) и возникающие на ее фоне идиосинкра­зические реакции (отек, крапивница, аллергичес­кий кашель, удушье). В качестве последней у маль­чика возникло аффективное (реактивное) состоя­ние при повторной, более травмирующей разлуке с матерью.

Стали мы разговаривать с мальчиком. Три года ему, а все понимает и отвечает: голова днем болит (от напряжения), утром живот беспокоит. Уже потом мы догадались, что последнее было после крайне беспокойного сна и наличия в нем КС. В области пупка находится проекция солнеч­ного сплетения — самого мощного, иннервизирующего внутренние органы вегетативного образова­ния. Мы знаем, как от волнений и напряжений бо­лит голова, бьется сердце, расстраивается деятель­ность желудочно-кишечного тракта. Для детей последнее характерно как раз в виде нервных спазмов — болей в области живота. Тем более ут­ром, когда нужно идти в нелюбимый детский сад, есть манную кашу и спать днем сколько положе­но, а заодно делать приветливое лицо далеко не всем приветливым сверстникам.

На наши уточняющие вопросы мальчик по­яснил, что дома все взрослые строгие, замечаний и запретов больше всего получает от матери, она ча­ще и беспокоится. Ругает постоянно бабушка, она же называет ремешком, дедушка кричит и даже однажды охрип от этого. Как видим, каждый из взрослых имеет свою «специализацию» в так на­зываемом воспитании. Добавим, что возникший ниоткуда дедушка не живет в семье, а появляется в ней подобно «летучему голландцу». Тем не менее он ближе, роднее для мальчика, чем более фор­мально ведущий себя отчим.

Стали выяснять, каким страхам подвержен мальчик. Тут-то он и сказал, что больше всего бо­ится Змея Горыныча, а ночью — того, что его уне­сут. Кто именно, теперь не трудно было догадать­ся. Во времена татаро-монгольского ига так и про­исходило. И на стягах как раз красовался Змей Горыныч, проще — Дракон. Мужчин убивали (а отца у мальчика нет и в помине), женщин полони­ли, а с детьми поступали по-разному, в зависимос­ти от возраста. В нашем случае, скорее всего, он тоже бы не остался в живых. Недаром после появ­ления Змея Горыныча в его коллективном бессоз­нательном, он стал, что совершенно не типично для возраста, говорить с грустью, что мама и папа (отчим) станут старенькими (продолжим: умрут, не будет их). Обычно понимание или осознание конца жизни приходит в 5 лет, но никак не в 3 го­да. Интеллектуальные способности в данном слу­чае несомненны. Но еще больше развито вообра­жение, явно художественного плана. Недаром он, в отличие от левополушарной матери, полностью правополушарный. А правополушарные обладают природно развитой интуицией и эмоциональной памятью даже на давно случившиеся травмирую­щие события.

Как есть роман и фильм «Унесенные ветром», так и мы могли бы наше повествование назвать «Унесенный Драконом». Боится мальчик не толь­ко Дракона как символа зла, агрессии и смерти, но главным образом того, что останется один, без матери, а то и исчезнет, не успев как следует по­явиться на свет. В воображаемой игре в семью он берет роль матери — все-таки наиболее близкого для него взрослого, не бабушки, которая методич­но бьет ремешком, не вечно куда-то пропадающего дедушки и тем более отчима, более чем строгого, с которым разводится сейчас мать.

Содержание навязчивого КС и его мотивация (обусловленность) стали для нас понятны. А как помочь? Поговорили мы с матерью и отчимом с целью предотвращения разрыва семейных отно­шений. Развод был временно отложен.

Использовать рисунки для уменьшения ост­роты страхов еще не представлялось возможным из-за малого возраста и крайне несовершенных графических возможностей. Обычно рисование страхов проводится с пятилетнего возраста. Оста­валась игра — самый эффективный метод преодо­ления страхов. Только ее нужно хорошо срежис­сировать, направить так, чтобы она оказала тера­певтический эффект. Предварительно расспроси­ли мать — какие игры предпочитает ребенок, как себя ведет в них, затем предоставили ему возмож­ность самостоятельно поиграть без матери и вмес­те с ней. Почти во всех и так немногочисленных играх дома мальчик стремился играть роль защит­ника других от какой-либо внешней опасности. Себя же он защищал хуже всего. Это было видно и на приеме. Тогда была использована характерная для возраста 2-4-х лет способность к подражанию. Мальчик стал нападающим, то есть символизиро­вал внешнюю опасность, а автор в роли защитни­ка показал, как нужно ее отражать.

После перемены ролей мальчик уже держал­ся более уверенно.

Теперь можно было приступить к главно­му — десенсибилизации (процесс, обратный сен­сибилизации) страха разлуки, воплощением кото­рой, как и страха смерти, являлся Дракон.

Мальчику было предложено или изображать себя, то есть боящегося жителя тут же условно по­строенной деревни из нескольких домов, или стать на время Драконом (по принципу — «влезть в шкуру волка»). Предпочтение было отдано пос­леднему варианту, что немаловажно для повыше­ния собственной уверенности. Мать, отчим и врач в роли жителей деревни мирно занимались раз­личными делами (в игре дополнительно участво­вала группа студентов, психологов и аспирантов): детей воспитывали по-всякому — по-доброму и по-плохому (отражая реальную семейную ситуацию в семье мальчика), кто-то варил кашу, кто-то зани­мался уборкой, читал мораль или наказывал де­тей. Вдруг послышался какой-то неприятный свист, уханье, прогремел гром (все это воспроизво­дилось в соседней комнате обычным свистком, ду­дочкой, барабаном). Всполошились сначала жители, затем успокоились, тем более что один из них настойчиво убеждал всех в отсутствии каких-либо причин для опасности и паники. Однако предуп­реждающие сигналы появлялись все чаще и силь­нее, и некоторые жители стали выражать нешу­точное беспокойство. В общем, все пришло в дви­жение, заволновалось, забурлило. Свет померк (выключили большую часть светильников), гро­хот за дверью усилился, внезапно она раскрылась и в комнату, то есть деревню, влетел Дракон — мальчик в подобающей по этому случаю маске. Началась паника, каждый спасался как мог, не думая о сопротивлении и помощи близким.

Дракон из всех присутствующих взял в плен только мать и отчима. Следующее игровое дей­ствие было уже с перестановкой ролей: мальчик был воином — защитником жителей, а врач изоб­ражал Дракона. Последний, как вы догадались, был повержен защитником, все жители вздохнули с облегчением, стали жить нормально, работать, детей воспитывать.

Впервые за несколько лет мальчик заснул сразу, ночь была на удивление спокойной, а вско­ре он без трепета душевного стал отпускать мать на работу.

На этом примере мы видим, как весьма не­просто было постичь психологический смысл на­вязчивого КС и его обусловленность неблагопри­ятной жизненной историей мальчика. Без этого постижения невозможно было ему помочь, как, впрочем, и при остальных, дневных, страхах. Воз­никает вопрос:  нельзя ли было поступить проще — дать снотворные, транквилизаторы (тазепам, нозепам, радедорм), и спал бы он, что назы­вается, без задних ног. К сожалению, так нередко и бывает. Почему «к сожалению»? Да потому, что проблема КС не была бы решена психологическим образом, а искусственно была бы задавлена, затор­можена, загнана в тупик. Днем, наверняка, про­изошло бы усиление страхов, да и пример глотать таблетки при любом расстройстве (а в подростко­вом возрасте «колеса» — психотропные средства) был бы налицо.

Другому мальчику постарше, 7 лет, неоднок­ратно снится один и тот же сон, который и был на­рисован по нашей просьбе. Весьма странный, на первый взгляд, сон: Динозавр, встав на задние ко­нечности, пытается добраться до люльки, подве­шенной в верхнем углу комнаты. В люльке маль­чик и прячется. Когда Динозавр схватит люль­ку — неизвестно, но, чувствуя, что до его цели ос­талось немного, мальчик в ужасе просыпается и мчится к родителям, точнее, к отцу, способному, в отличие от матери, успокоить, приласкать. Сама мать находится в невротическом состоянии, и все ее внимание, любовь, забота обращены на младше­го братика. Последний как раз и появился в самое неподходящее время для старшего — в 3 года. Когда старшему исполнилось 4, младший стал хо­дить и мать только им и занималась. Но именно в 4 года, как мы уже неоднократно отмечали, на­блюдается пик эмоционального развития детей и любви к родителю другого пола. Препятствующим фактором для этого как раз и является появление более удачного, здорового и младшего по возрасту брата или сестры. Так оно случилось и здесь. Бо­лее того, отношения матери со старшим станови­лось все хуже и хуже и с 5 лет, когда тот все более аргументированно возражал на нападки, мать ста­ла угрожать, что снова отдаст его бабушке, то есть полностью лишит любви и контакта с собой. Это уже было, годовалым он был отвезен за тридевять земель к бабушке, где и пробыл до двух лет. Имен­но в год дети заметно привязаны к матери и болез­ненно воспринимают не только разлуку, но и по­явление новых незнакомых взрослых, особенно пожилых женщин, так контрастно не похожих на более молодую и непосредственную мать. Сейчас мать переживает свое отношение к сыну в 5 лет, считая его несправедливым. Но дело уже сделано, появилась трещина в отношениях с сыном. Тут бы отцу надо было помочь, заняться сыном, повли­ять, пример подать. Но отец, как всегда, занят. Не очень-то контактный и общительный по природе, он все передоверил жене, что бывает иной раз ве­личайшей ошибкой отцов, особенно в рассматри­ваемом возрасте.

Посмотрим, какие еще беды выпали на долю мальчика и не окажется ли их слишком много на одну, еще такую непродолжительную жизнь. Ро­дители его вообще не ждали и не были готовы к появлению детей в то время. Хватало забот и так. К тому же отец предпочел бы, если уж на то по­шло, появление девочки, а не мальчика. Во время беременности мать была в состоянии постоянного напряжения и беспокойства, что, как мы знаем, даром не проходит. Родился мальчик слабым, да­же закричать не смог, сразу обнаружился дисбактериоз кишечника. В 9 месяцев испытал ожог ки­пятком, что случается у родителей, не очень на­строенных на тщательный уход за ребенком, кото­рого не очень ждали. Как только встал на ноги, так и был отвезен — куда, известно. Там-то, у ба­бушки, и начались ночные страхи — крики во сне; сказалось все вместе — беспокойство, испытанное еще в утробе матери; ожог, остро переживаемая разлука с матерью, страх при виде «новой мамы». По возвращении его отдали в ясли и другой ба­бушке, тем самым он испытал двойной эмоцио­нальный удар. Ночные страхи только усилились, утром ничего вразумительного сказать не мог, но стал панически бояться днем Волка. Мы уже не раз говорили, что Волк «любит» населять ночное пространство детей в 2-4 года, и ужас, испытывае­мый перед ним, сродни в последующем развиваю­щемуся страху смерти. Волк только подчеркивал беззащитность мальчика, его эмоциональную ра­нимость и беспокойство, заостренные разлукой с матерью, проживанием у тревожных по характеру бабушек и отсутствием контакта с отцом, который и мог бы «убить Волка». Но это еще не все. В 3 го­да малыш перенес операцию под общим наркозом (надевалась маска) по поводу фимоза (ущемления крайней плоти). Эмоциональное потрясение при отключении сознания у впечатлительного мальчи­ка еще больше заострило уже имеющийся страх смерти. А тут еще одно драматическое событие — покончила жизнь самоубийством сестра матери, и родители вместе с сыном были на похоронах (до подросткового возраста этого лучше не делать, да­же исходя из самых благих побуждений). Что в итоге? Депрессивное мироощущение — отсутствие жизнерадостности, понурый взгляд, чувство рас­терянности и явно не оптимистические высказы­вания: «Зачем мне так жить», «Я никому не ну­жен», «В жизни больше вообще ничего не будет». Все, значит, он испытал, ни во что не верит и охва­чен чувством отчаяния. Потеря смысла жизни — как сказали бы психологи. Да, но возраст-то всего 7 лет. И уж если ставить какой-либо диагноз — то это самый что ни на есть депрессивный невроз. И вечером он продолжает, как и в 3—5 лет, боять­ся темноты, закрытой комнаты и отсутствия взрослых. Стоит ли добавлять, что его защитные силы организма, реактивность ослабли в такой степени, что посыпались без конца различные бо­лезни, тоже не способствующие спокойствию и уверенности в себе.

Так кто же Динозавр во сне и почему он под­бирается к люльке? Динозавр — воплощение веч­но существующих для мальчика опасности и без­душия в семье, дальнейшее развитие угрозы для жизни, представленной ранее Волком. У Динозав­ра еще большая пасть, чем у Волка, что свидетель­ствует о нарастании или ужесточении страха смерти. Люлька и есть символ жизни, колыбели, безопасности, утробы матери, если хотите. Вот он и пытается спрятаться в ней, укрыться (как и при пеленании), защититься от постоянно возникаю­щей внешней опасности. Его же все время словно хотят похитить, уничтожить, и есть подспудный, инстинктивно заостренный страх, что люлька, ви­сящая, можно сказать, на волоске, рухнет, он из нее вывалится или Динозавр дотянется до нее в одну из ночей. Потому-то и требуется присутствие взрослых перед сном, внимание, теплые слова на­путствия. Но всего этого у мальчика нет. Вот и приходится ночью спасаться бегством и искать ус­покоения, задумайтесь… не у матери, а у отца — эмоционально более отзывчивого, хотя и не уделя­ющего сыну днем сколько-нибудь серьезного вни­мания.

Девочке 4 лет часто снится один и тот же сон: «Змея кусает маму и меня, и мы умираем». Змею нарисовала по нашей просьбе. Было видно, какая она черная, страшная, извивающаяся, с далеко высунутым жалом. При встрече с нами девочка сильно заикалась и обнаружились у нее 26 стра­хов из 29, в том числе перед засыпанием, темно­ты, одиночества, тесной комнаты (где спала), жи­вотных, особенно змей и собак. Ночью, начиная с 2 лет, просыпается и плачет. Ничего вразумитель­ного, опять же,  сказать не может.  Видимо,  ей жалко маму и себя, да и плач бывает от страха у очень чувствительных и впечатлительных детей. Долго мать не могла зачать дитя (были операции на придатках). Но вот ожидание было вознаграж­дено, пришлось, однако, серьезно поволноваться из-за постоянно преследующей угрозы выкидыша. Отец предпочел бы мальчика, но это так, больше в теории. В 10 месяцев девочка упала в деревне и сильно ушиблась лбом (на ЭЭГ была обнаружена повышенная судорожная готовность). В 1,5 года на ее глазах умирал дедушка, в доме была соответ­ствующая атмосфера. Нужно отметить высокую тревожность у обоих родителей вообще, а у отца еще и мнительность. Вместе с повышенной опекой и беспокойством с их стороны это способствовало нарастанию у девочки страха смерти, звучащего нередко в ее высказываниях. В 2 года опять ей «повезло» в деревне — ее и бабушку покусала соба­ка, после чего и началось заикание. Но и до этого она была уже напряжена, возбуждена, обеспокое­на. Испуг, крик на фоне уже имевших место эле­ментов судорожной активности вызвал судорож­ный спазм голосовых связок. Страх невротически зафиксировался и при возникновении в новых, неожиданных ситуациях автоматически включал судорогу речевых мышц и заикание как их внеш­нее проявление. Добавим, что мать сама заикалась в детстве в похожих обстоятельствах. Если на пер­вой консультации девочка от смущения не могла произнести ни одного слова, то после нескольких игровых занятий, совместно с родителями и груп­пой ассистентов, на удивление всем стала гово­рить почти без запинок. Через несколько месяцев исчезли на ЭЭГ и следы судорожной активности. Держал ее, значит, крепко страх как главный ис­точник напряжения и беспокойства, а не остаточ­ные явления ушиба головного мозга. Вместе с про­хождением страхов, как и в предыдущем случае, растворились и кошмарные сны. Требовалось еще поднять эмоциональный тонус девочки, жизнера­достность. Здесь родители оказались на высоте — стали играть больше в подвижные игры дома, да и сами избавились при нашей помощи от невроти­ческих расстройств.

Только не думайте, что все шло так гладко, безупречно, что девочка вдруг сразу перестала за­икаться. Нет. Было закономерное развитие мед­ленного, порой мучительного изменения отноше­ния родителей к дочери. Что греха таить, все они перепробовали: и потакали ее прихотям, и экстра­сенсов разных приводили, и к выдающимся невро­патологам визиты наносили, и физические нака­зания временами применяли в избытке… Все бы­ло, но понять болезненное состояние девочки в связи с травмирующими обстоятельствами ее жиз­ни, в том числе и до рождения, могут только со­временный научный анализ, знание психологии возрастного развития, неврозологии и психотера­пии. Учиться всему этому надо, чтобы не размахи­вать руками и объяснять доверчивым в такой си­туации родителям, что все это от привходящих сил, порчи, сглаза и других средневековых из­мышлений. Работу опытного врача, психолога, психотерапевта можно сравнить с трудом альпи­ниста или скалолаза высокого класса. Мы свобод­но идем по ровной поверхности, испытываем на­пряжение при подъеме на гору и совсем не можем преодолеть почти отвесную стену. Зацепки вроде есть, но руки срываются, ноги повисают в воздухе, и мы вынуждены отказаться от затеи. Приходят мысли: не проще ли взорвать эту стену или нама­зать руки липким клеем, но как тогда их отди­рать? Опытный же альпинист видит, чувствует, осязает любые шероховатости, за которые он может уцепиться. Главное — достичь баланса, рав­новесия, что большинству простых смертных, то есть нам, не дано. Тренировка необходима, но дос­тичь высот в альпинизме может только способный человек, пусть и инвалид от рождения. Так и в практической психологии и психотерапии необхо­димо найти любые и вместе с тем значимые, ока­зывающие влияние в настоящем, события. В ме­дицинском институте это не преподают, а у психо­логов, как всегда, не хватает практики. Нужно учиться в жизни, то есть приобретать собственный опыт ошибок и достижений. Опытный специалист потому и может учить, что видит, чувствует, ося­зает все эти не видимые простым глазом выступы, используемые в качестве научного, основанного на современных теории и практике, анализа. И помощь разработана поколениями психотера­певтов, а не модными нынче шарлатанами, знаха­рями и шаманами, делающими людей послушны­ми роботами — исполнителями их необузданных желаний и предрассудков.

Мальчик 6 лет почти каждую ночь просыпа­ется и бежит к родителям. Не с первого раза уда­лось выяснить, что его «осаждают» ночью призра­ки, «мучают», «трясут». Так же его «трясут» не­рвные, неуравновешенные родители и бабушка, для которых нет ни одной сферы отношений в се­мье, где бы они не входили в конфликт друг с дру­гом, более того, у них прямо способность ссорить­ся. Мать вообще вспыхивает, как спичка, такая она нервная и возбудимая, да еще тревожная и мнительная впридачу. Отец такой же, за вычетом двух последних характеристик. Зато он ворчли­во-дотошный, агрессивно-нетерпимый и ревниво-подозрительный. Даже по этим характеристикам можно догадаться, что он далеко не равно душен к спиртному. Так оно и есть, более того — он катего­рически отказался идти с сыном на прием, в чем и проявились лишний раз его конфликтность и па­ранойяльное развитие личности (нетерпимость, непримиримость, подозрительность и ревнивость). Что до физических наказаний, то отец был до них более чем охоч, здесь и находилось единственное согласие, единодушие с матерью. Самого отца би­ли в детстве не менее «чуткие» родители, и он явно потерял способность к состраданию, ожесточился, эмоционально отупел. Так что ударить сына, да еще методически бить ремнем — для него не про­блема. Такая «преемственность поколений» на­блюдается нами как закономерность, определяе­мая следующим образом: «Если родитель в детстве испытал жестокое обращение в виде частых, сис­тематических физических наказаний, особенно при отсутствии любви и эмоционального неприя­тия своей индивидуальности, то всегда существует больше шансов, что он будет испытывать меньше душевной боли, сострадания при физических на­казаниях детей и тем самым будет чаще использо­вать подобный вид наказания». Патология порож­дает патологию, или отклонение вызывает откло­нение — что и есть в рассматриваемом случае. Ис­ключения бывают именно как исключения.

Ребенка ждали, но продолжали ссориться как ни в чем не бывало. А то, что он внутриутроб­но реагирует на повышенный тон, раздражение, крик и бранные слова — было им неведомо. Зато более чем явно проявлялась угроза выкидыша, и единственное место, где будущая мать думала о смысле жизни, было дородовое отделение. Закри­чал новорожденный не сразу, а после хлопка, по­лучив таким образом первый опыт физического наказания. Фактически он был ослаблен, весь вя­лый, инертный, не брал нормально грудь. Стресс даром не прошел. Тем не менее постепенно восста­новил силы, но дома постоянно возникали конф­ликты, пьяные разборки, а в год его случайно при­давила сильно «нагруженная» бабушка, так что до сих пор он на дух не переносит пьяных и даже не заходит в комнату, где это произошло. Помнит, следовательно, до настоящего времени. Мать уже работала, когда он был отдан в детский сад, к ко­торому не смог привыкнуть — сидел в углу и иг­рал в одну и ту же игру. Воспитатели махнули на него рукой: не мешает и ладно. Практически, он отходил от скандалов дома, где боялся проявлять каждый раз наказуемую раздраженными взрослы­ми самостоятельность. Сдерживание эмоций, внешнего выражения чувств просто так не прохо­дило, что сказалось на усилении проявлений диа­теза. Обычно к году эти проявления сходят на нет, хотя отдельные симптомы можно наблюдать до 2-3 лет, если родители злоупотребляют консерва­ми, приправами, бульонами, жареной пищей и ре­бенок мало пьет воды или она имеет много вредных примесей (в Санкт-Петербурге это прежде все­го хлорирование воды). Итак, к году диатез уси­лился, и теперь на сгибах рук у ребенка было кро­вавое месиво от воспаленных и расчесанных корочек. Как нередко бывает, предпосылки нару­шенного обмена веществ не без участия нервной системы имелись у одного из родителей, в данном случае у матери.

При беседе был получен утвердительный от­вет о наличии головной боли, имеющей опоясыва­ющий характер, что обычно отмечается при невра­стении. Переживает крики родителей, оскорбле­ния, физические наказания. В игре «Семья» он выбирает себя, а не роль отца, как делают боль­шинство его сверстников. Обнаруживает 22 страха из 29, то есть он начинен страхами, как порохом, готовым вспыхнуть в любой момент. Оседают же все эти страхи ночью. Да и днем он боится снеж­ной бабы (ассоциация с холодностью и бесчув­ственностью к его страданиям матери и бабушки), скелетов (останков Кощея в виде символа отцовс­кого бездушия, эмоциональной скупости и агрес­сивности), человека-вампира (лишившего, подоб­но взрослым в семье, детства и жизненных сил) и привидений (своей смерти).

Как обычно, в начале приема мы предложи­ли среди других рисунков изобразить семью. Ког­да увидели рисунок, то даже удивились, хотя и видели всякое. Слева была изображена мать, да­лее фигурой поменьше он изобразил себя, а спра­ва, третьей фигурой, чудовище, очень похожее на привидение.  Мать, себя и чудовище представил только одним цветом — красным, и в виде каких-то роботов-инопланетян с квадратными пропорци­ями и растопыренными подобно иглам руками. Самое существенное — на месте отца нарисовано чудовище. Здесь-то и кроется отгадка его кошмар­ных навязчивых снов. Мать и бабушка, конечно, тоже хороши, но главным патогенным звеном яв­ляется несомненно отец, теряющий в состоянии алкогольного опьянения всякий человеческий об­раз. Являясь источником постоянного страха у мальчика, он и предстает во сне тем чудовищем, которое мучает.

Прописаны были игровые занятия по устра­нению страхов. Отца на первое из них мать приве­ла, что называется, за руку, но он демонстративно сел, не раздеваясь, у входа и с вызовом заявил, что играть не будет, потому что не понимает, как это невродермит у сына можно лечить подобным об­разом. Ему терпеливо объяснили, раз он был на консультации, что невродермит — последнее зве­но в цепи нервных расстройств у сына, и он может постепенно пройти, как это и происходит в боль­шинстве случаев, если улучшится нервное состоя­ние, нейтрализуются страхи и наладится сон. А без непосредственного участия родителей про­цесс лечения и укрепления нервной системы нельзя будет признать надежным. Выслушав все это, отец с упрямством, достойным лучшего при­менения, сказал сердито, что с ним никто не играл в детстве, а вот вырос нормальным человеком. Мы не стали вступать с ним в прения по данному воп­росу и пошли играть с мальчиком и мамой. А теперь задумаемся, нормальная ли психика у такого отца: у него же абсолютно отсутствует критика своего, как мы видим, деформированного дет­ством и алкоголем состояния. Насилие он призна­ет нормой, ночные кошмары и страхи — не заслу­живающими внимания, а о сострадании и готовно­сти помочь вообще не имеет понятия. Вы думаете, а сама мать набралась терпения на четыре игро­вых занятия? Нет, конечно. С трудом она пришла только еще на одно: ссориться всегда легче, чем сдерживать себя, искать точки взаимопонимания. Жил-был мальчик 5 лет, способный, одарен­ный — почти абсолютный музыкальный слух, со­чинял любые истории, только записывай. Про­снулся он однажды как бы виноватым или испу­ганным — родители так и не поняли. Но все ногти на обеих руках были обгрызаны подчистую, так что кровь из пораженных участков кожи еще со­чилась. Они поняли или, скорее, почувствовали, ощутили, что что-то не так, что-то случилось, — родители были музыкантами и интуиции как правополушарным личностям им было не занимать. Тем не менее все их попытки выяснить, что же плохое случилось, не увенчались успехом. Еще бы, мальчик так уставал после пятнадцатичасово­го (!) рабочего дня (учился, кроме музыкальной, еще по двум более чем интеллектуальным про­граммам), что единственной его мечтой было зас­нуть, забыться, просто отдохнуть. Как раз это-то и не получалось — напряженный мозг не давал воз­можности расслабиться. В голову лезли всякие мысли: какую оценку поставят завтра, что скажут родители, будут ли ругать, наказывать, что посо­ветуют, и т. д. и т. п.

Пришлось нам два часа его разыгрывать в прямом смысле этого слова — играть, хвалить, подбадривать, и, только когда активизировалось и включилось правое полушарие, он поведал, что же ему снилось ночью. Его заклевала птица какая-то громадная, он даже сопротивляться не мог. Ко­нец, следовательно, наступил. Несколько раз воз­никали подобные ночные кошмары, и все с тем же результатом. Полгода спустя после первого кош­мара, когда в очередной раз он проснулся от ужа­са, то почудилось ему, что кто-то рядом, очень страшный. И термин профессиональный на этот счет есть — гипнагогические галлюцинации, то ли сон, то ли явь, попробуй разберись ночью, да еще в далеком от взрослого возрасте. Помогло понять сон углубление в семейные отношения мальчика. Все взрослые, было их пятеро, клевали мальчика постоянно. С одним из взрослых он мог говорить более или менее спокойно. Как только подходил другой и вмешивался в разговор, все сразу, как по мановению волшебной палочки, возбуждались, становились неуправляемыми и невозможно было разобрать, кто прав, кто виноват. Хватало в семье и угроз — расправиться, наказать, лишить чего-то существенного. Все это копилось, копилось и од­нажды обрушилось в сне: заклевали, уничтожили вконец.

Мальчику 6 лет навязчиво снится: он выпа­дает из верхнего окна одиннадцатиэтажного дома и стремительно летит вниз, или в квартире происходит пожар. Соответственно, от страха (пожара) или ужаса (падения) он обмачивается ночью, или отмечается непроизвольное выделение кала, кото­рый он, не просыпаясь, размазывает по стенке. Все эпизодические попытки родителей обращать­ся к врачу (успокаивающие средства), экстрасенсу (пассы над головой с многозначительным видом) не увенчались успехом. Еще бы, мальчик неже­ланный, в семье есть устраивающий родителей старший брат. Беременность сопровождалась тя­желым токсикозом с высоким подъемом артери­ального давления. Отец злоупотреблял алкоголем до рождения сына и после не отказался от своих патологических пристрастий. В семье на этой по­чве и в силу психической неуравновешенности ро­дителей были постоянные конфликты. Рождался наш мальчик в муках, был синим (асфиксия), принесли на 4-ый день, были судорожные подер­гивания подбородка, от крика мог посинеть (кис­лородная недостаточность мозга). В дальнейшем часто болел, без конца были ОРЗ, гаймориты, аде­ноиды, не переносил жару, духоту, легко укачи­вался, чуть что — тошнило. Ему не было и года, когда мать отвезла его в деревню к глухой и не очень продвинутой в интеллектуальном отноше­нии бабушке. Вскоре после возвращения мать по­спешила отдать его в ясли, где он сидел в углу, ни с кем не общаясь. Возник своего рода комплекс Маугли. При отказе на просьбы падал на пол, пла­кал, пытался обратить на себя внимание и даже просил поносить на руках. Чем больше он так дра­матически представлял свои чувства, тем больше

воевала с ним мать и наказывала за упрямство (в ее понимании). Подливал масла в огонь и старший брат. В результате в семье, в доме всегда полыхал пожар конфликта, как и во сне. В 4 года вконец эмоционально расстроенного мальчика мать опять отвезла на «перевоспитание» к той же бабушке. А через год с лишним, по его возвращении, про­снулись у матери (но не у отца) какие-то нотки раскаяния. И она привела мальчика на консульта­цию. Нарисовал, он по заданию семью, все бы хо­рошо, да только себя забыл (а брата — нет). Вык­лючился из семьи, выпал, как и падает каждую ночь из окна во сне. А мальчик по натуре нежный, эмоционально чувствительный, привязчивый. Не­даром в воображаемой игре «Семья» выбрал роль матери. По-прежнему хочет от нее любви, нежных и ласковых чувств, надеется, значит. Что же каса­ется отца, то здесь пока никаких поводов для оп­тимизма нет: как злоупотреблял алкоголем, так и злоупотребляет, до сына ему дела нет, и един­ственный метод «воспитания» — физические на­казания. Теперь понятно, почему мальчик боится Кощея, Бабу Ягу (символы бездушия, жестокости и двойственности). Змея Горыныча (символ огня, пожара), чертей, невидимок (потустороннего ми­ра). Как же мы помогли мальчику? Нелегко, но смогли это сделать только после ряда корригирую­щих бесед с матерью, играя на предстоящих зат­руднениях в школе. Уговорили мы и отца лечиться от алкоголизма и помогли отчасти в этом. На таком положительном семейном фоне сошли на нет все ночные проблемы мальчика.

Как-то читал автор лекцию об отражении пе­реживаний детей в снах, после которой подошла студентка 18 лет и поведала свою историю, с на­деждой на помощь. Снится ей многократно, при­чем большей частью осенью и зимой, один и тот же сон. Едет она одна в метро в полной темноте и никак не может доехать до конечной станции: по­езд то проезжает мимо, то возвращается не на ту станцию и — опять мимо. Просыпается девушка после ночных поездок явно «не в своей тарелке», напряжение растет, и вопрос повисает в воздухе — что же это такое? Столь загадочный, сколь и мучи­тельный ночной сон привел ее в ряды будущих психологов. Стали мы ее потом расспрашивать, дав предварительно домашнее задание: погово­рить с матерью, как обстояли у нее дела с беремен­ностью, родами и ранним развитием ребенка. За­дание, как вы понимаете, было не случайным. Замкнутое пространство (вагон метро), кромеш­ная темнота или мрак, одиночество явно указыва­ли на известную нам триаду страхов. В норме все эти условия налицо у плода в утробе матери — плод один (если не из близнецов, но как раз у них и отсутствуют страхи одиночества), темнота есте­ственна, а замкнутое пространство с достаточным количеством околоплодных вод создает чувство безопасности. Но то в норме. А если мать находит­ся в состоянии эмоционального стресса, и плод по­лучает в избыточном количестве гормоны беспо­койства, или существует самая что ни на есть уг­роза его выкидыша, или он не может родиться, муки испытывает, задыхается, а то и рождается полуживым — что тогда? Мы уже отмечали, что если все плохо, обвально, нет кислорода достаточ­но продолжительное время, налицо обширное кро­воизлияние, травма, то здесь уже не до страхов — остаться бы живым. И диапазон нервно-психичес­ких последствий самый обширный: от чрезмерной двигательной активности (гиперактивности) и церебрастении (мозговой слабости, повышенной утомляемости и отвлекаемости), заикания и гиперкинезов (подергиваний крупных групп мышц) до эпилепсии и умственной отсталости. В нашем же случае речь идет о более тонких материях, ког­да есть угроза, временные затруднения и когда по­следствия носят главным образом эмоциональный или психологический характер. Что же произош­ло в описываемом случае? Когда мать была бере­менна, умирал, не час и не два, дедушка, и после его смерти дома еще относительно долго была ат­мосфера траура. Мать была и на похоронах. Воз­можно, этим и объясняется, почему сон у дочери отдает таким мраком и безысходностью — все про­исходит под землей, в полной темноте, в вагоне, который ассоциируется с гробом. Течение родов было сложным, критическим. Воды уже достаточ­но давно отошли, схваток же по-настоящему не было. Подобный длительный (свыше 12 часов) без­водный период — самый опасный. Стенки матки начинают сжиматься, сдавливать пуповину, и тем самым может быть нарушено питание плода через общую с матерью кровеносную сеть. Так было, видно, и здесь, поскольку две лекарственные сти­муляции не дали никаких результатов. Тогда приступили к более активным родовспомогательным мероприятиям, но не тут-то было — плод то не­много продвинется вперед, то уйдет обратно (вспомните — вагон метро или проедет остановку, или не доедет). Пришлось выжимать плод более активными мерами, надавливая, сдавливая, зах­ватывая. Появившаяся на свет девочка не закри­чала, как большинство новорожденных, было вид­но, как она ослабла. Борьба за жизнь перед лицом смерти не прошла бесследно. Принесли ее матери лишь на четвертые сутки, но было уже поздно: воспалились грудные железы (мастит), и, покор­мив с трудом два раза, мать почти на месяц попала в больницу. Дочь же перевели на искусственное вскармливание, и этим занимался отец. Вскоре «объявился» стафилококк — возникли инфекция, срыгивания, расстройства стула, и дочь, как и мать, увезли в больницу, другую, разумеется. Так что в навязчивом кошмарном сне мы видим и от­ражение горечи разлуки с матерью (едет поезд), и беспросветный мрак (смерть дедушки), и невоз­можность родиться, и страх смерти, удушье (огра­ниченное пространство вагона, в котором она од­на, двери плотно захлопнуты, подобно тому, как не раскрывался зев матки, чтобы выпустить ее на свет), и мучительная для нее и матери процедура родов (когда поезд то недоезжает, то переезжает, а ее никак не могут вынуть из чрева матери).

Как и в предшествующих случаях, первич­ная матрица инстинктивно опосредованного стра­ха при родах дополняется, подкрепляется и даже усиливается последующими травмирующими переживаниями детей, связанными обычно с мате­ринской депривацией и несчастными случаями. Депривация, потеря эмоционального контакта с матерью создает аффект тревоги — повышенного беспокойства, в том числе и в отношении наступ­ления сна с его кошмарами. Ночью ребенок (или взрослый) остается один на один в компании с чу­довищами, которые только и ждут, чтобы сразу появиться при закрытых глазах. Родителей как защитников нет, а чувство беззащитности всегда выше при отсутствии безопасности и эмоциональ­ном отделении родителей от детей. В этих услови­ях страдает чувство уверенности в себе, а без уве­ренности остается только одно — капитулировать перед опасностью.

Несчастные случаи, будь то ожог кипятком, тяжелое заболевание, операция или испуг, паде­ния, являясь эмоциональными потрясениями, спо­собны вытянуть страх из резервных возможностей человека. В свою очередь обильные дневные стра­хи, пропитанные беспокойством, имеют зеркальное отражение во сне как их ретрансляторе, или же они концентрируются в монотематику фобии.

Так обстоят дела у девушки, о которой идет речь. Не отошла она еще от пережитого, как судь­ба преподнесла очередной «подарок». В семье по­явился долгожданный брат, и ее сразу отдали в круглосуточные ясли, откуда забирали на выход­ные, да и то не всегда. Установка на появление мальчика была и до ее рождения, так что она в не­котором роде нежеланная для родителей. В об­щем, была предоставлена сама себе и если и производила впечатление на окружающих, то прежде всего своей грустью (понуростью) и какой-то поте­рянностью. Чувствовалось, что она по-прежнему не преисполнена жизненных сил, хотя и ума, и внешности приятной ей хватало.

Снился ей в 3 года (какая память!) часто один и тот же сон: «Сижу я одна на пустыре, а рядом большой пустой дом (казенный), и вдруг из этого дома выходит какое-то чудовище мужского пола, хватает меня, тащит, и я просыпаюсь». Нет, нет, здесь сексуальная подоплека или какой-то крими­нальный эпизод отсутствуют. Три года прошло с ее появления на свет, и как это происходило, вы по­мните. Тогда пустырь сопоставим с открытым про­странством после родов, пустой дом напоминает ка­зенное учреждение — роддом, еще не наполненный ее жизнью и пугающий, как сам процесс родов, своими пустыми глазницами окон. Ну а чудови­ще — тот, кто тянул в ослепительную после темно­ты и теплую после матки комнату, тот, кто причи­нял боль? Да, это был акушер-мужчина, опытный специалист, которому она и обязана жизнью.

Данный сон отчетливо показывает сохране­ние в эмоциональной, подсознательной памяти стрессовых условий рождения, подкрепляемых дальнейшими травмирующими условиями жизни.

Мы могли бы проиграть, в известной мере от­реагировать и нейтрализовать ранние страхи де­вушки, но, учитывая мой авторитет как препода­вателя, решили вначале ограничиться методикой психотерапевтического использования внушения наяву. Была дана суггестивная установка подходить после лекции и рассказывать о психологичес­ки позитивных изменениях содержания сна. Че­рез неделю состоялся первый отчет — сон возни­кал дважды, но она уже была не одна в вагоне, а с подругой; во втором сне вагон даже наполнился людьми. Тем самым автоматически отпал вопрос о кромешной тьме. Через неделю поезд стал оста­навливаться на остановках, а не проезжать их. Спустя три недели содержание сна было следую­щим: «Я спустилась в метро и не могла найти сре­ди списка незнакомых станций, где почему-то бы­ли указаны даже деревни, свою. Тогда я подня­лась обратно на эскалатор и вышла на улицу». Что означают незнакомые станции, абсурдно подчерк­нутые деревнями? Это щемящее чувство потери дома, оплота безопасности и любви, что и было у нее в первые годы жизни, когда ее без конца отда­вали бабушкам и рано поместили в ясли.

Самое существенное в последних снах — воз­можность выхода на поверхность, то есть разреше­ние кризисной ситуации, какой и были роды. В дальнейшем подобные сны виделись все реже и реже, скорее как обрывки, не вызывающие особого беспокойства. Из участника девушка стала зрите­лем. Постепенно и обрывки перестали проявляться в сне, после того как мы проиграли в иносказатель­ном виде ситуацию родов, вместе с матерью. «Аку­шером», как можно догадаться, был автор.

На этом и других примерах мы видим всю психологическую сложность появления навязчи­вых КС, которые, как и фобии (навязчивые страхи днем), не сразу поддаются лечению и коррекции, но устраняются через игру, внушение и рисование страхов.

В приведенных случаях навязчивых КС вы­деляется ряд общих признаков или образующих данный феномен факторов:

1. Отклонения в течении беременности и ро­дов, создающие реальность токсикозов (при рожде­нии девочек), угрозу выкидыша, нарушения пита­ния плода,   его  кровоснабжения,   затрудняющие рождение  естественным  образом  (наличие  в  КС замкнутого пространства, из которого нет выхода).
2. Психическая (материнская) депривация в первые годы жизни как основа для ослабления или потери чувства безопасности (эмоциональной незащищенности).
3. Несчастные случаи, испуги, заболевания и операции, сопровождаемые страхом смерти (в КС они могут быть воплощены в чудовищах с их угро­зой для жизни).
4. Неблагоприятная ситуация в семье (для мальчиков это прежде всего лишение защиты отца и общения с ним) или тревожно-мнительные чер­ты характера матери.
5. Недостаточная игровая активность детей, особенно в общении со сверстниками.
6. Заостренная впечатлительность и развитая эмоциональная или долговременная память.
7. Повышенное количество страхов днем как показатель плохой защищенности и неувереннос­ти в себе.

Больше всего навязчивых КС наблюдается при неврозах, и вместе с тем они больше всего ам-

незируются, то есть забываются утром. На то есть объяснение. При неврозе нарастает уровень на­пряжения и беспокойства, нарушается биоритм сна — за счет увеличения фазы глубокого сна и уменьшения поверхностного, быстрого сна, где собственно и возникают сновидения. Понятно, что последние все большее приобретают тревожно-нап­ряженный характер.

При длительном течении невроза, всевозрас­тающем утомлении нервной системы сон времена­ми становится таким глубоким, что дети и взрос­лые буквально «проваливаются» в него и ничего не помнят утром. Это защитное торможение мозга, с одной стороны, а с другой — свидетельство его бо­лезненного, функционально расстроенного состоя­ния, когда требуются дополнительные усилия, что­бы как-то восстановить свои силы, пусть и за более короткий срок ночного отдыха. Так что вопрос о меньшем количестве сновидений при неврозах не следует понимать однозначно. Да, при отчетах их снится меньше, фактически же они все больше и больше уходят в «подполье», как мины замедлен­ного действия, иначе — не помнятся утром.

Зато днем все больше тревог, опасений, стра­хов, беспокойства. Обратный процесс мы видим при выздоровлении от невроза, будь это естествен­ный процесс или результат психотерапии. Правда, тематика снов уже иная и всегда можно в них най­ти оптимистические ростки, а не только бессилие и страх, как было раньше. Следовательно, можно догадаться о развитии невроза по КС и судить по ним о его обратном развитии. Пережитые страхи могут давать о себе знать еще какое-то время, как это было видно в приведенных выше случаях, но они постепенно сходят на нет при условии отсут­ствия реального нервно-психического перенапря­жения, беспокойства и утомления в настоящем.

Чаще мальчиков видят повторные КС девоч­ки, что и неудивительно, если вспомнить их боль­шую подверженность страхам. К тому же, девочки начинают видеть подобные сны раньше мальчи­ков, с 5, а не с 6 лет, и продолжают их видеть дольше — с 12 до 13 лет. Между прочим, 5 и 12 лет совпадают с периодами нарастания нервно-п­сихического напряжения у девочек, то есть повто­рение КС как бы сигнализирует, предвосхищает его возрастные заострения.

При анализе содержания повторных снов Ба­ба Яга, Кощей и прочая нечисть поселяются в них гораздо чаще у девочек в сравнении с мальчика­ми. Лишний раз это показывает более выражен­ную у девочек эмоционально-инстинктивную чув­ствительность к угрозе жизни, воплощенной в об­разе некрофильных чудовищ. Как и то, что они раньше, чем мальчики, «умирают» во сне, опять же с 5 лет. О подобных происходящих ночью ужасных событиях может догадаться опытный врач, психолог, родитель, хотя бы по нарастающе­му беспокойству и возбуждению ребенка вечером, когда он ищет любой предлог, чтобы отсрочить время отхождения в иной мир, каким и представ­ляется наполненный кошмарами сон. Сам сон уже не может быть спокойным, а самочувствие ут­ром — нормальным.

Мы помним, что Баба Яга, Кощей и иные, им подобные, наиболее плотно населяют дневное во­ображение детей в 3-5 лет, в КС же они продолжа­ют вершить свое черное дело до конца дошкольно­го возраста, то есть до 7 лет. Таким образом, КС являются своеобразным резервуаром, или храни­лищем, страхов, нередко всплывающих в созна­нии спустя много лет. Причем ночные кошмары дольше сохраняются в эмоциональной памяти, чем самые сильные переживания днем, если толь­ко последние не успели стать материалом КС. По­чему так происходит? Да очень просто — дневны­ми переживаниями легче манипулировать, их можно вытеснять, отодвигать на задний план, за­мещать и т. д. С непроизвольным, неосознавае­мым материалом КС это сделать гораздо сложнее, а подчас и невозможно.

Представляет интерес влияние на КС таких характеристик, как неустойчивость настроения, страхи при выступлениях, новых контактах и об­щении в целом.

Неустойчивость настроения не увеличивает, а уменьшает частоту КС, особенно у мальчиков. Чтобы удержать в фокусе КС, нужна определен­ная устойчивость эмоций, даже некоторая их зас­тойность, что, собственно говоря, и наблюдается в качестве отрицательно действующей эмоциональ­ной доминанты страхов во сне. Излишняя же под­вижность эмоций не дает закрепиться подобной доминанте, а сам сон приобретает хаотичный, мо­заичный характер. Вероятность КС будет выше при плохой переносимости ожидания, неизвестности, страха ответов и публичных выступлений. При всем том существует не всегда осознаваемый страх неудачи или несоответствия социальным нормам, правилам, стандартам поведения. Не­трудно догадаться о развитом в этом случае чув­стве ответственности, доходящим иной раз до бо­лее чем заостренного чувства долга и обязанности.

Еще в большей степени, чем страхи ответов и выступлений, сказываются на КС страхи при кон­тактах и общении с незнакомыми людьми, более широко — страхи новых, неизвестных ситуаций. Главным образом это касается девочек, и совсем не случайно. В истории человеческого рода жен­щины и должны были предохранять потомство от внешних угроз, в то время как мужчины добыва­ли пищу каждый раз практически в новых, еще не обжитых местах. Накопившиеся за многие тыся­челетия страхи или опасения при появлении не­знакомца дают о себе знать, как видим, и сейчас. Если бы мужчины были подвержены страху но­вых ситуаций, то племя фактически было бы обре­чено на голодную смерть. Сейчас пропитание мож­но обеспечить и другими способами, поэтому страх новых ситуаций встречается и у мужчин, но все же гораздо реже, чем у женщин.

Дополнительно открытая нами отрицатель­ная связь между КС и неуверенностью в себе более свойственна девочкам, то есть чем больше они тре­вожно-мнительно неуверенны в себе, тем меньше они видят КС, но не сами сны как таковые.

Посмотрим, как сказываются КС у родителей на их появление у детей. Каждая третья мать и

каждый пятый отец также неоднократно видели КС в своем детстве. И здесь видно преобладание страхов, лежащих в основе КС, у женщин в срав­нении с мужчинами, иными словами, ночные страхи матери легче передаются детям, чем стра­хи отца. В настоящем совпадения КС у матерей и детей отмечаются в 20 процентах случаев, у отцов и детей они практически отсутствуют.

Как в детстве, так и сейчас наиболее сильная взаимосвязь КС отмечается между матерями и до­черями, подчеркивая своего рода «связь поколе­ний» в плане генетической и социально-психоло­гической передачи страхов вообще и КС в частно­сти. Поэтому, если удается выяснить наличие КС у матери в детстве и сейчас, то вероятность их по­явления у дочерей будет более чем вероятной, у мальчиков подобная взаимосвязь носит характер тенденции. О последней можно говорить и при на­личии КС у отцов в детстве, когда они склонны за­тем передавать страхи прежде всего мальчикам. Следовательно, родитель того же пола, прежде всего мать, способен в большей степени провоци­ровать появление КС, чем родитель другого пола. Объясняется это психологическим механизмом полоролевой идентификации — отождествлением с ролью родителя того же типа, стремлением под­ражать ему, следовать поведению, характеру, при­вычкам. При создании подобной психологической зависимости легче происходит индуцирование (пе­редача) страхов от взрослого к ребенку, то есть психологическое заражение страхом. На то, что это   важнее   генетической   предрасположенности, указывает следующий проведенный нами статисти­ческий эксперимент. Подсчитывалось количество страхов у родителей в детстве и в настоящее время при наличии и отсутствии КС у детей. При наличии КС у детей количество страхов у матерей и отцов в настоящем выше, чем в детстве (Р < 0,001). В случае преобладания генетических влияний было бы обрат­ное соотношение.

Данные эти говорят о неспособности родите­лей справиться с большей частью воображаемыми угрозами для жизни и благополучия, коими и яв­ляются страхи и тревоги. Подобный потенциал не­использованных резервных возможностей проти­водействия страхам передается не по наследству, а путем непроизвольного обучения модели боязли­вого поведения со стороны родителей, как и трево­гам и беспокойствам с их стороны, панике и отча­янию, чрезмерной драматизации происходящих событий, непереносимости ожидания, отказам от преодоления трудностей и уходам в себя. В семье как раз из-за этого и могут появиться конфликты, когда относительно бесстрашный и решительный родитель напрочь не приемлет любое беспокой­ство, страхи и опасения со стороны другого роди­теля. Конфликты же, в свою очередь, повышают беспокойство детей, особенно девочек и чаще всего отражаются в их снах.

Приведем примеры. Мать обращается к 5-летней дочери со словами: «Только не вздумай это делать», «Если ты не прекратишь, то я из тебя не знаю, что сделаю», «Такие дочери мне не нуж­ны» и т. д. Отец вторит: «Только посмей ослушаться маму», «Накажу так, что долго будешь по­мнить» и т. д. Подобные угрозы часто остаются не­востребованными и, накапливаясь, искажают ноч­ные сновидения детей, когда кажется, что кто-то стоит рядом, и вот-вот произойдет что-то неприят­ное, страшное. Нередко подобные предчувствия вызывают больший неприятный осадок, чем само происходящее в кошмарном сне, поскольку любое действие уже подразумевает реагирование в отли­чие от неопределенного ожидания — безвестности и всенарастающего напряжения. Собственно гово­ря, тревога перед засыпанием и есть ожидание страшных снов, конкретное содержание которых никому не известно.

Уже отмечалось, в плане передачи страхов от родителей, значение старшего дошкольного возра­ста, когда дети, в первую очередь девочки, усваи­вают через полоролевую идентификацию тревож­но-боязливую манеру поведения со стороны роди­теля того же типа. Легче всего усвоить, вжиться в ту модель поведения, которая более всего выраже­на. Как раз матери и обладают наибольшей тре­вожностью и страхами, и дочь постепенно все бо­лее начинает походить на мать подобным поведе­нием. В подростковом возрасте к этому добавляет­ся усиление генетических влияний все тех же ре­акций, и обычно к концу юношеского возраста мы видим сложившуюся тревожную, а то и тревож­но-мнительную личность.

Подчеркнем, что большая вероятность гене­тического «подогрева» страхов будет в случае по­хожести внешностью и характером на родителя того же пола. Если похожесть будет с родителем другого пола, то усвояемость страхов также будет иметь место, но в меньшей степени. В последнем случае лучше говорить о другом канале передачи страхов, в том числе и КС. Данный канал работает в более ранний период жизни детей, в основном до 5 лет. В большей степени он свойствен отношени­ям детей с родителями другого пола. Здесь-то как раз и срабатывает эмоциональный, а не рацио­нальный, как при идентификации, механизм при­вязанности. Выше не раз отмечалась невротичес­кая, основанная на беспокойстве, привязанность к родителям. Невротическая привязанность всегда выражена к беспокойному, а то и тревожно-мни­тельному родителю, чрезмерно опекающему, со­здающему неестественную зависимость от себя, настроения и чувств. Нетрудно догадаться, что по­добным лицом чаще всего является мать, а наибо­лее невротически привязанными оказываются мальчики. Отсюда и большая вероятность их зара­жения страхами матери в 3—5 лет, в то время как наиболее активно усваивают материнские страхи девочки 5-7 лет.

Приведенные заключения не носят категори­ческого характера, поскольку в любом возрасте, но максимум в 1-3 года, срабатывает еще один ме­ханизм усвоения страхов — подражание конкрет­ному поведению родителей. Процесс этот может быть осознанным и неосознанным одновременно. В последнем случае вместо подражания лучше ис­пользовать термин «имитация». Она проявляется уже в первые месяцы жизни — ответная улыбка младенца, затем непроизвольный повтор движе­ний взрослого (вроде «ладушки» и т. д.). Непроиз­вольность, или автоматизм повторения, заставля­ют думать уже о подключении еще одного психо­логического механизма усвоения страхов ребен­ком — внушаемости. Заметная внушаемость как непроизвольная податливость психическому вли­янию других лиц, в данном случае родителей, яв­ляется довольно безошибочной характеристикой правополушарной направленности личности.

Здесь один шаг до так называемых вещих снов. Кому же они снятся и что из себя представ­ляют? Талант здесь один — правополушарность, природные физиологические особенности деятель­ности мозга, когда все видится, кажется намного глубже, эмоциональнее, с большими оттенками, предчувствиями, переживаниями, вплоть до по­трясения, ужаса и слез. И во сне можно быть арти­стом. Однако в КС этой роли не позавидуешь. Роль одна — жертва, изгой, «мальчик на побегушках», «козел отпущения». Помочь могут только взрос­лые, если вовремя заметят неполадки в ночном сне детей, самочувствии или напряжение, беспо­койство, страх перед сном. Раз мы говорим о КС, то «вещие» сны своими драматическими развязка­ми долго мучивших проблем могут настолько по­трясти воображение доверчивого, внушаемого и художественно одаренного ребенка, что потом бу­дут оказывать мощное, но незримое для окружаю­щих внушающее воздействие на его жизнь и по­ступки. В оптимистическом варианте мы слышим: путь мне как ученому, врачу, политику, провидцу или святому указал перст божий, открылось про­зрение, потрясение от увиденного. Тогда и вдохно­вение пришло, открытия потекли рекой, вера в се­бя появилась безграничная. В КС все наоборот: ис­пытанный страх, ужас, потрясение настолько ве­лики и отрицательны, что начисто подавляют спо­собность к новому познанию и противостоянию опасности, то есть играют роль деморализующего фактора. Совсем не обязательно думать днем о происшедшем ночью, особенно детям. Но тут сра­батывает эффект кумуляции — накопления отри­цательных аспектов снов в еще более сильном их последующем разряде, проявлении по типу мол­нии и грома, раз психологические проблемы, ле­жащие в основе КС, не были разрешены. Подобно тому, как слово может убить или оживить, так и мы скажем: сон может как уничтожить остатки сил к сопротивлению перед лицом опасности, так и активизировать защитные силы организма; пос­ледний вариант — в более зрелом и свободном от деструктивных стрессов возрасте.

Больше всего КС у детей, матери которых об­наруживают нервно-психическое расстройство в виде невроза. Сам невроз означает критическое на­копление беспокойства, тревоги, страха, напряже­ния, то есть отрицательных эмоций, не способных из-за разных причин переработаться, нейтрализо­ваться и тем более превратиться в положительные эмоции. Зато отрицательные эмоции рассеиваются, распространяются вокруг, пропитывают чувства окружающих. Наиболее чувствительны к такой пропитке со стороны матери девочки, когда срабатывает уже описанный нами эффект полоролевой идентификации. В этой связи наиболее интенсив­ным каналом передачи отрицательных эмоций в виде страхов будет воздействие матери на дочь. Здесь есть свои объяснения. Страхи, в нашем опре­делении, представляют аффективно заостренный инстинкт самосохранения, и, как мы убедились, по большему числу страхов он ярче выражен у жен­щин. Так что страхи, передаваемые дочерям со сто­роны матерей, имеют инстинктивную основу, хотя и представляют собой в основном результат непос­редственного взаимодействия или общения в семье. Больше всего страхов при неврозах; именно матери, больные неврозом, чрезмерно тревожно и мнительно воспринимают любые отклонения в на­строении и поведении детей, неудачи и затрудне­ния в общении и достижении каких-то результа­тов, склонны к их драматизации и панике. Им не хватает последовательности, уверенности в своих действиях и поступках, гибкости в отношениях с детьми. Им постоянно кажется, что с ребенком обязательно что-то случится, его нужно все время опекать, во всем сопровождать, всегда быть ря­дом. Они много думают и говорят об опасностях, о том, что будет, если ребенок не послушается, не подчинится, останется один. Нетрудно увидеть в подобном отношении матери непроизвольное вну­шение — как бы наставление оставаться только с ней, вблизи, рядом, чтобы не испытывать лишне­го беспокойства и страха. Тем самым ребенок обя­зывается во всем соответствовать опасениям и страхам матери, которая «привязывает» его к себе в такой степени, что невозможно остаться одному или быть самостоятельным, деятельным без ощу­щения чувства вины, беспокойства и страха. Но как раз ночью ребенок остается один, лишается вдруг, внезапно присутствия и поддержки матери, и тогда накопленные в критических дозах отрица­тельные эмоции начинают самопроизвольно трансформироваться в леденящие душу образы чудовищ и не менее кошмарные сценарии. Так вроде бы благое намерение матери во всем забо­титься о ребенке оборачивается заражением ребен­ка страхами и вытеснением его в страшные сны. К тому же через искусственно культивируемую и аффективно заостренную привязанность к детям невротически расстроенная мать освобождается или, по крайней мере, облегчает свой страх одино­чества — неразделенности чувств, особенно при конфликте с мужем, или когда остается одна пос­ле развода. В последнем случае она пытается еще больше опекать дочерей, передавая им дополни­тельную порцию беспокойства и страха. С мальчиками дело обстоит сложнее, поскольку мать, «не справившаяся» с одним мужчиной, от­цом мальчика, испытывает с сыном те же пробле­мы гетерополого общения; в два раза чаще, чем де­вочек, ругает и наказывает физически. Понятно, что в условиях конфликта с матерью мальчик ме­нее подвержен усвоению страхов с ее стороны. Од­нако многое зависит от возраста детей и семейных условий. Если они дошкольники, в семье прожи­вает еще более беспокойная, чем мать, бабушка, то вероятность заражения страхами и их проник­новения в сон весьма велика.

Как ни странно, наличие невроза у отцов не только не увеличивает, в отличие от матерей, но даже уменьшает количество КС у детей. Подобный парадокс объясняется меньшей твердостью и не­преклонностью отцов при возникновении у них невроза, как и снижением в этом случае общего числа угроз, физических наказаний и агрессии в целом. Это не значит, что невроз отцов «идет на пользу» детям, хватает и своих издержек в воспи­тании, но факт остается фактом: при неврозе от­цов у детей меньше КС.

Как связаны КС с преобладающей активнос­тью больших полушарии головного мозга? Извест­но, что последние в нормальных, естественных ус­ловиях взаимно дополняют друг друга, и многое зависит от вида деятельности в данный момент. При интенсивной интеллектуальной деятельнос­ти, когда приходится много думать, анализиро­вать, сопоставлять, искать логические решения возникающих проблемных или учебных ситуа­ций, активнее, но с учетом возрастных особеннос­тей, работает левое полушарие. Когда требуются догадки, интуитивное чувство, импровизация, свобода творчества, непринужденность, схватыва­ние ситуации в целом и ее практическое воплоще­ние — тут нет конкурентов правому полушарию. Оба полушария в силу своей функциональной спе­циализации обеспечивают всю гамму психической деятельности человека. Ясно, что «леветь», то есть приобретать специфическую активность, левое по­лушарие будет не сразу, а определенными возрастными сдвигами: появлением речи, ее усложнени­ем, социализацией — усвоением норм и правил об­щества, обучением письму, счету и абстрактным понятиям в виде алгебры, геометрии, химии и от­части физики. У левополушарных от природы де­тей этот процесс протекает быстрее и нет проблем с чтением, математикой и иностранными языками в дальнейшем. У правополушарных как раз со всем этим и будут трудности при существующей левополушарной программе образования. У детей с отсутствием доминирования в активности того или иного полушария, как бы «билатеральных амбидекстров», по нашему определению, все получа­ется, как у всех — интеллектуальное развитие не опережает и не отстает от возрастных критериев, и нет особых сложностей в школе по какой-либо дисциплине.

Когда мы подсчитали в процентах частоту КС у детей с левополушарной, правополушарной и взаимодополняющей направленностью личности, то вызвало удивление явное преобладание КС у де­тей левополушарно ориентированных. До этого мы все время указывали, что правополушарная, а не левополушарная направленность способствует КС. Объяснение здесь может быть таким. Правополушарные склонны как в большей степени дра­матизировать неприятные жизненные события, так и вытеснять их из сознания, когда больше по­мнят чувства, если так можно сказать, а не конк­ретную канву событий, тем более их причины и следствия. Левополушарные, наоборот, хорошо помнят содержание КС, им легче без лишних эмо­ций подробно их проанализировать, разложить по полочкам, так что нередко от КС остаются только «рожки да ножки». Главное же, левополушарные не склонны вытеснять сны в подсознание и способ­ны рассказывать о них, что называется, без утай­ки, открытым текстом. Поэтому в данном случае мы констатируем более полный отчет о КС у левополушарных, в то время как большая часть ночно­го материала у правополушарных остается вне кадра сознания. В итоге правополушарные по-прежнему видят больше КС, но не могут так о них отчитаться, доложить, как левополушарные. Ме­шает осознанию и страх (что весьма немаловаж­но), а страх, как мы знаем, прерогатива правополушарного восприятия.

В плане личностных особенностей уже отме­чалось влияние на КС эмоциональности и впечат­лительности детей, большого количества дневных страхов. Внушаемость, которую можно рассмат­ривать и как податливость страхам, способствует КС только у мальчиков. Зато у девочек большее влияние на КС оказывает такая черта характера, как открытость. В свою очередь, внушаемость и открытость являются отражением непосредствен­ности как своего рода цельности восприятия. Это и есть знак правополушарности. Доверчивый, ве­рящий на слово и открытый ребенок, конечно же, более подвержен КС, поскольку они как раз и бу­дут своего рода фильтром, просеивающим все из­быточные впечатления, беспокойства и тревоги дня. Если бы у этих детей не было такого количе­ства снов, и КС в частности, то сон был бы свалкой опасений и страхов, а так КС, их аккумулируя, на­капливая, представляют собой периодические разряды нервно-психического напряжения, подобно грозе с ее молниями и раскатами грома, но и со свежим воздухом после. К сожалению, при невро­зе подобный эффект уже отсутствует, ночной сон слишком наполнен беспокойством и страхом и не может, как загрязненный фильтр, выполнять свои функции.

Когда больше снится КС — при пониженной, адекватной или завышенной самооценке? Само­оценка как представление о себе хорошо коррели­рует с уверенностью. Связь здесь прямая — чем больше неуверенность в себе, тем ниже самооцен­ка. Неуверенность, в свою очередь, — это аффек­тивно воспринимаемая неспособность справиться с большинством возникающих актуальных проб­лем. Автоматически более чем часто срабатывает «стоп-кадр». Порыв, желание, импульс тут же бло­кируются, прерываются, прекращаются. «Кнопка» приказа на уничтожение желаний работает по со­циально заданной программе «да — нет», «соответ­ствует — не соответствует», причем чаще она на­ходится в режиме отключения, словно западает. Опыт «нет», «не могу», «не буду» накапливается и тянет, как тяжелый мешок, назад, к возврату ста­рых реакций, переживаний. Это и есть невроти­ческий регресс или установление более ранней возрастной модели поведения, когда еще не было необходимости рационального объяснения проис­ходящих событий и можно было поступать так, как хочется, не оглядываясь на обстоятельства и не проявляя излишнее беспокойство или мнитель­ность. Тогда ребенок начинает вести себя более живо, непосредственно, требует большего ухода, внимания, заботы, а временами даже теряет уже приобретенные навыки самообслуживания, начи­нает сосать палец, заниматься онанизмом или рас­качиваться перед сном. Подобным образом «впасть в детство» можно и после сильных психи­ческих потрясений, когда вновь возникает страх новых неожиданных ситуаций, устраняется лиш­нее общение, и ребенок целиком зависит от близ­ких, не оставаясь один ни на минуту. Вместе с пе­ремещением во времени назад возобновляются, за­сасываются, как в воронку, страхи одиночества, боли, шума, внезапного воздействия и т. д. В итоге еще большее понижается уверенность в себе и вновь начинают сниться Волки, Бармалеи и раз­луки. Так нерешенные проблемы днем перекоче­вывают в ночь, «находя решение» в КС с их апофе­озом ужаса, отчаяния и беззащитности. Следова­тельно, при низкой самооценке «жди беды» — воз­врата в прошлый возраст и появления КС на фоне нарастающей неуверенности в себе.

Чем ниже самооценка, тем больше дети под­вержены магическому настрою, являющемуся ос­новой суеверий и предрассудков. Магический на­строй — вера в необычные, таинственные, непред­сказуемые явления вроде гороскопов, предсказа­ний, нечистой силы, порчи, сглаза, кармы. У де­тей младшего и среднего школьного возраста — это Пиковая Дама и Черная Рука, полтергейст и призраки, вера в счастливый и несчастливый би­лет, в несчастье от черной кошки, перебежавшей дорогу, и т. п. У более старших школьников сюда примешиваются «встречи» с инопланетянами, чу­десные видения, явления, предсказания и наговоры. Магический настрой сейчас возведен в ранг го­сударственного культа, уничтожающего всякие остатки критического, современного, научного подхода. Нас же в связи с магическим культом ин­тересует его связь с КС, связь не очень уж явная, но тем не менее вполне реальная. Мостиком к КС будет, с одной стороны, внушаемость, более выра­женная у магически настроенных лиц; с другой стороны, они нередко бывают не уверены в себе и, соответственно, низкого мнения о своих способно­стях и возможностях. Теперь, если связать воеди­но внушаемость как непроизвольную податли­вость к восприятию угрозы; неуверенность в себе и низкую самооценку как отсутствие надлежащей психической защиты; магический настрой как убежденность в существовании оккультных сил — то уверенность в появлении КС будет более чем до­стоверной.

Другой вопрос: как сказываются конфликты родителей с детьми на появлении у последних КС? Вариантов здесь четыре: мать или отец, конфлик­ты с мальчиками или девочками. Больше всего в КС отражаются конфликты отцов с дочерями. Случайно или нет? Нет, не случайно. Срабатывает психологический механизм эмоционального кон­траста — в младшем дошкольном возрасте суще­ствует жизненно необходимая потребность в люб­ви родителя другого типа. Это как бы завершаю­щий этап эмоционального развития, когда эмоции любви направлены не столько на себя, сколько на ближайшего представителя другого пола, кото­рым и является родитель. У девочек любовь к от­цу более выражена, чем любовь мальчиков к матери- Потребность потребностью, а реальность ре­альностью. Против отца может настроить внутрен­не конфликтная с ним мать, да и сам отец спосо­бен дискредитировать свой «любящий» образ постоянными и все более бесперспективными кон­фликтами с матерью или из-за своего все более не­подобающего поведения, будь то грубость, жесто­кость, непоследовательность и агрессивность. Пос­леднее проявляется частыми физическими нака­заниями. Иногда складывается впечатление, что отец наказывает не столько дочь, сколько мать, пусть не всегда правую и адекватно ведущую себя с дочерью. Семейная ситуация подогревается рев­ностью отца к односторонне замкнутому союзу ма­тери с дочерью. Впрочем, и сама мать явно не хо­чет усиления эмоционального влияния отца на дочь. Как в песне — «вихри враждебные веют над нами», так и здесь ревность пропитывает отноше­ния в семье, создавая удушливую атмосферу пре­дубеждения и боязни. В ней что ни шаг, то конф­ликт, выяснение обстоятельств, доказывание сво­их преимуществ, обида на целый свет. Так посте­пенно дочь может отойти от отца, все более теряю­щего свою былую привлекательность. В ряде случаев, а это как раз и будет при КС, дочь эмоци­онально «разводится» с отцом. Психологическое удаление отца, отчуждение, все более нарастаю­щая негативность в восприятии со стороны дочери и служат питательной почвой для его трансформа­ции в образ чудовища — Кощея, Бармалея, Волка, Змея Горыныча, Дракона. Страх, испытываемый перед ними, есть страх перед отцом — мужской негативной  силой,  или  нежелание,  чтобы  отец стал таким бесчувственным, жестоким и агрессив­ным, как это и происходит во сне. Лучшим лека­рем в данном случае как раз и будет сам отец, если сменит гнев на милость, станет теплым, любящим и не ссорящимся с матерью при дочери. Требует внимания и мать в качестве первичного источника конфликта в семье. Если она больна неврозом — тогда нужно вначале лечиться, а уж потом выяс­нять «истину». Или же характер матери «не са­хар», и она своей предубежденностью, мнительно­стью, нетерпимостью и конфликтностью создает постоянно тлеющие очаги семейной напряженнос­ти. То, что не происходит до конца днем, не завер­шается в семье, находит свое решение ночью у де­тей в КС, где зло уже побеждает, кто-то должен погибнуть, где нет защиты, рационального подхо­да и уверенности в своей победе.

Выполняют ли КС какие-либо функции для психики? Как мы видели — да, и причем самые разнообразные. Перечислим некоторые из них, ис­ходя из предпосылки, что КС не являются невесть откуда взявшимся негативным опытом пережива­ний, а вполне созвучны актуальным проблемам бытия детей.

1. КС — отражение и преломление действи­тельности, в том числе ее психически не осознава­емых сторон.
2. КС — плод творческой фантазии, особенно у правополушарных, художественно одаренных личностей.
3. КС — проявления альтернативных форм поведения, не допускаемых в сознание или отвер-

гаемых по нравственно-этическим соображениям (нормам).

4. КС — отражение и одновременно предвос­хищение травмирующего опыта протопатического или глубинного ощущения  опасности.  Другими словами, КС — это психофизиологический меха­низм включения экзистенциальной тревоги как индивидуально-личностной защитной реакции че­ловека.
5. КС — показатель готовности характероло­гических структур к отражению опасности для жизни и благополучия человека или, более широ­ко, для противостояния страхам.
6. КС — выражение психического диском­форта, эмоционального стресса или заболевания на фоне беспокойства и страхов, депрессивного от­тенка настроения, неуверенности, беззащитности и низкой самооценки.
7. КС — способ отреагирования (прорыва) не­переносимого, критического или заблокированно­го психического напряжения. В этом «терапевти­ческая ценность» КС. Вместе с тем КС заостряют общую чувствительность к страхам, вызывая чув­ство растерянности и неуверенности в себе, своей способности противостоять опасности. В этом мы видим декомпенсирующую, а то и деморализую­щую функцию КС.

 

Глава 4 КАК ПОЛУЧИТЬ ИНФОРМАЦИЮ О КС

 

Это далеко не так просто, как кажется с пер­вого взгляда. На то есть множество причин. Нач­нем с возраста. Чем младше дети, тем им труднее словесно выразить свои ночные страхи, как, впро­чем, и все остальные переживания. Помогает де­монстрация различных игрушек, фигурок зверей или разглядывание картинок — иллюстраций к сказкам. В последнем случае мы придерживаем детей за руку, и по нарастающему в ней напряже­нию можно достаточно уверенно судить о наличии страха перед тем или иным персонажем.

Лучше всего информация о КС «добывается» в процессе привычной для ребенка деятельнос­ти — рисования и игры. Ему предлагается что-ни­будь нарисовать по его желанию. При затрудне­нии в рисовании раскрашиваются картинки. Че­рез некоторое время психолог подсаживается ря­дом на детский стульчик и начинает в спокойном, медленном, с паузами темпе расспрашивать детей об их интересах, предпочтениях, все более фоку­сируясь на проблемах взаимоотношений, страхах

и КС. Не менее полезным будет и наблюдение за спонтанной игрой детей. Для этого организуется специальное игровое пространство (площадка), насыщенное игрушками, в том числе и теми, кото­рые по ассоциации могут вызвать страх. При увле­ченности ребенка игрой ему, так же незаметно, за­даются необходимые вопросы.

У дошкольников хорошо себя зарекомендова­ли разработанные нами методики «Построй город» и «Путешествие по лесу». Строить город — значит собирать его из разложенных по коробкам строи­тельных конструкций: кубиков, палочек, фигурок людей, животных; оружие тоже имеется: танки, пушки, пулеметы. Когда строится не столько сам город, сколько окружающая его стена, усеянная оружием, ясна потребность ребенка в дополни­тельной защите от проникновения врагов. Сам «архитектор» находится тогда в состоянии повы­шенного беспокойства и строит свою защиту по всем канонам военных действий. Методика де­тально разработана, нас же в данном случае инте­ресует лишь одно — как она связана с КС. Нужно быть психологом, чтобы различать, когда «глу­хая, ощетинившаяся штыками стена» говорит о явной агрессивности ребенка, недружелюбии, чув­стве превосходства, витающем в семье, и когда ре­бенок отгораживается стеной от своих страхов, с которыми он столкнется ночью. Поскольку мы уже знаем содержание страхов из предшествую­щей беседы, то используем сам факт постройки защитных сооружений для повышения у ребенка уверенности в себе, утверждая, что теперь ему не страшен серый волк, поскольку все сделано как надо и «охрана встает рано».

Как показывает практика, реальный эффект от такого вовремя использованного психотерапев­тического внушения достигает 70 процентов в от­ношении отдельных страхов в снах.

«Путешествие по лесу» проходит среди ело­чек (синтетических, для Нового года), где спрята­ны, замаскированы различные его обитатели: волк, медведь, заяц, лиса, ежик и змея. Обычно это муляжи, маски, тряпичные ручные куклы. Как и полагается в сказках, в лесу есть избушка на курьих ножках, Баба Яга-костяная нога и про­чие подобные персонажи. В совместной с ребенком прогулке видно, как он избегает некоторых из них, шарахается или проходит быстро мимо, слов­но не видя угрозы. С другими же персонажами он запросто находит контакт. Наибольший диагнос­тический эффект достигается при участии взрос­лых (ассистентов), лица которых прикрывают маски животных. Они, скорее, не пугают, а ищут контакта, что в большинстве случаев и достигает­ся. Игра, таким образом, имеет не только диагнос­тическое, но и терапевтическое значение. А пока в лесу идет «гроза»: слышны раскаты грома (удары в бубен), сверкают молнии (включение и выклю­чение фонарика), вдруг наступает темнота (умень­шение освещения). Музыкальное сопровождение при этом создает еще большую тревожность, ожи­дание чего-то необычного, страшного. Взрослый выступает в роли сопровождающего и находится сзади ребенка. Он не опережает события, а не­сколько отстраненнее, с драматическими оберто­нами реагирует на происходящее.

Все вопросы, уточнения, комментарии выно­сятся за пределы игрового действия, чтобы не на­рушать целостность восприятия, его естествен­ность и спонтанность, то есть правополушарный уровень реагирования. Рассмотренная игра прохо­дит на весьма малой, всего в несколько квадрат­ных метров, территории. Можно несколько раз пройтись мимо одной и той же елочки и каждый раз встречаться с разными персонажами. Актером во всех лицах при отсутствии ассистентов высту­пает сам врач или психолог, поочередно надеваю­щий разные, заранее припасенные маски.

Школьникам предлагается «экскурсия» по игровой комнате, причем все можно потрогать, примерить. Разрешается и поиграть с произведе­ниями детского творчества на те же вечные темы страхов. Не нужно быть особым физиогномистом, чтобы заметить реакции избегания и прекраще­ния контакта. Это используется как повод для «раскрутки» лежащих в их основе переживаний. В ином, также успешно действующем, варианте школьникам предлагают рассмотреть рисунки, сделанные детьми на темы КС. Объяснение в об­щих чертах дает психолог: кто рисовал, сколько

«художнику» лет и т. д. Само же содержание ри­сунков предлагается осветить самим детям — что на них изображено, нравится или нет, вызывает ли страх, раздражение или оставляет равнодуш­ным. Обычно после 5-10 подобных предъявлений ребенок более свободно рассказывает про темы своих ночных страхов. Снят запрет на выражение страхов, которые, оказывается, встречаются не только у него. Подобная групповая или далее кол­лективная незримая поддержка приходится как нельзя кстати при чувстве одиночества, отчаяния и безысходности. Пользоваться всем этим надо не дидактически — не внушать, не навязывать гото­вые решения, а между делом пояснять, одобрять, выражать уверенность, можно и за руку взять, и доброжелательно посмотреть в глаза.

Создать положительный позитивный настрой на уверенность детей в собственной способности преодолеть ночные страхи при заинтересованной поддержке взрослых гораздо важнее, чем говорить заученные фразы о том, что не надо бояться или нельзя бояться, что нужно быть храбрым и т. д.

Главный принцип раскрытия содержания КС состоит в оживлении правополушарной, есте­ственной для детей функциональной активности головного мозга. Выдумывать здесь ничего не на­до. Дать возможность поиграть, включиться в иг­ру, как можно больше ее эмоционально активи­зировать, и правое полушарие начинает работать в своем природном режиме — «выдавать на-гора» предчувствия, опасения и страхи. Мы много раз говорили о зависимости КС от дневных страхов. Теперь нам нужно задуматься вот о чем: большое число страхов днем помогает или препятствует воспоминанию о ночных страхах утром. Скорее, тут существует обратная зависимость — чем боль­ше страхов днем, тем меньше ночных воспомина­ний. Почему так? Действует принцип «или-или», то есть день и ночь представляют собой два по­лярных процесса — возбуждения и торможения. То, что активно работает днем, то затормаживает­ся, относительно бездействует ночью. Соответ­ственно, страхи днем возбуждают психическую активность мозга до степени запредельного воз­буждения, ночью же возникает компенсаторное торможение с амнезией пережитого днем, тем бо­лее утром.

О чем говорят КС (первое приближение)?

В отличие от «сонников» и достаточно произ­вольных толкований в психоанализе выделим в КС несколько реальных мотивационных плеяд (сочетаний).

1. Снятся преследования, погони, равно как и угрозы, нападения. Все они — маркеры высоко­го уровня внутреннего беспокойства: тревоги и, одновременно, неотреагированной агрессивности.
2. Когда во сне мы теряемся, нас покидают, ос­таемся совсем одни, не знаем, что делать, испытыва­ем чувства беспомощности и отчаяния — это признак экзистенциальной тревоги с чувством вины, растерянности и депрессивным мироощущением.
3. Представляются толпа,   замкнутое   про­странство, горы, здание и невозможность выхо­да — показатели чувства незащищенности, трав­мирующей разлуки и невостребованной любви.
4. Видятся больница, врачи, болезни, чудо­вища, пугающие перевоплощения в кого-либо — знамение страха изменения или необратимых пе­ремен, в том числе и смерти.
5. Падаем без конца в колодец, ущелье, с не­ба, крыши — сигнал аффективно заостренного ин­стинкта самосохранения или страха смерти.
6. Летаем в космос, все дальше удаляясь от Земли, встречаемся с инопланетянами, испыты­вая благоговейный ужас, — признак личной нео­пределенности, отсутствия внутреннего ядра лич­ности, равно как и нереализованный уровень ожи­даний, магический настрой и истерические черты характера.
7. Встречаемся в принудительном порядке с Кощеем, Бабой Ягой и прочими нелицеприятны­ми персонажами — отражение родительской хо­лодности, чрезмерной принципиальности или же­стокости.

Как изменяются КС с возрастом детей? Чем меньше ребенок способен рассказать о КС, тем большее негативное воздействие на его психику они могут оказать. Больше всего это относится к

детям первых лет жизни, не способных связно и полно рассказать о своих снах.

О том, что малыш видит КС, можно заклю­чить по напряженности мышц во сне, изменению привычной позы, укрыванию одеялом, двигатель­ному беспокойству, внезапной потливости, уча­щенному сердцебиению и дыханию, ночным кри­кам, пробуждениям с попытками встать, бежать к родителям. А некоторые из ночных страдальцев даже умудряются обгрызть все ногти во сне, как это было у мальчика 5 лет, которого заклевала птица во сне, такие были у него безнадежные уже в этом возрасте жизненные обстоятельства. Весь­ма нелегко успокоить ребенка ночью, но как раз здесь особенно нужны терпение и спокойствие. В первые годы жизни лучше всего поносить на ру­ках, спеть колыбельную, для чего молено разучить ее и заранее. Ни в коем случае не вступать в прере­кания друг с другом. Свет должен быть в отдале­нии. Постепенно, обычно в пределах 20-30 минут, все успокаивается. Затем можно уложить малыша обратно в кровать, находящуюся в одной комнате с родителями.

Старшего дошкольника, тем более школь­ника, так просто не покачаешь. И спать он дол­жен в отдельной комнате, если есть такая воз­можность. Необходимо выяснить его страхи днем и поработать с ними по изложенной нами игровой методике преодоления страхов. Поси­деть рядом перед сном, рассказать что-нибудь занятное, погладить ребенка имеет смысл, но при устранении основных источников конфликтов днем между ним и взрослыми. Лучше не ссо­риться днем, тогда и не будет наигранного при­мирения ночью, поскольку это создает только излишнее напряжение перед сном, а то и воз­буждение у впечатлительных детей.

Итак, если родители могут успокоить ребен­ка перед сном или, еще лучше, устранить у него страхи днем, то утром будут заметны только не­большие сдвиги в самочувствии в виде преходя­щей капризности, обидчивости и упрямства.

При отсутствии пробуждения ночью или по­вторных (навязчивых) КС утром заметны вялость, плаксивость, раздражительность, днем — повы­шенная потребность в присутствии взрослых (страх одиночества) и поведение, присущее более раннему возрасту (реактивный или спровоциро­ванный КС инфантилизм).

 

Глава 5

КТО ПОСЕЛЯЕТСЯ В НОЧНОМ МИРЕ ДЕТЕЙ

 

Посмотрим, кто и когда поселяется в ночном мире детей. Первым из сказочных персонажей, бу­доражащих воображение во сне, будет Волк. В 2 года его пугающий образ формируется под влия­нием сказки «Красная Шапочка», мультфильмов, а также… угроз взрослых и физических наказа­ний. Именно в 2 года проявляются в максималь­ной степени активность детей, самостоятельность, попытки проявить и утвердить свое «я». В то же время ребенок обязан следовать все большему чис­лу требований взрослых, правилам поведения, принятым в обществе. Столкновение между «я хо­чу» и «так надо» или «нет» — в какой-то мере не­избежно. Воспитательный потенциал родителей и проявляется прежде всего научением ребенка сле­довать определенным правилам поведения, напри­мер быть в сопровождении родителей на улице, внимать предостережениям не ходить в лес летом и т. п. При несоответствии поведения детей ожи­даниям родителей нередко используются угрозы наказания или же физические наказания непослушных, часто упрямых, с точки зрения взрос­лых, детей. Лес тогда выступает в качестве неиз­вестности, непредсказуемости и опасности, а сам Волк символизирует угрозу или расправу над не­послушными детьми. Действенность угроз повы­шается и в связи с воображаемым чувством одино­чества в лесу, разлукой с родителями, отсутствием защиты с их стороны. А именно в 2 года привязан­ность к родителям достигает своего максимума, как, впрочем, и любознательность детей. Добива­ясь самостоятельности, ребенок оказывается как бы в неизвестном пространстве — в лесу, в то же время остро ощущая свой отрыв от родителей и всевозрастающее чувство беспомощности. В этой волнующей ситуации угрозы, запугивания, физи­ческие наказания со стороны родителей и матери­ализуются в образе Волка. Сон же выступает в ка­честве игровой площадки — сцены, где разворачи­ваются события происходящей драмы.

Боль — другой аспект рассмотрения «Крас­ной Шапочки». Острые зубы Волка, клыки, пасть — все это способно причинить боль, аналог которой есть в любом физическом наказании. Страх боли относится к фундаментальным стра­хам, присущим детям первых лет жизни, и Волк, таким образом, это воплотитель или, если угодно, трансформатор насилия, принуждения и боли. В свою очередь, страх боли больше всего выражен у детей с пониженной массой тела, часто болею­щих и получающих инъекции лекарств. Больше всего таких детей при невропатии — врожденной нервно-соматической   ослабленности. Мальчики более чувствительны к боли, чем девочки, и, по-видимому, это биологически предопределено. Чем больше развиты у детей обоего пола впечатлитель­ность, воображение и художественная одарен­ность, тем раньше появляется Волк в их снах. На­сколько же он будет оказывать травмирующее действие на их психику, зависит от конкретной психологической атмосферы в семье.

Итак, Волк дает во сне следующие «наказы» детям:

1. Не отлучаться далеко от родителей. Волк тут как тут. В наивном представлении детей он всегда одиночка, сам по себе, ни к кому не привя­зан, в отличие от уже сложившегося опыта привя­занности детей к матери.
2. Быть осторожным при встрече с незнако­мыми животными или людьми.
3. Не верить с ходу тому, что говорят, обеща­ют, и что в дальнейшем будет называться лицеме­рием, фальшью, обманом, «двойным дном».
4. Соразмерять свои силы, верша добрые дела (пирожок Бабушке). Может ли одна девочка про­тивостоять Волку? Ответ, то есть мораль: вместе с родителями всегда легче противостоять опаснос­ти, и взрослые для того и существуют, чтобы за­щищать детей.
5. Больше слушаться родителей, тогда не бу­дет лишней опасности, как и самой сказки о Крас­ной Шапочке.
6. Зло должно быть наказуемо, ибо еще не из­вестно, сколько бабушек съел этот ненасытный хищник, который при всем своем желании не может отказаться от агрессивности — уничтожения других в целях своего прокорма.
7. Чтобы выжить и не подвергаться излиш­ней угрозе, нужно иметь опору в семье — Охотни­ка, который при необходимости мог бы убить Вол­ка. Обычно это отец, играющий всевозрастающую роль в развитии уверенности в себе детей после 2 лет. Главное, чтобы он сам не превратился в Вол­ка — постоянно угрожая детям (подобно тому, как скалит зубы Волк) и излишне часто, незаслужен­но и жестоко наказывая их.

В незабвенном для эмоций любви возрасте 3-5 лет более всего выражен страх перед отрица­тельными сказочными персонажами. Еще бы — с одной стороны любовь, беззаветность, с другой — отрицание, ненависть, отчуждение, пренебреже­ние. Сказочные чудовища словно говорят: «Если ты не любишь родителей или они сами антиподы любви из-за своей агрессивности, недружелюбия и отрицания, то бойся нас, и кто кого — или мы, или ты — середины не существует». Вы скажете: да что ребенок понимает, мы его любим, и дело с концом — все счастливы и никаких КС. Как раз в этом и заключается основное заблуждение роди­телей, считающих себя самыми умными в отно­шении своих отпрысков. Дети же не понимают, а чувствуют фальшь, неестественность родительс­кого отношения. Возразить, протестовать они еще не могут, «воспитанность не позволяет», все уходит, как в песок, в сон, где и разворачивается в самом неприглядном, но тем не менее весьма ре­альном мире.

Лидирующую роль среди отрицательных сказочных персонажей, проще — чудовищ, зани­мают бессмертные образы Кощея и Бабы Яги. Во сне они переживаются на год-два позже, чем днем, то есть у мальчиков до 5, у девочек до 6 лет. Соответственно, у мальчиков максимум подоб­ных страхов наблюдается днем в 3, у девочек в 4 года. Но не все способны испытывать эти страхи, нужно иметь задатки в виде эмоциональности, впечатлительности, психической податливости и более чем очерченной наивности. Так что приви­деться Баба Яга и Кощей могут далеко не всем де­тям. Но еще раз скажем: видеть подобные сны «не зазорно» в дошкольном возрасте — видимо, ребенок как-то реагирует, пусть и пассивно, на отчуждение, насилие и лицедейство родителей. Значит, он встревожен, обеспокоен, ему не все равно, пытается как-то разобраться, выяснить, что к чему и как, но не судьба все так сразу пости­гать. Предчувствие в ясные слова, решения, не обратишь, все на уровне догадок, измышлений, пусть и гениальных. Жизнь говорит: думай, ана­лизируй; возраст же не позволяет, не говоря уже о препятствующем анализу невротическом состо­янии. Вера в Бабу Ягу и Кощея будет воплощени­ем не только наивности, доверчивости, но в еще большей степени — внушаемости. Более того, без­отчетный страх перед «семейной парочкой» — Ба­бой Ягой и Кощеем — как нельзя лучше говорит, что ребенок поддается отрицательным влияниям, но пытается противостоять им, одержать победу. Если днем можно забыться, отвлечься, перестать думать о наваждениях, то ночью это сделать не­возможно. Тем не менее, чем больше страхов днем, тем обязательнее их появление ночью, пусть и не так часто и интенсивно. Иногда КС мо­гут быть так выражены, что дневные страхи туск­неют и могут обесцветиться, сойти на нет.

Поскольку эмоции любви у детей 3-5 лет тре­буют своего постоянного подкрепления, то эмоци­онально измененное, раздраженное, злое или от­чужденное отношение родителей не только пре­кращает это подкрепление, но и вызывает недо­вольство, протест, которые не могут реализовать­ся днем. Ночью же отрицательные чувства получают свою полную компенсацию в виде страшных образов чудовищ.

Кому же чаще снятся Баба Яга и Кощей? По­ловая принадлежность чудовищ заставляет заду­маться об их дифференциальном влиянии на мальчиков и девочек. Действительно, мальчики больше боятся Бабу Ягу, а девочки — Кощея. В Бабе Яге нетрудно усмотреть прообраз нервно-раздраженной, угрожающей или физически нака­зывающей матери — по отношению к мальчикам. В Кощее заключены те же характеристики плюс эмоциональная холодность, бессердечие и бездуш­ность отца, что больше всего значимо для девочек. Таким образом, дети больше боятся нарушения эмоционального контакта с родителем другого по­ла. В свете этого станет ясным, почему мальчики, опасаясь потери материнской любви, видят мать ночью в образе Бабы Яги, а девочки в аналогичной ситуации встречаются с Кощеем. Подобные персонажи могут появляться и в снах более чем благо­получных детей — они как бы не хотят видеть та­кими родителей, боятся некрофильной трансфор­мации их образа.

В целом типична следующая возрастная дина­мика КС. До 5 лет дети больше всего боятся в КС изменения, исчезновения, потери родителей, затем с 5 до 7 лет более значим страх собственной смерти, после 7 лет нарастает страх смерти родителей, явно преобладающий в подростковом возрасте.

Отчетливо видимы причины заражения сна вирусом беспокойства и страха, когда нарушаются его цельность, позитивная тематика сновидений и, собственно говоря, защитная, восстанавливаю­щая функция сна. Итак, Баба Яга и Кощей снятся чаще, если родители:

1)  отдаляются от своих детей, предоставляя им возможность полностью обслуживать себя; все дело в том, что это продиктовано эгоизмом, отсут­ствием внимания к эмоциональным сторонам пси­хики, переключением любви на другого, недавно родившегося ребенка;

2)  постоянно раздражены и недовольны сво­им чадом, при наличии своих далеко не лучших черт характера или невротического состояния;

3) много угрожают, стращают всякими кара­ми вроде: «Только попробуй!», «Дядя заберет в ме­шок», «Мама больше любить не будет», «Если по­смеешь, то пеняй на себя», «Папа придет и нака­жет» и т. д.;

4) нетерпеливы и резки в обращении с детьми;

5)  непоследовательны  и  противоречивы  — обещают одно, делают другое, часто меняют реше­ния, двойственны в отношениях с детьми;

6) проявляют жестокость, не принимают изви­нений, используют физические способы наказания;

7) не способны найти согласие друг с другом, без конца ссорятся и пытаются привлечь ребенка на свою сторону, как и использовать его в качестве «козла отпущения».

Волк, Баба Яга и Кощей являются, по суще­ству, некрофильными, то есть несущими смерть, образами зла и насилия. Когда они появляются во сне и не совершают черных дел, то обычно ребенок подспудно ощущает опасность, с которой не может справиться днем, поскольку остается непонятным ее исходный вектор. Другое дело, когда Баба Яга и Кощей «находятся в работе» — расправляются со своими жертвами во сне. Это показатель наруше­ния психической защиты, прорыва деструктив­ных сил зла и агрессии. И беззащитность здесь полная, стопроцентная, об уверенности и заикать­ся не приходится. В силу чего необходимо дей­ствие по крайней мере нескольких из вышепере­численных факторов заселения сна чудовищами.

Помимо символа страха, зла, агрессии и некрофильного звучания, Баба Яга и Кощей олицет­воряют угрозу лишения родителей, как в сказке «Гуси-лебеди», когда ребенок похищается и уно­сится из семьи. Опасения потерять расположение родителей, равно как и страх превращения роди­телей в неродителей, находятся в подсознательной сфере психики, пропитывая сон тревожными предчувствиями и страхами.

Неоднократно говорилось об открытой нами триаде страхов перед сном в 3-5 лет, когда ребе­нок боится, сам не зная почему, одиночества, тем­ноты и замкнутого пространства. Именно темнота и изолированность порождают в воображении сонм чудовищ, особенно при многочисленных страхах днем, чувстве беззащитности и невроти­ческой зависимости от родителей. Еще большее пе­реживаний перед сном, когда дети спят в отдель­ной комнате, от родителей их отделяет темный ко­ридор и заведомо известно, как родители встретят ночью — и тут будут читать мораль о неподобаю­щем поведении и отправят назад, в ту же темную-темную комнату, где снова придется, быть в оди­ночестве, тоске и отчаянии.

У художественно одаренных детей с сильно развитой фантазией и воображением все, что пред­ставляется перед сном, легко может перейти в сон за счет развития описанных выше фазовых состоя­ний головного мозга.

Чаще КС в рассматриваемом возрасте у де­тей, обнаруживающих большое количество возра­стных страхов: машин, поездов, самолетов (того, что движется и шумит); бури, урагана, землетря­сений, наводнений (стихии); высоты и глубины, уколов (боли) и внезапных звуков. Инстинктив­ный характер этих страхов очевиден, да, собствен­но говоря, большинство возрастных страхов у дошкольников таковыми и являются. Все пере­численные страхи трансформируются во сне в уг-

рожающие, представляющие опасность для жизни образы. Так что страх смерти более отчетливо зву­чит сначала во сне в младшем дошкольном возрас­те, чем это будет иметь место днем и в более стар­шем возрасте. Таким образом, и здесь виден опере­жающий, поисковый характер КС.

Переходим к возрасту 5-7 лет — самому «ве­зучему» на страхи, так или иначе связанные со страхом смерти. Последний — следствие абстрак­тно-логической, левополушарной познаватель­ной активности, когда появление страха «быть ничем» отражает осознание категорий времени и пространства, неизбежного когда-нибудь конца жизненного пути. Подобное «прозрение» порож­дает тревожное чувство неопределенности своего существования, опасения за будущее и инстинк­тивно-защитный страх собственной смерти в на­стоящем. В драматически заостренном виде эти переживания воспроизводятся в КС, трансцен-дентно их поглощающих и перерабатывающих (размалывающих, дробящих, как жернова зер­но). Следовательно, в данном возрасте (и не толь­ко) феномен КС можно расценить в качестве сим­волической защиты от будущей смерти, ее ин­стинктивного неприятия.

Как и в младшем, в старшем дошкольном воз­расте есть свои типичные страхи, связанные, по данным корреляционного анализа, со страхом смерти. В младшем возрасте эти взаимосвязи носят более косвенный, опосредованный характер, по­скольку сам страх смерти еще не имеет самодовле­ющего значения. Итак, о наличии КС можно с уверенностью говорить, если ребенок боится днем на­падения (искалечат, убьют), заражения, заболева­ния (со смертельным, необратимым исходом), жи­вотных (особенно змеи, от укуса которой можно умереть), стихий (все сметающих на своем пути), высоты (можно упасть и разбиться), глубины (уто­нуть), огня и пожара (сгореть), войны (погибнуть).

Когда страх смерти днем слишком «прогля­дывает» из-за частокола сопровождающих его страхов или выражен сам по себе под влиянием со­бытий, представляющих угрозу для жизни (бо­лезнь, операция, сильный испуг), то ночью в КС мы уже имеем дело с фактом свершившейся смер­ти («людоед напал на всех и съел», «акула прогло­тила» и т. п.)- Само собой разумеется,. КС в этом случае будет сопровождаться наибольшими пере­живаниями, во сне ребенок может метаться, вскрикивать, тяжело, прерывисто дышать, лоб бу­дет покрываться испариной (потом). Иногда в ужасе он просыпается и бежит к родителям. После таких жутких снов испытывает всевозрастающее беспокойство перед засыпанием, даже если и не помнит их содержания. Здесь самое время уделить ему побольше внимания, ласки, теплоты, а не пы­таться читать мораль, высказывать раздражение и тем более излишнее беспокойство.

В младшем школьном возрасте 7-10 лет, пре­жние сказочные образы чудовищ претерпевают значительные изменения. Баба Яга предстает уже Пиковой Дамой, Кощей — Скелетом и Черной Ру­кой. Ночное пространство заполняется чертями, бесами, сатаной, представителями потустороннего мира, что является отражением, с одной стороны, страха смерти, а с другой — страха осуждения и социального неприятия из-за мнимого или реаль­ного нарушения общепринятых норм поведения. Черти ведь как раз и являются их нарушителями. Именно в 7-10 лет активно формируется такая су­щественная нравственно-этическая категория личности, как совесть, проявляемая опасениями сделать что-либо не так, неправильно, что встре­тит осуждение и социальное наказание. Страх не­соответствия, неподобающего поведения вытесня­ется в сон, трансформируясь в образе чертей-про­казников и подстрекателей нехороших дел, а заод­но и тех, кто наказывает, ехидно посмеиваясь (корча рожи) около кипящего котла. Подобные сны снятся как раз не плохим, а хорошим детям, обращающим внимание на то, как они выглядят в глазах других, и на одобрение, признание и похва­лу авторитетных для них взрослых (учителей, ро­дителей) и сверстников. Так что концепция АДА закладывается прежде всего у детей, способных переживать нарушение правил, свое несоответ­ствие моральному кодексу поведения, то есть у де­тей совестливых, ответственных, с развитым чув­ством «я», вины и сопереживания. Уместно тогда спросить: когда же закладывается концепция РАЯ? Формируется она далеко не у всех детей, главным образом в 3-5 лет при условии полного физического, психического и социального благо­получия ребенка, коим и является понятие здоро­вья. Возраст 5-7 лет будет, следовательно, пере­ходным в концепциях РАЯ и АДА своего рода диалектикой субъективного и объективного, кото­рую надо постичь, дабы не впасть в чрезмерный детский оптимизм или в пораженческий, более чем взрослый пессимизм с чувством бессилия, рас­терянности и витального страха.

Когда КС снятся болезненно самолюбивым детям, стремящимся к успеху любой ценой, то обычно и родители обнаруживают гиперсоциаль­ную направленность личности — гипертрофиро­ванное чувство ответственности, обязанности, принципиальности, максимализм, негибкость мышления и отсутствие компромиссов. Никто не призывает в этом случае учиться на двойки, но ус­траивать бурные сцены «конца света» или краха надежд при получении четверки вместо пятер­ки — значит, автоматически отослать эти пережи­вания в сон ввиду невозможности изменить поло­жение дел сразу же, днем, по горячим следам. Так и появляются КС со смертями и прочей нечистью. Днем же от этого самочувствие не становится луч­ше (и работоспособность тоже).

У детей, не озабоченных вопросами своего престижа, социального признания и успеха, нет и соответствующих переживаний, и ночной сон ос­тается девственно чистым и безмятежным. Истина где-то посередине, и нужно скорректировать чрез­мерные амбиции, претензии как, прежде всего, родителей, так и самих детей. В то же время сле­дует создавать адекватное возрасту чувство ответ­ственности и стремления к успеху у детей с пони­женной самооценкой и неуверенностью в себе. Да, в этом случае возможно появление рассматриваемых КС, но это, во-первых, временное явление, во-вторых, без адекватного чувства долга, ответ­ственности и вины не может быть зрелой и созида­ющей личности.

В младшем школьном возрасте, ближе к 10 годам, типичны КС в виде падения в колодец, про­пасть, с крыши. Угрозой для жизни здесь будут не чудовища, а сам факт несчастья, беды, пораже­ния, того, что может случиться, произойти. Опять же, данный сон более характерен для детей, с от­четливо формирующимся чувством совести, ответ­ственности, переживающих за свои достижения и ценящих расположение и признание окружаю­щих. Опасения по всем этим поводам накаплива­ются днем и получают свое аллегорическое выра­жение ночью, когда падение нужно воспринимать не только как физическое, но и как психологичес­кое явление, вроде как упасть с пьедестала, высо­ты положения, быть сброшенным вниз силой об­стоятельств. Лететь вниз — это одно, упасть — другое, разбиться — третье. Соответственно, будет следующая мотивация этих пролетов: страх несо­ответствия — разочарование, неудача — пораже­ние, отчаяние — депрессия. Когда ребенок кричит во сне (а это всегда лучше, чем безмолвный в ужа­се сон), то стоит днем лишний раз спросить, что ему снилось ночью, чем делать вид, что ничего не происходит, и отмахиваться от КС, как от назой­ливой мухи.

В подростковом возрасте на первый план в КС выступают не чудовища и падения, а смерть близ­ких, война, атомные взрывы и прочие катаклизмы.

В целом КС становится меньше, и они приобретают все более связанный с реальностью характер. Как сказал один мальчик 13 лет: «Снится все, что про­исходило днем, но только значительно хуже». Кон­кретизация снов и обеднение их фантастического содержания указывает на снижение эмоционально­сти у подростков. Эмоциональное оживление снов и расширение их репертуара отмечается в юношес­ком возрасте. После 21 года количество снов отно­сительно стабилизируется — одним снится больше, другим — меньше, кто-то помнит до малейших подробностей все содержание снов и может писать по ним романы, что, впрочем, иногда и бывает, другой находится в счастливом неведении по пово­ду самых неприятных снов, да и днем не особенно задумывается над мотивами своих поступков. Но, как уже отмечалось, появление повторяющихся КС сигнализирует о критическом нарастании бес­покойства в неосознаваемых пластах психики, пер­вых симптомах надвигающегося нервного или со­матического расстройства.

 

Глава 6

РАЗБОР СЛУЧАЕВ КОШМАРНЫХ СНОВ

ИЗ ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОЙ

ПРАКТИКИ АВТОРА

 

Теперь нам предстоит окунуться в мир детс­ких переживании, скрытых в той или иной мере от воспитателей, психологов, родителей, и нахо­дящих свое своеобразное решение в КС. Мы нако­пили большой опыт консультаций и лечения детей с невротическими проблемами формирования лич­ности, в которых КС являются камнем преткнове­ния как для родителей, так и для многих специа­листов. Чтобы раскодировать содержание КС, нужно знать психологию семейных отношений ре­бенка, подробную историю его развития, пережи­вания в настоящем. Краткой консультацией здесь не обойтись. В среднем на полное обследование де­тей с неврозами и их семьи уходит три с полови­ной часа. В более тяжелых случаях это время мо­жет быть увеличено до пяти с половиной часов. Тогда удается разработать и надежные рекоменда­ции по оказанию помощи детям с учетом пере­стройки отношения родителей и оказания при не­обходимости им самим психотерапевтической помощи. Поэтому мы имеем уникальную возмож­ность сопоставлять содержание КС с реальной об­становкой в семье и психическим развитием детей. Естественно, мы выбираем из большого банка данных только ту информацию, которая не­посредственно связана с КС.

Анализ примеров мы начнем с истории де­вочки 4,5 лет, беспрерывно просящейся по-мало­му на горшок. Он ее всегда и сопровождает, как печка в сказке про Емелю-дурачка. Измученные родители, перевозящие горшок с собой, как самую драгоценную реликвию, не находят покоя и но­чью, поскольку, если не разбудить и не высадить девочку ночью, кровать будет мокрой. Впрочем, не всегда и удается. А днем они постоянно слы­шат: «Мама, я хочу писать». Фактически, девочка боится обмочиться, особенно в дороге, в гостях, в присутствии посторонних.

Начнем издалека. Матери было 23 года, ког­да состоялись роды, а отцу и того меньше. Оба ро­дителя были единственными и «неповторимыми» детьми в детстве. Оба выросли эгоцентричными, думающими только о себе, не способными делить­ся, сопереживать. Закончили ВУЗы, мать от эко­номики перешла в сферу бизнеса, все ее интересы там: радиотелефон, бесконечная гонка и прочие прелести подобной жизни. Несмотря на левополушарный характер физиологических проб, она яр­кая истерическая личность, рвущаяся к славе лю­бой ценой и не испытывающая к детям нежных чувств. Способная — да, очень, но только не в об­ласти семейных отношений. Семья, ребенок — это досадная необходимость. Успела сделать 2 аборта, но в третий раз как-то немного испугалась — вдруг сделает третий аборт и останется бесплод­ной. Проснулся в ней инстинкт, да и снова заснул. Особо нервной дочь не была, но мать, когда остава­лась дома, становилась все более нервной и раз­драженной. Сама мать в детский сад не ходила и решила, что лучше дочь передавать из рук в руки, чем поместить ее в это зловредное учреждение. Итак, долг сказал матери — «рожай, нужно», а чувство говорило — «не хочу, не надо», и, конечно же, она относилась, скорее, формально к дочери, чем тепло и проникновенно. Нетерпение, раздра­жение, недовольство достигли у матери такой сте­пени, что она стала все чаще физически наказы­вать такую же своевольную и капризную дочь, бо­лее того, «трясти ее» — хватать и дергать до тех пор, пока та не теряла дар речи от страха и способ­ность сопротивляться. Такое вот воспитание полу­чалось. Тут бы детский сад пригодился, стал бы своего рода отдушиной от все более нарастающего стресса матери, но предубеждение против него оказалось сильнее всех чувств. У дочери уже глаз­ной тик появился и плакать стала чаще, но все это были цветочки до осени, девять месяцев назад. Охватило тут мать отчаяние, муж наукой занима­ется, к государственной премии готовится, все ро­дители — бабушки, дедушки — вдруг куда-то ис­чезли, перестали помогать, на работе заказов больше появилось — и как со всем этим управить­ся, ума не приложит. Появились у матери истери­ки, вспышки раздражения, нервные срывы. Здесь еще один есть нюанс: дочь — копия отца, словно мать при этом и не присутствовала. А муж совер­шенно не устраивает весьма темпераментную мать как мужчина, с ним она словно и не женщина, а себя она считает выдающейся и заслуживающей признания всех мужчин на свете, так что сексу­альную неудовлетворенность в виде раздражения и нервных срывов она обращает на дочь, как если бы она была «козлом отпущения». Отец же с шизо­идными задатками далек от дочери, он называет ее не иначе, как «человек»: «Смотрите, человек пришел». Вместе с тем родители не ссорятся, со­блюдают статус-кво и дочери позволяют делать все что угодно, лишь бы она не плакала и им не меша­ла. Тем не менее мать в процессе последующих приемов, не сразу вспомнила, что дочь как-то ле­жала проснувшись, 6 месяцев от роду, а все взрос­лые, включая бабушку и дедушку, начали громко спорить, давать ей банан или нет. Полемика разго­ралась, голоса усиливались, и с этой ночи девочка стала до трех лет просыпаться несколько раз за ночь и плакать каждый раз при этом с закрытыми глазами. А тут как раз и невроз матери сформиро­вался, и «трясучки» у дочери появились, сон стал каким-то беспокойным, вскрикивала, металась временами. Самое главное — возникло ночное не­держание мочи, как мы теперь знаем, на «нервной почве», то есть у дочери дневные переживания от очень нелицеприятного отношения матери пере­шли в ночной сон, наполнив его напряжением и беспокойством и самим недержанием мочи от ис­пытываемых страхов и ужасов. Через 3 месяца грипп подоспел во время эпидемии, и днем стала непроизвольно обмачиваться. Прошло бы это, не­сомненно, но оба родителя принялись дружно сты­дить девочку, достигшую трех лет, за столь «боль­шое» прегрешение, и у той появилось постепенно нарастающее чувство вины и страха еще раз обмо­читься, вести себя так плохо, хуже некуда, тем са­мым не любить родителей, не оправдывать их на­дежд. Постепенно и сформировалась навязчивая доминанта страха обмочиться; чем больше девоч­ка думала об этом, тем больше было желание вос­пользоваться лишний раз горшком, на котором она уже сидела бесконечно. Всё родители успели перепробовать: и медикаментозную терапию, и эк­страсенсов. Никто, однако, не понял, что все дело в исходном отношении родителей — в их нежела­нии иметь ребенка, воспринимаемого как обуза. Вообще при энурезе материнская и отцовская депривация, или недостаток эмоционального приня­тия и тепла, почти всегда имеет место. Более того, часто можно обнаружить у детей скрытые или яв­ные проявления депрессии, выраженные неудов­летворенностью собой, отсутствием жизнерадост­ности и большим количеством страхов. В подрост­ковом  возрасте  подобные  психические  реакции могут выражаться протестно-негативным поведе­нием, когда родители вдруг, в одночасье, теряют свой авторитет и влияние на ребенка.

Сама девочка виртуозно овладела искусством плача: при любом несогласии с ней родителей вна­чале всхлипывала, затем голосила и в конце рыда­ла так, что родители были готовы на все, чтобы

это прекратить. И тогда выписывался персональ­ный Дед Мороз, и последняя кукла Барби, и полет на Майорку, благо деньги позволяли (и портили одновременно). Случился, как это нередко бывает при неврозах у детей, парадокс. Чем больше роди­тели, прежде всего мать, срывали свое напряже­ние на дочери, тем больше последняя управляла ими с помощью своих истерик и плача, своего ро­да невротическим бумерангом. В результате ни о каком реальном влиянии родителей не могло быть и речи, все было пущено на самотек, на его вели­чество случай, каприз ребенка. Любовь здесь, мы бы сказали, была наоборот: родители во всем шли навстречу, обнаруживая в то же время все более нарастающие вспышки раздражения и недоволь­ства. Типичная невротическая ситуация в семье. Поступаем так, хотим по-другому, недовольны тем и другим, не можем определиться, находимся в «раздвоенных чувствах», да еще пытаемся найти правду друг у друга, которую, добавим, и невоз­можно найти в данном случае.

Что же скажем о девочке, которая сидела у нас на приеме, уткнувшись в передник матери, и молчала, затем после совместной игры с матерью несколько растормозилась и начала отвечать на вопросы? Выяснилось, что она боится всего, чего только можно бояться на свете: и одна остаться не может ни на минуту, и нападений всяких ждет, смерти своей и родителей боится, а людей незна­комых, Лешего и огненного Дракона — и подавно. Перед сном сама не своя, а ночью Волки гуляют и тюрьма мерещится. В придачу боится собак, насекомых, змей; бури, урагана, наводнения, земле­трясения. О глубине, пожаре и войне думать даже не хочет, такой страх бушует — в сравнении с ним страхи уколов и неожиданных звуков мелочами кажутся. Всего, таким образом, получается 15 страхов, что в два с лишним раза превышает сред­ний уровень возрастных страхов (см. таблицу в первой части книги). Мало этих страхов показа­лось девочке, добавила: «А еще я боюсь грома, шу­ма (внезапного, неожиданного), орла, совы и ко­раблекрушения (несчастья)». Переживает, что кричит на нее мать, «трясет за шкурку» («мама у меня, как волчица, пока не выпьет кофе»). В ответ на вопрос утвердительно говорит, что болит голова после плача. Панически боится описаться, вот по­чему и требуется постоянно горшок.

Приведенный случай показывает, как рано нарушения сна и КС говорят о неблагополучии в психике ребенка. Если бы тогда родители сделали выводы и перестроили свою тактику отношений с дочерью, не было бы и последующего навязчивого дневного недержания мочи. Пока же ищут родите­ли помощи, а сами измениться в более адекватную сторону не хотят, не понимают, не испытывают потребности в этом. Характер такой неблагопри­ятный сформировался: будем искать любые при­чины вне, но только не в нас самих. А именно все и началось с исходного нежелания иметь ребенка, с собственного эгоизма и всенарастающего, не кор-регируемого нервно-психического напряжения. Пока мы внушением пытались устранить ночное недержание мочи, мать стала спать вместе с дочерью, а не ощупывать ее через решетку рядом сто­ящей кровати. Дочь же ночью, перед тем как об­мочиться, начинала шевелиться, что и было ис­пользовано в качестве отправной точки внушения: мать чувствует во сне движения дочери — сама просыпается (а не дочь) и высаживает ее со слова­ми «пис, пис» на горшок. Через несколько ночей отпала необходимость в подобном высаживании, поскольку успокоенная присутствием матери дочь спала до утра, ни разу не обмочившись. Выполне­ние других рекомендаций позволило уменьшить напряженность в отношениях матери с дочерью и в конечном итоге снизить частоту позывов на мо­чеиспускание днем. Однако только осенью, когда сами родители получили психотерапевтическую помощь и вместе с дочерью прошли курс игровых занятий по устранению страхов, удалось добиться полного улучшения ее состояния, излечения от невроза.

Мальчик 7 лет панически боится темноты (мрака), чудовищ, страшных снов. Темнота и яв­ляется проявителем страха перед чудовищами, из которых больше всего поражает воображение Ске­лет, как уже знаем, являющийся напоминанием о Кощее и смерти в настоящем. Вечером он долго не может заснуть и спит с горящим всю ночь светиль­ником. На предложение нарисовать свой самый страшный сон откликнулся не сразу, но все же изобразил домик с окошечком, в котором видно перекошенное от ужаса лицо мальчика. Коммен­тарий был следующий: «Я в домике и не могу из него выйти». Рождался он с трудом, у матери долго не открывался зев матки, и врачи уже собира­лись делать кесарево сечение, как он, по словам матери, «весь напрягся, встал во весь рост» и по­явился на свет. И на рисунке он не может выйти из дома (матки); зев (окно) закрыт, и ужас смерти отражен на лице. Естественно, мы не напомнили и так травмированному мальчику (он — переучен­ный левша и заикается к тому же) историю его рождения. Но некоторые из страхов, в частности замкнутого пространства, прошли, когда он про­лезал через суживающийся вначале, а затем все более расширяющийся просвет между стульями, а также под ногами стоящих, как Гулливеры, взрос­лых, включая мать.

Следует заметить, что психическая травма, испытываемая детьми при тяжелых родах, как это видно из приведенного случая, несомненно яв­ляется фактором правополушарного «сдвига», следствием чего и будет реактивное или вынуж­денное левшество. Именно в правом полушарии находится центр отрицательных эмоций, в том числе страха и ужаса. Уже отмечалось, что гипок­сия (недостаток кислорода), а тем более асфиксия (удушье при тяжелых родах) автоматически включают инстинкт самосохранения, аффектив­ное заострение которого и есть страх или ужас как протопатическое ощущение смертельной опаснос­ти. Эмоционально-отрицательное возбуждение правого полушария сопровождается реактивным торможением и так еще не развитой активности левого полушария. Это выражается в дальнейшем в  односторонне  правополушарной   деятельности мозга, нарушениях речевого развития, задержке формирования абстрактно-логического мышле­ния. Рассмотренная взаимосвязь — только один из вариантов влияния психической травмы при родах на последующее психическое развитие де­тей; не всегда тяжелые роды сопровождаются по­добным опытом переживаний.

Девочке 4 лет снится: «Бармалей превратил хорошего, доброго мальчика в злого, и он стал, как из бумаги». Вообще-то подобные страхи трансфор­маций «я» присущи подростковому возрасту, при условии, что мы являемся нормальными, а не от­клоняющимися личностями. А если так рано воз­никают эти опасения у девочки, то уж такая она нежная и чувствительная, не переносит плохого, страшного и ужасного. И где истоки подобной не­переносимости? Да очень просто: родители катего­рически вместо девочки хотели бы видеть мальчи­ка. Девочку же все дружно ругают, что она не та­кая, какой бы виделась родителям в роли мальчи­ка. Это все равно что изменить пол, что никогда не обходится без адекватных потерь для психики. Так и в данном случае — девочка боится быть собой, живой, нежной и непосредственной. Больше всего хотел бы мальчика отец, и неудивительно его боль­шее недовольство дочерью. Он-то и будет Бармале­ем как выразителем угроз и наказаний по отноше­нию фактически не к мальчику, а к ней, превра­тившуюся для отца в папиросную бумагу.

Именно в 3-5 лет формируется система цен­ностных ориентации ДОБРОТЫ и ЗЛА (в 1-3 года им   предшествуют   ориентации   по   типу   «хороший — плохой»). Концепция доброты означает, что тебя понимают и любят, зла — отрицают, не любят и незаслуженно наказывают. Принять ро­дительскую негативность, как и переработать ее, ребенок пока не в состоянии и, испытывая харак­терное для данного возраста чувство вины за свои мнимые или реальные прегрешения, видит во сне КАРУ НЕБЕСНУЮ в лице Бармалея. Последний будет, таким образом, аффективным отражением негативных аспектов отношения родителей, преж­де всего отца.

Если бы ребенок мог раньше научиться гово­рить, он бы многое сказал о своих ранних ночных переживаниях. Но только после двух лет мы полу­чаем о них более или менее полное представление, вроде случая с мальчиком в возрасте двух лет и одного месяца. Месяц назад он был помещен в яс­ли, лишившись на время матери. Затем она как-то впервые ушла на несколько часов во время днев­ного сна. Когда же наступила ночь, долго не мог заснуть, постоянно просил мать побыть рядом и во сне испуганно прошептал: «Мама ушла». То, что ему снилось при этом, и так ясно. Беспокойство из-за внезапного прекращения эмоционального контакта с матерью не прошло бесследно, напол­нив сон тревожными предчувствиями и беспокой­ством. Соль на рану была посыпана, когда, про­снувшись днем, он не обнаружил рядом и вообще в квартире взрослых. Острый страх одиночества, усиленный предшествующей разлукой с матерью, отразился на ночном сне. Поскольку это были на­ши хорошие знакомые, и мы уже виделись с мальчиком, хватило на следующий день игры в укла­дывание и радостный приход матери, чтобы сон ночью стал спокойным, тем более днем мать стала уделять сыну больше внимания.

Другого мальчика в 2,5 года мать вообще ос­тавила на попечение полуглухой бабушки, уехав на несколько месяцев в командировку. Обнару­жив «пропажу», мальчик стал постоянно плакать, и никто его не мог успокоить, затем днем более или менее привык к бабушке, но стал безутешно плакать, всхлипывать во время дневного и ночно­го сна. Замедлилось речевое развитие, в играх стал менее активным, а о жизнерадостности и го­ворить больше не приходилось. Так разлука с ма­терью, депривация, повлияла на его психическое состояние, и пришлось матери долго восполнять упущенное, не без нашей помощи.

Отсутствие эмоциональной опоры в родите­лях по принципу «свято место пусто не бывает» за­полняется присутствием негативных отражений родителей в лице чудовищ, как у мальчика 3 лет, которому упорно снится Бармалей. Изгнать его из сна не смогли мать, ее знакомые, невропатолог, психиатр и экстрасенс. Как и не смогли они по­влиять на отца-алкоголика, постоянно ругающего сына самыми последними словами, то есть воспи­тывающего его подобным образом. Мать же вовле­чена полностью, бесповоротно в конфликт с отцом и ей не до сына. Так он и стал эмоциональным си­ротой при живых родителях (наиболее часто по­вторяемая нами присказка, или семейный рефрен у детей с неврозами). Раз так, то мальчик, лишенный поддержки родителей, не может противосто­ять воображаемой опасности в лице Бармалея.

Плохо со сном и у мальчика 4 лет — беспо­койно спит, вскрикивает, временами пытается ку­да-то бежать. С трудом удалось выяснить, кто же его так мучает ночью: Баба Яга-костяная нога. Фактически же его мучает мать у которой он по­явился без всякого «разрешения и согласия» в са­мое неподходящее время, перечеркнув более «важ­ные» и далеко идущие планы. К тому же она пред­почла бы иметь девочку, тем более похожую на нее, а не на строптивого и вечно куда-то пропадающего мужа. Как дважды два четыре, здесь отсутствует любовь к мальчику, и ожидаемый им образ теплой, отзывчивой и любящей матери непроизвольно за­меняется во сне образом раздраженно-недовольной Бабы Яги. Подобная негативная трансформация образа матери аналогична полному лишению ее, когда вместо любви, понимания и эмоционального принятия мы видим холодность, недоверие и враж­дебность, и вместо самой матери, дарящей жизнь, перед нами предстает прекращающая жизнь Баба Яга. В последней, как мы уже знаем, закодирован страх смерти, впервые давший о себе знать мальчи­ку во сне. Он уже был исходно психологически мертвым — нежеланным для родителей.

Опять же угроза эмоционального лишения матери видна из сна девочки 4 лет: «Цыгане бро­дят по городу и хотят меня забрать с собой». Мать, деловая женщина, забросила дочь» перепоручая ее бабушкам и дедушкам, тетям и няням, которые, как табор бесконечный, и заменяют мать, причи­няя страдания дочери, видимые только во сне.

Снится девочке 5 лет: «Прибежала к папе на корабль, а он уже отплывает». Любимая отцом и похожая на него дочь помещена матерью в интер­натную группу детского сада, где еще сильнее ощущается горечь разлуки.

В КС у мальчика 5 лет — «Пожар, а я не мо­гу выйти» — отражается, как он, единственный ребенок в семье, заперт в четыре стены беспокой­ной матерью, мнительным отцом, чрезмерно опе­кающими бабушкой и дедушкой. И находится он в таком замкнутом психологическом пространстве, что не может вырваться из него, преодолеть гра­ницу, и вынужден находиться в атмосфере трево­ги, беспокойства, подогретой повышенной возбу­димостью взрослых и их частыми конфликтами.

Мальчика 7 лет постоянно преследует во сне Сатана — главный черт или дьявол. Живет маль­чик с очень твердой и не поступающейся никаки­ми принципами бабушкой, слишком «правильно» относящейся к не совсем правильному мальчику. Невозможность следовать всем принципам порож­дает чувство вины и опасения быть отвергнутым единственным из оставшихся близких — бабуш­кой. Сатана как предводитель чертей и реализует опасения быть не тем, кого принимают, любят и уважают. По существу, не Сатана борется с ним, а мальчик пытается противостоять искусу — не подчиняться никаким требованиям, в том числе и со стороны надоевшей ему этим бабушке. По­скольку сам сон воспринимается как страшный, то это означает наличие у мальчика угрызений со­вести и чувства вины за такие крамольные мысли по отношению к бабушке. Он не так плох, каким его видит слишком принципиальная, недоверчи­вая и склонная в глубине души к предрассудкам бабушка. Так что сон при его адекватной оценке может послужить отправной точкой для достиже­ния компромисса в отношениях с внуком за счет большей теплоты, непосредственности, открытос­ти и гибкости.

Черт периодически возникает во сне и у де­вочки 5 лет, что также находит свое объяснение. Родители упрямо борются с ее упрямством — с по­пытками самостоятельности, как раз и вызывая у совестливой девочки чувство вины и опасения лишний раз сделать, подобно черту, что-нибудь плохое.

Сон у мальчика 5 лет — «Черти окружили меня, Бес поймал меня и ведет к чертям, чтобы они меня разорвали» — объясняется аналогичным образом. В семье он окружен таким плотным кольцом правил, принципов, ограничений, что не может быть самим собой ни на минуту. Развивает­ся внушенный страх сделать что-либо неправиль­но, не так, как нужно, как следует, из чего выте­кает неизбежное чувство вины — раз он «плохой», то и заслуживает наказания. Бес как символ гре­ха, отрицания общепринятых норм поведения и выступает в качестве кары.

О родительских угрозах вкупе с физически­ми наказаниями можно думать по снам девочки 5 лет, где ее забирает Баба Яга. Просыпается в ужасе ночью, бежит стремглав через темный коридор в комнату матери, которая хладнокровно, как Снежная Королева, читает назидания и отправля­ет обратно. Днем мать при всяком случае заявля­ет, что дочь недостойна ее любви, и срывает на ней свое раздражение в виде физических наказаний. Особую неприязнь матери вызывает похожесть до­чери на отца, к которому мать не испытывает ни­какой симпатии. Но отец не всегда «под рукой» и, в отличие от дочери, может себя защитить. Уязви­мость девочки видна во сне, где трансформирован­ное отношение матери в виде Бабы Яги создает травмирующее чувство беспомощности и неразделенности чувств.

Еще более психологически сложная ситуа­ция у мальчика 3 лет. Мать и две бабушки так опекают его, что он даже вздохнуть не может без разрешения. К тому же все хотели видеть не его, вихрастого и упрямого, а послушную девочку-припевочку. Появляющийся, как гром среди ясно­го неба, отец (вроде прилетающего внезапно Змея Горыныча) безуспешно пытается наставить сына на путь истины и исправить его инфантилизм под­черкнутой строгостью и битьем солдатским рем­нем (!). Неудивительно, что мальчик дрожал на приеме от одного упоминания Змея Горыныча и Кощея, а ночью ему снился Саблезубый Дракон. Аналогия напрашивается сама собой. Все эти уг­рожающие персонажи мужского рода только отте­няют его беспомощность, неспособность противо­стоять любой опасности, идущие от «психического кастрирования» мальчишеского опыта и жестоко­го, только усиливающего страх отца.

У двух 4-летних мальчиков сны тоже остав­ляют желать лучшего: «Змей Горыныч бьет меня, я его отгоняю, а он все равно бьет» и — «Волк гры­зет по ночам». У них одинаковые отцы, в их неиз­менной, но каждый раз неожиданной реакции в виде физического наказания, криков и неистовых угроз. Их контрастное отношение — реакция на чрезмерно инфантильное, опекающее отношение матерей, которые, чем тревожнее опекают сыно­вей, тем сильнее те боятся все более негативно от­носящихся к этому отцов, конфликтно реагирую­щих как на мать, так и на детей. Не забудем, что именно в данном возрасте мальчики испытывают повышенную или настоятельную потребность в любви матери, тем более эмоционально идущей во всем навстречу. Окажется ли это благом для даль­нейшего развития мальчиков и не предпочтут ли они в браке так же легко получать беззаветную любовь — время покажет. Пока же эмоционально они принадлежат больше матери и повышенно чувствительно реагируют на агрессию к ней со стороны отца. В итоге и порождается воображени­ем Саблезубый Дракон как символ жестокости, принуждения и боли. Боль, скорее, на самом деле не физическая, хотя и ее хватает при порке, а пси­хическая. Боль за мать, страдание, что ей плохо от такого обращения отца, сопереживание с неясным чувством вины и страх перед возмездием со сторо­ны отца и будут более чем сложными компонента­ми переживаний в этом возрасте у мальчиков. Хуже всего им приходится, когда они походят на мать, которую отец не любит или пытается пере­воспитать всякими мыслимыми и немыслимыми способами.

Не хочется никому пожелать и сна девочки 4 лет: «Лежу я на кровати, подходит ко мне Баба Яга (заметьте: не налетает, а почти вежливо подхо­дит) и… начинает душить меня. Я говорю: «Не уби­вай, не убивай!» А она: «Все равно убью!» В семье есть уже старшая, желанная для матери девочка. Отец же и в первый опыт отцовства хотел видеть своим потомком только мальчика. Стала вторая де­вочка ненужной в семье, все на нее и выплескивали недовольство и раздражение, без конца торопили, подгоняли, шпыняли. Особой охотой к поиску не­достатков и к наказаниям обладала мать. Не нра­вилась ей и похожесть дочери на отца, к которому она все более и более остывала в своих чувствах. Сам отец мог бы, конечно, сгладить многие из сто­рон отношения матери, но… его фактически не бы­ло дома, а даже если это и случалось, то он не толь­ко не отвечал на любовь дочери, но все более игно­рировал по причине «кровной обиды» за то, что она — не сын. От себя скажем, что портить жизнь дочерям не стоит, появятся же у них дети, в том числе и мальчики, и дедушка счастливым будет. Потерпеть сейчас придется, не бороться, а макси­мально помочь дочери встать на ноги, найти дос­тойного мужа — что может быть благороднее в на­шей жизни. Пока же дочь осталась один на один с матерью, пытающейся ее переделать любыми спо­собами на свой манер и наказывающей физически при малейших неуспехах на пути осуществления этого крупномасштабного и реально недостижимо­го проекта. Непреклонность матери в исправлении генов дочери (что можно было, при успехе, прирав­нять к Нобелевской премии, или, на худой конец, внести в книгу рекордов Гиннеса), всевозрастаю­щий конфликт в отношениях и нашел отражение в КС, где видны эмоциональная глухота матери, не­терпимость и, как следствие, бессердечие, жесто­кость. Именно эти отрицательные стороны отноше­ния матери и сформировали по аналогии со сказка­ми образ Бабы Яги, лишающей любви и жизни в противовес любящей и дарующей жизнь матери.

Эмоциональная глухота родителей, как и не­способность прийти на помощь, будут лейтмоти­вом следующих снов. В одном девочка 5 лет ужа­сается: «Кощей меня убивает». Почему же он ее так невзлюбил? Все дело в отце, который ни в чем не может помочь, защитить от опасности, а только нагнетает страх раздражением, недовольством и криками.

Более старшей девочке 10 лет снилось: «Тетя с ножом побежала за мной, а я никак не могла убе­жать. Звала прохожих на помощь, а они не обра­щали на меня никакого внимания. Тогда тетенька догнала меня и ударила ножом в спину». Звала де­вочка на самом деле не столько прохожих, прохо­дящих почти поголовно мимо, сколько родите­лей — да разве их дозовешься?! Раздражительная по любому поводу, нервно-расстроенная мать от­махивается от просьб дочери, а отец все 10 лет обе­щает заняться ею, хотя бы по воскресеньям. Когда же девочка пыталась пересказать родителям о пе­режитом ночью, то услышала в ответ: «Перестань говорить ерунду». Такие у нее «отзывчивые» роди­тели. Без эмоциональной поддержки и увереннос­ти во взрослых нет чувства безопасности и уверен­ности в себе у детей, что мы и видим в приведен­ных снах.

Неискренность родителей видна из следую­щих снов. У мальчика 4 лет: «Кощей как будто притворился добрым и меня поймал». У этого наи­вного, непосредственного, не привыкшего к обману мальчика расчетливые и изворотливые родители, отгороженные от сына, как стеной, ничего не зна­чащими словами и обещаниями. Особенно в этом преуспевает отец, каждый раз обещающий «три ко­роба» и потом реагирующий с раздражением на на­поминания сына.

Другой, уже совсем «большой» мальчик 12 лет набрел на избушку, на которой было написа­но «Добро пожаловать». И что же потом произош­ло? «Я вошел, и вдруг на меня навалилось что-то страшное — страшнее Бабы Яги». И все. Что про­изошло и самим можно догадаться. «Недостаток» мальчика в том, что он сохранил непосредствен­ность и цельность чувств, а обращаются с ним взрослые, как со сверхумным, сверхспособным и все понимающим взрослым. Сами же взрослые, прежде всего родители, могут что угодно пообе­щать, схитрить, а то и обмануть ради сиюминут­ной выгоды, расчета, эгоизма. Сон и предостерега­ет: не верь во всем таким родителям, не слушайся их неразумных советов, можно сделать не то, обжечься, а то и быть уничтоженным родительским гневом, сгореть сразу, внезапно, без оглядки. Ко­варство как раз и достигает цели у наивных, до­верчивых и отзывчивых детей. Так что сон — доб­ру молодцу урок.

Непредсказуемость поведения окружающих, импульсивность видны во сне мальчика 10 лет: «Вдруг кто-то меня сталкивает с крыши, лечу, кричу и — просыпаюсь!» Никогда он не знает, что день грядущий ему готовит: все дома говорят на повышенных тонах, везде беспорядок, хаос, воз­буждение, а оттолкнуть или оскорбить друг друга считается в обычном порядке вещей. Но так про­сто, без боя, мальчик не сдается, находит в себе достаточно сил, чтобы закричать и проснуться. Сработал у него инстинкт самосохранения под влиянием страха, а последний, как мы знаем, и есть аффективно заостренный инстинкт самосох­ранения.

Конфликты между детьми в семье запечатле­ны в сне мальчика 6 лет: «Меня расстреляли бан­диты». Почему именно его, а не сестру, станет по­нятным, если учесть, что ожидали первенцем в се­мье именно девочку. И такое бывает. А тут харак­тером он оказался не очень сговорчивым и свое­вольным к тому же, в результате — «не пришелся ко двору». Не успел конфликт между ним и роди­телями разгореться, как (о, чудо!) — появилась се­стра-куколка. О нем сразу и навсегда забыли. Вот он и «расстреливает» себя с горя, словно совершая самоубийство. Безусловно, это жест отчаяния, по­скольку понял мальчик, что «насильно мил не будешь», родителей не исправишь и ничего хороше­го от них не дождешься.

Что же касается сновидения девочки 8 лет. («Привидение убило Вику»), то в нем звучит рев­ность к более предпочитаемой родителями сестре и подсознательное стремление устранить ее из се­мьи. Роль киллера играет привидение как энерге­тический фантом отрицательных чувств к сестре.

Другие конфликты в семье и ее психологи­ческая атмосфера воспроизводятся в следующих детских снах: «Автобус врезался в дом, и он разва­лился» (мальчик 4 лет); «Как будто наш дом взор­вался» (девочка 4 лет); «Наш дом загорелся» (мальчик 5 лет). У этих детей нет чувства безопас­ности в семье, ибо существует постоянная опас­ность от бесконечных выяснений отношений взрослых, их криков, оскорблений и обид. Тогда и дом горит, разваливается, взрывается, что и мо­жет произойти, случиться каждую минуту. Даже такой «невинный» сон мальчика 9 лет («Все люди бегут, догоняют друг друга») сопоставим с домаш­ним хаосом, вечной спешкой и неуравновешеннос­тью взрослых.

В сне мальчика 6 лет («С горы падают камни мне на голову, и идет война. Мне страшно!») отра-‘ жена война не на заморских территориях, а дома, когда он оказывается эпицентром конфликта взрос­лых, и ему же больше всего попадает «на орехи».

Совсем не радостное приключение произош­ло с девочкой 4 лет: «Пол провалился, и я упала в чужую квартиру». Своего рода вещий сон накану­не развода родителей. Есть вероятность, что после него она попадет к отчиму по решению матери, присмотревшей на выбор двух новых мужей. У мальчика 11 лет сон-предчувствие — «Меня хо­тят утопить плохие люди» — легко объясним. От­чим «топит» себя в вине, в результате чего остатки семьи идут ко дну, и мальчик тоже.

Наибольшая психическая травма при отчи­мах наносится мальчикам 3-5 лет, испытываю­щим заостренную возрастную потребность в любви матери и страдающим от «измены» их чувствам. В более старшем возрасте, 5-8 лет, появление от­чима оказывает неблагоприятное воздействие на полоролевую идентификацию девочек с матерью. Дочь ревнует мать к отчиму и не хочет брать с нее пример, особенно если девочка походит на ушед­шего из семьи отца. Таким образом, отчим создает дополнительные эмоциональные проблемы у де­тей, нередко с депрессивным сдвигом настроения, чувством тревоги и страха в снах. В благоприят­ную сторону положение может измениться, если отчим способствует эмоциональной стабилизации матери, являясь для нее своего рода психологом и терапевтом, и уделяет детям всевозрастающее внимание. А пока мальчику 7 лет снится: «Упал с лестницы в пролет». Произошедшая во сне смерть — проявление отчаяния от формально-жес­токого отношения отчима и неуравновешенности матери, которые ему отказывают в праве быть со­бой и любимым.

Другой мальчик, на год старше, также рас­стался с жизнью во сне: «Пристали мальчишки, завели куда-то и убили». Когда ему было 2 года, повесился его отец, хронический алкоголик. Сей­час живет с равнодушным к нему отчимом и бес­предельно строгой матерью. Его потерянность и беззащитность, неуверенность в себе и низкая са­моценность определили содержание сна, где он ведомый, зависимый, не способный противосто­ять опасности и изменить свой фаталистический настрой.

Более «оптимистическое» содержание име­ют сны, где беда, несчастье, смерть еще только могут произойти, что дает больше шансов на спа­сение, сохранение жизни. Это сны типа «Маши­на хочет задавить», «Черная Рука видна» (девоч­ки 6 и 7 лет).

Самого большого внимания заслуживают сны, где уже «сведены счеты с жизнью», где смерть звучит как крах надежды, как чувство об­реченности и тоски, вроде снов у девочки и маль­чика 5 лет: «Попала под поезд, и все люди умер­ли», «Провалился в яму». Не менее страшные сны: «Растворилась в космосе», «Утонула в реке» (де­вочки 7 и 8 лет), «Акула меня проглотила», «Го­род затопило», «Приплыли осьминоги и меня съе­ли» (мальчики 8 лет).

В 6—9 лет тема смерти наиболее часто звучит в снах, даже если и нет прямой угрозы для жизни. Девочке 8 лет, просыпающейся ночью с криком «Мама!», снится: «Что-то черное движется, какое-то красное месиво плывет». Год назад друг за дру­гом умерли бабушка и дедушка. Теперь ее любить некому. Родители в привычном конфликте и им не до дочери, которая перестала улыбаться и радоваться жизни. И еще одна беда приключилась — операция на глазах («красное месиво»).

Со смертью связаны и частые появления в сне Скелетов, означающих возрастную трансфор­мацию образа Кощея, его сущность («кости»). Од­на девочка 6 лет даже «попала через зеркало в страну Скелетов» — свое «Зазеркалье». Уже гово­рилось о чертях, так же активно населяющих ноч­ное пространство у детей рассматриваемого возра­ста, вроде мальчика 7 лет: «Побежал за бабушкой в трамвай — а там одни черти». Родители у него далеко, а чрезмерно опекающая, тревожная и суе­верная бабушка много говорит о болезнях, от ко­торых — один шаг до смерти.

Мы уже говорили, что до 7 лет преобладает страх смерти себя, после 8 лет — страх смерти ро­дителей. Это говорит о развитии социального чув­ства ответственности или совести — одного из важнейших личностных приобретений в млад­шем школьном возрасте. В 7-8 лет наблюдается переход от страха смерти себя к страху смерти ро­дителей, что и видно из сна мальчика 7 лет: «Мы с мамой идем по мосту, он обрушился, и мы упа­ли». Ненадежная у него семья, а отец в ней чис­лится только для «галочки». Мальчик невроти­чески привязан к матери, нервное состояние ко­торой ухудшается не по дням, а по часам. Доми­нирующий страх смерти близких превалирует в снах мальчиков 9 и 11 лет и девочки 11 лет: «За­давило кого-то из родных», «Бабушка умерла», «Дедушка умер».

По мере нарастания эмоциональных и лично­стных расстройств у детей, вызванных нарушен­ными отношениями в семье и неправильным вос­питанием (что и имеет место при неврозе), КС все более пропитываются депрессивным мироощуще­нием, как, например, у девочки 9 лет: «Деревян­ный великан поймал меня со словами «ага, попа­лась» — я проснулась, а когда заснула, то он меня подкараулил и съел». Кошмарный сериал указы­вает на депрессию, чувство безысходности, отсут­ствие надежд. Самовлюбленная, истеричная, лег­ковозбудимая и беспокойная мать занята только собой, а отец, как «нулевой вариант», не способен противостоять опасности, защитить дочь и возра­зить при необходимости жене.

При уже возникшем неврозе дети не только теряют веру в себя, но временами из-за чувства об­реченности и отчаяния их разбивает «эмоциональ­ный паралич», когда они так теряются, что опас­ность начинает подстерегать их на каждом углу. Это и есть невротическое бессилие или неспособ­ность справиться вследствие страха с панически­ми настроениями. Вместо адекватного сопротив­ления, протеста, активных действий мы видим пассивность, молчание, «проглатывание» обид и оскорблений, находящих лазейку в снах и напол­няющих их беспокойством, фатализмом и ужа­сом. В примеру: «Пожар, а я не могу выйти» (мальчик 5 лет); «Какие-то тени, я хочу убежать с родителями, но не могу сдвинуться с места»; «Идет поезд с огромной силой, а я стою на рель­сах» (мальчики 7 и 9 лет); «Идет палач, а у меня ноги приросли» (мальчик 10 лет). Мы видим обре­ченность в снах как переживание своей неспособ­ности противостоять смертельной опасности, апо­феоз ужаса, надолго оставляющего свой след в эмоциональной жизни детей.

 

Глава 7 НОЧНЫЕ ТРАНСЫ

 

Ночные трансы — более широкое понятие, чем КС. Обычно трансы включают в себя периоди­ческий плач ночью или всхлипывание при отсут­ствии пробуждения, приступы двигательного бес­покойства, беспорядочного крика, эпизоды снохождения (лунатизма). Нас в этой связи будут ин­тересовать приступы ночного страха (ПНС), ког­да ребенок что-то видит, взволнованно говорит, чаще кричит, испытывая безотчетный ужас, при­ходит в состояние двигательного возбуждения, может сесть, встать, идти и бежать, при этом дале­ко не всегда отдает отчет в своих действиях, утром отсутствуют воспоминания на происшедшее но­чью. Подобные эпизоды чаще происходят в опре­деленное время ночи. От ужаса и страха ребенок может даже обмочиться, но и тогда нет пены у рта, прикусывания языка и судорог, как при эпилеп­сии. Излюбленный возраст для ПНС 2-4 года, ког­да происходит интенсивное созревание биоритмов сна, и ребенок еще не способен более или менее критически переработать поступающую днем ин­формацию, прежде всего создающую у него чувство беспокойства и страха. Не всегда удается так быстро успокоить ребенка ночью, как это удава­лось близким композитора Рихарда Вагнера. Он пишет в автобиографии: «Не проходило ни одной ночи, вплоть до позднего школьного возраста, что­бы я после страшного сна не просыпался с кри­ком, который не прекращался, пока меня не успо­каивал человеческий голос». Заметьте, успокаи­вать-то успокаивали, но ПНС продолжались…

О навязчивых КС мы уже говорили. У ПНС есть свои отличительные особенности. На них сле­дует остановиться, опять же рассматривая множе­ство причин нарушенного сна у детей. Начнем из­далека, с конституционально-предрасполагающе­го фактора. Если у обоих родителей в детстве были страхи перед сном и в снах, то вероятность появле­ния ПНС у детей заметно увеличивается. Здесь де­ло не только в страхах и в общих особенностях эмоционального реагирования, но и в самих био­ритмах сна, весьма типичных для той или иной се­мьи. При наличии же ПНС даже у одного родите­ля, на которого походит ребенок, риск ПНС у него будет несколько выше, но меньше, чем в предыду­щем варианте. Самая большая частота ПНС у де­тей будет при наличии подобных нарушений у обоих родителей или когда у одного из них были ПНС, а у другого — КС. Необходимо учитывать и следующую обнаруженную нами особенность. Ро­дители, испытавшие в детстве ночные страхи в любом их виде, более беспокойно, нередко со стра­хом реагируют на ночные страхи детей, прежде всего ночью, только усиливая, или, если быть точнее, закрепляя их по принципу условного рефлек­са. Далее обеспокоенные родители и другие взрос­лые в семье начинают с тревогой ждать появления следующего ночного приступа страха. Здесь и на­путствия типа: «Ложись лучше, а не то опять при­снится», «Чуть что, зови нас», «Не бойся, страш­ного сна больше не будет», и т. д. Результат дости­гается противоположный — подобные «приглаше­ния» только способствуют закреплению ПНС. Сто­ит ли говорить, что происходит, если взрослые и сейчас подвержены многочисленным страхам, и ночью ими овладевает состояние паники. Тогда невозможно понять, кто больше бегает — ребенок или взрослые, кто более всего находится в возбуж­денном состоянии и кто быстрее успокаивается. Так что иногда гораздо полезнее самим взрослым заняться саморегуляцией или лечением, чтобы не травмировать лишний раз ребенка ночью. Вспо­минается одна мама. Все было бы хорошо, да уж очень она была тревожно-мнительной. И даже когда ПНС у ее сына проходили после нашего вме­шательства, они снова появлялись через некото­рое время. Тогда уж мы сделали строгое внушение матери о необходимости коррекции ее неблагопри­ятных черт характера, хотя бы во взаимоотноше­ниях с сыном, да и в плане ее все усиливающегося невротического состояния дали необходимые ре­комендации. Эффект превзошел все ожидания. Наступила самая продолжительная ремиссия (улучшение) в состоянии мальчика. Но мы еще не были убеждены в невозможности рецидива (воз­врата) ПНС. Так и оказалось. Не выдержала мать испытания временем. Стала все чаще и чаще про­верять, как спит отпрыск ночью. А надо сказать, что некоторые дети весьма чувствительно реагиру­ют даже во сне на беспокойство близко находяще­гося взрослого, отвечая на это изменением содер­жания своих сновидений. Вот почему мы всегда размышляем: а стоит ли разрешить дошкольнику при всем его желании и иногда «производствен­ной» (лечебной, как при энурезе) необходимости спать некоторое время вместе с матерью? Не при­ведет ли это к ситуации, когда мать всю ночь дер­жит руку ребенка (или, наоборот, ребенок прижи­мается к матери), передавая беспокойство наибо­лее коротким путем, и… как только ребенок начи­нает спать отдельно, лавинообразно возникают КС с их последствием в виде ПНС, ночными побегами к матери и прохождением всего прочего по новому кругу. Другое дело, если мать спокойна, умирот­ворена и способна действительно оказать на чадо транквилизирующее влияние. Тогда лучшего ле­каря не найти и искать не надо.

А как же с матерью, о которой идет речь? Ее-то нельзя было близко подпускать к ребенку ночью. Она же, охваченная страхом, спала ночью рядом, вскакивая каждую минуту, ожидая, что вот-вот ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ. И дождалась — дей­ствительно произошло. Теперь уж до нас дошло окончательно, что лечить давно надо было не сы­на, а мать. Да и сама она понимала эту необходи­мость. Пока мать занималась с нами коррекцией своего отношения к сыну (что было более суще­ственным, чем коррекция фигуры, с которой она связывала свои надежды раньше) и лечилась по поводу своего невротического состояния (диагноз у нее — истерический невроз), с сыном стал боль­ше общаться отец, играть, заниматься спортом. Так что помощь мальчику была оказана с трех сторон: врачом, матерью (за счет улучшения ее состояния) и отцом, «открывшим» сына. В тече­ние года с начала лечения предшествующие ПНС прошли полностью, несмотря на предложения врачей принимать в течение трех лет противосудорожные смеси.

ПНС наблюдаются относительно чаще у де­тей с невропатией — врожденной нервно-сомати­ческой ослабленностью. Проявляется невропатия повышенной чувствительностью, неустойчивос­тью настроения, различными расстройствами сна, нарушенным обменом веществ (диатезами, аллер­гией), непереносимостью жары и духоты, склон­ностью к спазмам (спазмофилия, ложный круп) и судорогам (при температуре), частыми заболева­ниями и сезонными обострениями заикания, ти­ков, энуреза. Невропатия не возникает ниоткуда, а является следствием эмоционального стресса ма­тери и ее нервно-соматической ослабленности в детстве. И беременность для такой матери являет­ся большой нагрузкой, но главное — психологи­ческий или психический фактор: какие обстоя­тельства и особенности характера доводят ее до не­рвно-психического заболевания (невроза). При последнем же, мы знаем, количество снов всегда больше, особенно в начальной стадии, и они носят явно не оптимистический характер. А раз так, то сильное беспокойство, испытываемое матерью во время сна, будет автоматически способствовать выбросу гормонов страха и напряжения (адрена­лина и норадреналина) в общую с плодом крове­носную сеть. И если уж доказано, что плод видит сны, то можно не сомневаться в том, что и они но­сят неприятный и отрицательный оттенок.

У некоторых особенно чувствительных и ху­дожественно одаренных матерей и детей с разви­той интуицией, то есть явно правополушарных, существует несомненная парапсихологическая связь во время сна, когда неясное чувство беспо­койства, тревоги и страха, накапливаясь в крити­ческих дозах, прорывается трансформацией в сторону ПНС. Расстояние здесь не играет особой роли, и ребенок будет более беспокойным ночью, если такое же испытывает мать, находящаяся за многие тысячи километров. Здесь возможен эф­фект психического волновода, по которому и пе­редается энергетическая переменная беспокой­ства. Вспомним дела давно ушедших дней. В 1965-1966-х годах по приглашению известного физиолога и исследователя парапсихологии Л. Л. Васильева (автора книг «Внушение на рас­стоянии», «Таинственные явления человеческой психики») автор как врач-гипнотерапевт прини­мал участие в отборе добровольцев для проведе­ния парапсихологических сеансов. Тогда нами был уже накоплен определенный опыт гипноте­рапии у детей и подростков. К тому же мы наслу­шались достаточно историй о том, как мать ощу­щала на расстоянии беспокойство ребенка, и это помогало ей вовремя прийти к нему на помощь и т. п. Подумалось: а почему бы не проверить это экспериментально, не доказать научным спосо­бом? Сказано — сделано. Отобрали мы группу та­ких рассказчиков: это были матери с детьми 7-11 лет. Почему матери, а не отцы, — понятно: у ма­терей сильнее развита биологическая связь с детьми из-за предшествующего опыта вынашива­ния. А почему дети именно этого возраста, мы по­няли позже, когда провели массовый опрос детей и подростков на внушаемость. Указанный воз­раст как раз и оказался наиболее внушаемым, по­датливым к непроизвольному психическому вли­янию. Вспомним, кому чаще всего видятся иноп­ланетяне, о чем часто писали несколько лет назад все газеты: конечно же, детям данного возраста. А знаете ли вы, с чего началась история Лурда, французского города, куда, начиная со средних веков, ежегодно стекаются тысячи паломников, чтобы приобщиться к чуду исцеления? Опять же с мальчика и девочки в этом возрасте, пасших овец, проголодавшихся и увидевших на небесах святой облик. Когда собираются на этом месте тысячи верующих в это ЧУДО людей, то создает­ся особая психическая аура ожидания, пропиты­вающая, как током, необычной энергией всех страждущих. В подобной психически наэлектри­зованной толпе всегда найдется не один десяток верующих, автоматически впадающих в состоя­ние транса, или сомнамбулического гипноза, сни­жающего до нуля критическое восприятие. Уви­деть при этом то, что внушается извне (установка на чудо), и подогреть заданный образ собствен­ным воображением и желанием выделиться — не представляет никакого труда. Дальше начинает­ся цепная реакция — по настроенным одинако­вым образом интрапсихическим каналам начина­ет распространяться с геометрически ускоряю­щейся скоростью поток галлюциногенно вызван­ных образов-видений. Суммируясь, энергетичес­кая составная всеобщего подъема или ликования активизирует защитные силы организма, откры­вает его резервы, и неудивительно, что некоторые начинают лучше видеть, слышать, ходить. Так что выходит, здесь нет никакого обмана, а есть действие психических законов функционирова­ния нашего мозга вкупе с общественными усло­виями существования человека. Сомнамбуличес­кий, или сноподобный, эффект массового само­внушения очень напоминает образные, фантасти­ческие сновидения, да и основа одна и та же — фазовые, уже рассматриваемые нами раньше со­стояния головного мозга. Все это — к вопросу о более легком восприятии необычной или эмоцио­нально отрицательной внушающей информации в состоянии гипноза или близкой к нему фазе бы­строго, парадоксального сна ночью.

Когда лучше всего действуют гипнотические внушения во время сна, скажем, при энурезе? Именно в той фазе сна, при которой и начинаются движения вообще и глаз под закрытыми веками в частности. Ребенок тогда должен спать вместе с матерью (при условии, как мы помним, отсут­ствия у нее нервных расстройств), и мать в подходящие моменты тихим, но проникновенным голо­сом внушает позыв в туалет и необходимость про­снуться. Во всех случаях ребенка, даже не разбу­див, легче высадить на горшок с уже известным сигналом «пис-пис».

Продолжим рассказ о психической связи между матерью и ребенком. Итак, эксперимент начался следующим образом. В одном экраниро­ванном помещении находилась мать со всеми на­детыми на нее датчиками, в другом — ребенок, без датчиков. Как можно более естественным образом оба последовательно вводились в гипнотическое состояние. Через некоторое не известное обоим время мигала красная лампочка. Ребенку внуша­лось, что сейчас он откроет глаза и увидит спящую маму. При этом он будет звать ее и просить про­снуться. Так и происходило. Самое интересное, что беспокойство детей, минуя все преграды, дос­тигало матерей и вызывало ответное беспокой­ство, фиксируемое на ЭЭГ. В первый день резуль­тат был более чем обнадеживающим, в подавляю­щем большинстве пар сработал эффект парапсихо-логической связи. Через два дня он был намного скромнее, а в третий раз практически приблизил­ся к нулю. Затухание вполне объяснимо: природа предусмотрела подобный обмен информацией только на крайние случаи жизни, и тиражировать его не представляется возможным. Тогда можно спросить: раз это по существу однократный фено­мен, то он, наверное, не представляет особого зна­чения в передаче беспокойства между ребенком и матерью? Нет, это не так. Во-первых, канал беспокойства «лучше» работает в режиме мать—ребе­нок, чем обратно. Во-вторых, ПНС, как правило, не бывают еженочными, в большинстве своем они встречаются 1-2 раза в неделю или в месяц. Сле­довательно, за это время успевает накопиться но­вый заряд беспокойства матери у ребенка, и далее, как отмечалось, непроизвольный испуг ребенка во сне вызывает осознанную реакцию беспокойства у матери, ожидание повторения приступа и ответ­ную, неосознанную реакцию во сне у детей.

Вероятность ПНС повышается и при наличии так называемой судорожной готовности. Проявля­ется она судорожными формами заикания, не­рвными тиками с закатыванием глаз, высовыва­нием языка, трясением головы, резкими подерги­ваниями плечами, неоднократными, обильными, непроизвольными мочеиспусканиями ночью, тя­желыми приступами удушья при ложном крупе и бронхиальной астме и т. д. Тогда ребенок не толь­ко видит КС, но и возникает двигательное возбуж­дение при этом: крик, вскакивание, с полным или частичным отключением сознания. По мере ук­репления с возрастом нервной системы подобные ПНС сходят на нет, но дождаться этого момента крайне тяжело. Более эффективным будет специ­альное медикаментозное лечение у врача, а также изучение и коррекция психологических причин нарушения сна психологом.

Далее мы рассмотрим психологические при­чины ПНС. Самая элементарная причина — пере­избыток впечатлений. Это могут быть просто но­вые, впервые в жизни испытанные чувства при виде животных в деревне, просмотре мультфильмов для детей, которые могут выдержать далеко не все взрослые (вроде мультфильма «Аленький цвето­чек»), от видеоигр с их бесконечными мордобития­ми, рассказов взрослых в присутствии детей о дра­матических эпизодах их жизни, семейных конф­ликтов, в которых волей-неволей должен участво­вать ребенок, и т. п.

Например, мальчик 8 лет из неполной семьи стонет по ночам несколько раз в месяц. Он очень впечатлительный, правополушарно-художественного типа, да еще находящийся в возрасте повы­шенной чувствительности к внушениям. Его мать, большая любительница «видео-ужастиков», позво­ляла ему почти бесконтрольно смотреть их вместе с ней. Естественно, что такой патологический уро­вень насилия не мог пройти бесследно для нерав­нодушного, остро переживающего мальчика. При­шлось матери ограничить себя в подобных «удо­вольствиях», в результате сошли на нет и ночные кошмары сына.

Как «кстати» приходятся некоторые впечат­ления, связанные со смертью, для чувствитель­ных к ней детей 5-8 лет, показывает следующий пример. Начнем с того, что мать шестилетнего мальчика в детстве панически боялась покойни­ков. Само собой и снились они ей неоднократно. Со временем забыла она об этом, но вдруг сын на­помнил, что «свято место пусто не бывает», — стал просыпаться ночью, кричать что было сил, пот­ным сразу делался и от матери ни на шаг целый

день. Спросили мы, что же видел мальчик такого страшного за последний месяц.

Почему последний, в свою очередь спросите вы. Да потому, что почти не бывает, несмотря на исключения, случаев возникновения ПНС спустя несколько месяцев, полгода, год и более после впе­чатляющего или страшного события. Так или ина­че, его острота снижается, особенно у экстравертированных, обращенных вне и достаточно общи­тельных детей. Если же ребенок обладает интровертированной направленностью формирующейся личности и способностью к импрессивной (внут­ренней) переработке переживаний, удерживанию их в себе длительное время, то латентный (скры­тый) период появления ПНС может удлиняться до месяца. Другое дело КС, как раз они разворачива­ются и через более длительное время при условии нарастания или сохранения прежних страхов.

Итак, отвечаем: Саша смотрел 5 дней назад фильм 70-х годов «Воспоминания о будущем», где впервые в жизни увидел, как нельзя «кстати» в этом возрасте, анатомированную мумию. Задро­жал весь, закрыл ладошками лицо от ужаса со словами «он мертвый», а ночью — смотри выше. Тогда возникает еще один вопрос: значит, не нуж­но показывать детям фильмы, где были бы покой­ники и загробная жизнь? Спокойно и твердо мож­но сказать: не стоит смотреть все подряд, и лучше самим ознакомиться с содержанием фильма зара­нее, чтобы решить, соответствует ли он возрасту детей. Поскольку сейчас нет никакой цензуры, и рядом с хорошими  фильмами может оказаться бредовая интерпретация фантазий режиссера, то самое лучшее — принимать решения заранее, а са­мим не злоупотреблять некритичным просмотром всех передач. Когда ребенок спит, смотрите фильм в соседней комнате, да и сами подумайте — на пользу ли вам это. А смотреть видеоужасы, пусть и тихо, в комнате, где спит ребенок, значит, не­зримо мучить его. Крики, выстрелы, стоны на эк­ране неизбежно отражаются на ночном сне детей, хотя они могут и не просыпаться при этом. Но вни­мательные родители заметят: метаться начинает во сне ребенок, одеяло падает, а то и сам свалиться может, бормочет временами, а утром весь какой-то вялый и раздражительный. Насмотрелся он, изви­ните — наслушался, всякой всячины, загрязнили мы его ночной сон низменными, нечеловеческими страстями, и сами же пожинаем плоды. А если ре­бенок и так нелегко засыпает, боится перед сном, требует присутствия родителей, то праздновать за­сыпание включением видео и вовсе не стоит. При­дется повременить и с рок-музыкой, особенно с большим подъемом по низким частотам. Иначе мы не получим ничего хорошего, кроме волнения ре­бенка и разрушения биоритма его сна.

К особо впечатлительному возрасту следует отнести 10 лет. Собственно говоря, это пик внуша­емости — последнего наивного периода нашей жизни. Дальше все больше будет давать о себе знать левое полушарие с его критичностью и ана­лизом. А пока девочка 10 лет, соматически ослаб­ленная (неоднократно болела пневмонией), всегда ранимая, сверхчувствительная, с богатым воображением, но жизнерадостная, приветливая и от­крытая, наслушалась в пионерлагере столь много ужасных, рассказываемых перед сном (после «от­боя») историй, что непроизвольно все это пред­ставляла себе на следующий день, а ночью, когда вернулась с «летнего отдыха», вскакивала и кри­чала все 6 месяцев подряд. Перестала оставаться одна в комнате, и родители должны были часами сидеть рядом, пока не заснет. Понимала неесте­ственность своего состояния, улыбалась виноватой улыбкой, но ничего поделать с собой не могла. Как бы ночной невроз приключился. Предложено ей было походить на игровые занятия по снятию страхов у других детей, заодно и рисунки прино­сить, где все «ужастики» изображены. Персональ­ную выставку рисунков открыли, а она, как сами догадываетесь, стала экскурсоводом. До страхов ли сейчас, когда нужно объяснять, что изображе­но и почему, отвечать на многочисленные вопросы других, еще боящихся детей?

Другой, не менее впечатлительный ребенок, мальчик 10 лет, всю жизнь боялся темноты, раньше вскакивал и кричал в одно и то же время. Несколько месяцев назад после травмирующего для него удаления зуба стал ночью говорить це­лыми фразами, метался, скрипел зубами. Удив­ление вызывает не то, что он беспокоится ночью, не засыпает без света и родителей, а то, что все это так долго продолжается. Обычно даже у очень впечатлительных детей испуг днем отражается ночью максимум месяц, но никак не 7 месяцев. Конечно, дорожка у него проторена — и раньше сон был нарушен, и страшные сны оставили для себя лазейку. Тем не менее было еще что-то, ос­ложняющее его жизнь. Да, он самый высокий в классе и слишком уж бледный, и «очки» (синева под глазами) имеются, и голос какой-то усталый, надломленный, а временами и явно со следами заикания. Мы поинтересовались у родителей его нагрузкой. Судите сами: посещает он одновре­менно французскую и музыкальную школы, где одинаково требовательны педагоги. В сумме у не­го получается ежедневно 10-часовой рабочий день, причем периодически он зашкаливает за 12 часов. И это было бы не самое худшее, если бы ка­тастрофически не ухудшалось состояние матери, ни днем, ни ночью не находящей себе покоя. Пришлось помогать прежде всего ей, а заодно и уменьшать нагрузку сына. Результаты не замед­лили сказаться: сон у мальчика нормализовался, утомление прошло, состояние матери также не внушало больше опасений.

Перегрузка нервной системы может быть вызвана не только учебой в двух школах, но и не­адекватными, завышенными требованиями роди­телей, не учитывающих реальных психофизиоло­гических возможностей и особенностей детей. Эле­ментарный для нас, но драматичный для детей пример. «Дважды правополушарного» мальчика 5 лет (левая толчковая нога и до сих пор бросает мяч левой рукой) жестко переучивали с левой руки на правую бабушка-учительница и мать-судья. Его и ругали, и стыдили, и били, и читали бесконечную мораль. И что же: стал он пользоваться искусственно правой рукой, как протезом, но появилось заикание (от перегрузки не ведущего у него левого полушария), и раз в две недели в 3 часа ночи он устраивал сеансы крика, разобрать что-либо было невозможно, но возмущение или протест довольно ясно прослушивались. И понятно — это была правополушарная ночная разрядка накопленного (в сжатом, как газ, состоянии) нервно-психического напряжения в правом полушарии, активность ко­торого была блокирована из-за отсутствия игр и пе­реучивания левшества. «Реки потекли вспять», природная активность полушарий поменялась мес­тами, следствием чего стали заикание и нарушение правополушарного биоритма деятельности сна.

Наиболее частым поводом для появления ПНС являются травмирующие психику ребенка первых лет жизни уходы матери. Именно она оли­цетворяет безопасность — сохранение единства психологической среды посредством привязаннос­ти, ухода, воспитания. Ночью темнота порождает неизвестность, одиночество — неуверенность, сны — страхи, а отсутствие матери — панику, взрыв беспокойства и ужаса. Пережитое надолго остается в эмоциональной памяти, поскольку свя­зано с инстинктом сохранения и продолжения ро­да как неразрывной связи поколений.

Фактор материнской депривации может быть представлен эмоциональным неприятием или от­вержением ребенка, что вызывает у него острое чувство беспокойства, как у мальчика 2 лет, не от­пускающего мать от себя, не засыпающего в оди­ночестве и просыпающегося каждую ночь с плачем. Утром сонный бежит к матери, которая все большее и больше раздражается в связи с этим. Днем она «шпыняет» сына, ругает, колотит, и все потому, что он «портит» ей жизнь. Рассталась она в 6 месяцев его жизни с «неудобоваримым» му­жем, попереживав вначале, а потом успокоив­шись. С сыном же все произошло наоборот, словно его подменили: «расклеился» сразу, закашлял, за­температурил, закапризничал и плакать ночью начал впридачу. На свою беду, оказался мальчик весьма любознательным, вопрос за вопросом мате­ри задает в последующие годы, а та отмахивается от них, как от назойливой мухи, да и лишний раз наказать за строптивость может. Вот и плачет мальчик от своей несчастливой жизни ночью, и никто ему не сможет помочь, кроме матери.

Если детям «достается» много переживаний, то лучше не лишать их последней опоры — матери, как произошло с девочкой 2 лет. В 1,5 года она тя­жело перенесла отит с проколами, уколами, проце­дурами. Вскоре ее отдали в ясли, где она забива­лась в угол и плакала горючими слезами. Летом на даче начинала истошно кричать ночью, как только мать выходила из комнаты, чем будила всех сосе­дей в доме. Разрешить эту проблему нам удалось после проигрывания ситуации с яслями, когда пла­чущей девочкой оказалась мать, а дочь в роли вос­питателя всячески успокаивала детей, которые вдруг все оказались без матерей. В качестве других детей были использованы куклы. Далее была обыг­рана травмирующая история с поликлиникой, когда девочка как доктор лечила кукол, а врач и роди­тели были ее помощниками.

Мальчик 4 лет просыпался в страхе каждую ночь и не мог сказать что-либо определенное. Все же нам удалось выяснить, что снится ему Баба Яга, с паранойяльным упорством стремящаяся унести его в свою избушку. В избушке, мы знаем, есть печка, где отнюдь не блины пекут, это что-то вроде детского крематория. Почему же оживает постоянно Баба Яга во сне мальчика? Да потому что у него очень строгая, деловая, рассудительная мать, директор крупного предприятия. В «печку» (извините — на «заслуженный» отдых) она от­правляет людей десятками, не испытывая при этом никаких сентиментальных чувств. В терапев­тической игре мы совместили ее образ с Бабой Ягой, и она пугала в разных масках «мирно спя­щего» мальчика. Затем наоборот — мальчик пугал как бы засыпающую мать. Игра заставила мать по-другому взглянуть на свои отношения с сыном, вместе с чем и прошли его ночные ужасы.

Один из множества «студенческих» детей, мальчик 5 лет, был явно нежеланным для не очень озабоченных проблемой воспроизводства на­селения молодых родителей из группы ИТР. К не­счастью для мальчика, походит он на мать — «Снежную королеву», читающую мораль-назида­ния и наказывающую его, как крепостного, за лю­бые проявления своеволия. К тому же мать «го­рит» на работе: проекты готовит, как всегда сроч­ные, для стройки века — БАМа. Надежда все-таки была, что мать «проснется» и обратит внимание на мальчика. Да не суждено было, появилась в семье девочка, которую ждали, боготворили, особенно «похожий на нее» отец. Неудивительно, что маль­чик в воображаемой игре «Семья» выбирает роль матери, а не отца, как большинство его сверстни­ков. Но «растопить» сердце матери он не в состоя­нии, как и приблизить ее к себе. По ночам случа­ется непроизвольное недержание мочи, днем часто подергиваются мышцы лица и века (тик). А стра­хов хватило бы еще на несколько сверстников. Бо­ялся он и огня, и пожара, ночью же все это вопло­щается в образе Змея Горыныча. Спит он в отдель­ной, самой дальней от родителей комнате, ночью вскакивает и, как лунатик, бежит к родителям, спящим вместе с младшей сестрой. Заинтересо­вал нас и такой его страшный сон, как пересека­ющиеся линии. Они явно отражают его желание любить мать и уважать отца, что реально невоз­можно ввиду полос отчуждения и неприятия со стороны родителей.

У другого мальчика, 5 лет, мать самый что ни на есть унтер Пришибеев, колотящая сына за все мыслимые и немыслимые грехи человечества. Нет у него после развода родителей отца и не на кого опереться. В семье есть еще бабушка и дедушка. Последний просто деспот, раздавит любого, кто с ним соприкасается, вот почему внук и видит с ужа­сом «глаза на стене» ночью. Но самый страшный сон, от которого он просыпается и бежит к бабуш­ке, — это Черная Рука, означает она смерть, и с 5 лет у чувствительных детей эта тема еще до пика смерти в 6-8 лет начинает звучать ночью. Почему бежит к бабушке, станет понятным, если вспом­нить, что ее, своего рода эмоциональный якорь для мальчика, увезли год назад в больницу с подозре­нием на инфаркт и теперь она не может оказать ему помощь. Лишение единственного, более или менее человеческого контакта — контакта с бабуш­кой — и послужило основой для заострения чув­ства опасности, трансформированного в угрозу смерти в образе Черной Руки.

Приведем письмо матери из Донецка о проис­ходящем каждую ночь с ее сыном 4 лет: «С кри­ком вскакивает с постели, мечется по квартире, подпрыгивает, дергает руками и ногами, говорит то, что говорил днем, только менее связно, просит у кого-то прощения, кричит, что ему больно. Гла­за открыты, смотрит на нас, но не слышит и не ви­дит. Зовет папу, маму, бабушку, а мы все рядом. Приступ начинается через полтора часа после за­сыпания и длится от 3 до 10 минут. В 3 года поло­жили с рвотой в больницу, меня же туда не пусти­ли. Рвота быстро прошла, но его оставили еще на несколько дней среди грудных детей. В один из дней медицинские работники пошли копать кар­тошку, оставив детей одних. Как раз детские кри­ки я и слышала на улице, подходя к больнице. Ду­маю, что эта обстановка и перевернула что-то в психике нашего сына. Кроме этого, мальчик очень энергичный, подвижный, эмоциональный, всех ему жалко. Но переживает все в себе. Приступы бывают только ночью, но страхи мучают всегда. Боится остаться спать один в комнате, пугается грозы, даже днем не остается один». Лучше не представить психологический портрет боящегося ночью ребенка. А медикам следует на этом и дру­гих многочисленных наших примерах сделать вы­воды о недопустимости оставлять в больнице дош­кольника без матери, уже не говоря обо всем ос­тальном. А то получается, что одно лечим, а дру­гое калечим. Мы не только ответили матери, но и попросили одного из психологов этого города, на­шего ученика, позаниматься с мальчиком, провес­ти цикл игровых лечебных занятий.

У мальчика 9 лет с неврозом страха, которого мы лечили, все начиналось в первые годы жизни. Молодая мать, сдающая экзамены, родила его се­мимесячным, недоношенным. Воды отошли за сутки до родов, так что он закричал после хлопка. И после родов часто кричал и плакал. В 10 меся­цев жизни девочка, старше по возрасту, ударила его внезапно веткой по лицу (хлыстом), а как раз в этом возрасте любое неожиданное воздействие может надолго вывести ребенка из равновесия. В 3 года его, часто болеющего, ослабленного, мать от­дала в детский сад, где он заходился от крика, от­казался есть, посещать туалет, то есть объявил личный «бойкот». Вскоре он перенес, понятно, с какими эмоциями, ожог кипятком и удар элект­рическим током. Отец был по-прежнему на Севе­ре, а мать все более тревожно-мнительно реагиро­вала на прогрессирующее нервное расстройство сына. Самое неприятное заключалось в том, что почти год после попытки посещения детского сада мальчик регулярно просыпался ночью и с дрожью в голосе спрашивал у матери: «А мы пойдем в детский сад?» Только получив от матери полные заве­рения в отсутствии подобных замыслов, засыпал, не отпуская ее от себя никуда днем. И опять же: сама мать, не очень общительная по характеру, никогда не играла с сыном, как не играли с ней в ее собственном детстве, да и любила ли она детс­кий сад — приходится сомневаться и сейчас. А то, что муж более, чем она, флегматичен и малоразго­ворчив, было очевидно.

Последующая история будет еще более дра­матичной. Недаром мальчик 11 лет с неврозом страха до сих пор мочится ночью. Его мать посто­янно волновалась при беременности и в первый год его жизни. Родился он в асфиксии (удушье), легко вздрагивал при шуме и мог заплакать от любого пустяка. Все бы постепенно прошло, да вот незадача — разгорался конфликт между ро­дителями, а вместе с ним все более нарушался ночной сон у мальчика: капризничал перед сном, беспокойно спал. В полтора года, как и полага­лось в те времена, кончился у матери отпуск по уходу за ребенком, его отдали в ясли, что, конеч­но же, нельзя было делать ни в коем случае. Уже не раз отмечалось, что при нервных расстрой­ствах, тем более при флегматическом темпера­менте, мальчиков нельзя отдавать в дошкольные учреждения раньше трех с половиной лет. В на­шем случае, пока мальчик заливался слезами, лишившись в одночасье матери на время яслей, подоспел развод, и отец навсегда исчез из семьи. В результате эмоциональных стрессов измени­лась реактивность мальчика, понизились защитные силы его организма, и «гром грянул»: забо­лел он в свои 2 года токсической диспепсией, трое суток лежал в больнице под капельницей, да еще без матери. Уже дома, спустя час-полтора после засыпания кричал не своим голосом в полупросо-ночном состоянии. Помогали только длительное укачивание и спокойные, а не раздраженные, как днем, слова матери. Добавим, мальчик был не очень желанным у молодоженов, не способных еще разобраться друг в друге.

Итак, выстраивается целая цепочка психи­ческих депривационных механизмов в происхож­дении ПНС: нежеланность — отсутствие теплого непосредственного эмоционального контакта с матерью из-за ее конфликтов с мужем и невроти­ческого состояния — помещение в ясли — боль­ница без матери. Чтобы помочь мальчику оконча­тельно избавиться от страхов, пришлось нам про­играть вместе с матерью психически травмирую­щую ситуацию пребывания в больнице в те годы, поскольку и сама мать нуждалась в психологи­ческой нейтрализации ранее испытанных пере­живаний.

И, наконец, завершающим аккордом будет история с мальчиком 7 лет, в которой сконцентри­ровались многие из рассмотренных причин ПНС. Каждую ночь после 2-2,5 часов сна он вскакивает с широко открытыми глазами и бормочет скорого­воркой: «Я хочу к маме. Пустите меня к маме. Где моя мама?» При этом стремится бежать, покрыва­ется потом и более или менее успокаивается через 8—10 минут. Начнем с конституционально-генетического фактора: впечатлительная, как и сын, ху­дожественно одаренная мать сама просыпалась но­чью в 5-10 лет, то есть в том же возрасте. Каза­лось ей, что люстра колышется, шкаф сдвигает­ся — ясно, что воображение у нее тоже весьма раз­вито. Сын же заметно на нее походит и даже выбирает (в отличие от сверстников) ее роль в во­ображаемой игре в семью. Стрессов у матери все­гда более чем достаточно, без них, наверное, и не чувствовала бы себя «в своей тарелке». Беремен­ность была с угрозой выкидыша, что тоже повы­шало степень первичного беспокойства у мальчи­ка, как и произведенный в роддоме прокол плод­ного пузыря, недаром засыпал мальчик после ро­дов только туго запеленутым. Часто болел ОРЗ и еще год назад мочился ночью в постель (заметьте, как часто встречается подобное нервное расстрой­ство в рассматриваемых нами случаях). Всегда бо­ялся отсутствия матери, тревожно-мнительной и неуверенной в себе. В 1 год 9 месяцев попал в больницу по поводу острого ларинготрахеита со стенозом. Хватило неотложных мероприятий, инъекций, беспокойства окружающих. Хорошо хоть мать была рядом. Но вскоре она решила «ук­репить» его ослабленный организм, оставив на 3 недели на юге. Вместо благодарности за такую «за­боту», он тихо плакал, скучая, и до сих пор по­мнит, как было нерадостно в то время. В 3 года ка­к-то ночью проснулся с тревожным предчувствием и не ошибся — родителей и след простыл, ушли они, а когда пришли поздно ночью, то застали его заплаканным и мокрым. Тут и детский сад весьма «кстати» подвернулся. О депрессивных ощущени­ях мальчика в детском саду можно было судить по отсутствию аппетита, долгому незасыпанию во время дневного сна, частому, как мелкий дождик, плачу, вялости, капризности утром и жалобам на боль в животе (в области проекции солнечного сплетения). В 5 лет, в весьма неподходящем для этого возрасте, перенес оперативное, да еще под общим (!) наркозом удаление аденоидов, после че­го стал заметно более капризным, упрямым и бо­язливым. На приеме сам просил освободить от страха «любого», особенно ночного. Пояснил с дрожью в голосе: «Волк ждет меня, когда я иду мыть руки, в туалет, на кухню. Ночью он может наброситься на меня, и я бегу к маме». Просыпает­ся мальчик ночью от появления страха, то есть от вспышки и так заостренного инстинкта самосох­ранения при ощущении своей полной беззащитно­сти. Все дело в поведении взрослых, проецирую­щих агрессивность в виде образа Волка. Так, его реальные прототипы были представлены играю­щим ролью суперотца у дедушки и озлобленного на всех из-за постоянных неудач отца. Будучи су­губо левополушарной, технократически ориенти­рованной и импульсивной личностью, отец был категорически против любой врачебной или пси­хологической помощи сыну, считая все его про­блемы выдумкой матери, с которой он не провел ни одного дня без конфликта. И отец, и дедушка дружно ругают мальчика («скалят зубы»), кричат, физически наказывают по очереди. Нормальным в такой семье быть невозможно. Мать только сделала робкую попытку помочь сыну через его и свою консультацию, как встретила всевозрастающее со­противление отца, недовольного и раздраженного тем, что окончательное решение вопроса может быть осуществлено и без него. Тем не менее уда­лось провести, без участия отца, разумеется, не­сколько игровых занятий по общему уменьшению остроты страхов. Пробуждения прекратились, но кошмарная тематика снов временами еще продол­жала иметь место, и мы знаем почему.

Итак, в происхождении ПНС срабатывает со­четание нескольких причинных факторов, таких, как конституционально-генетический (предраспо­ложение); патология беременности и родов, тяже­лые заболевания, операции; материнская депривация; острые психические травмы (испуги); из­быток впечатлений, нервно-психическая пере­грузка; нервное состояние родителей, конфликты и агрессивность в отношениях с ребенком.

Видим: КС (мы снова перешли к ним), как красная лампочка, указывают на неблагополучие с психическим здоровьем детей. Если взрослые не могут или не хотят прийти на помощь, не ослабева­ют конфликты в семье и в воспитание не вносятся необходимые коррективы, то невроз детям «обеспе­чен» с прогрессирующей атрофией положительных чувств, интереса к жизни и крахом в подростковом или юношеском возрасте смысла существования. Иллюстрируют это сны: «Я полетел на Луну, поле­тал там, а потом корабль упал на Землю и разбил­ся» (мальчик 9 лет), «Падаю с дерева и разбива­юсь» (девочка 18 лет), «Война — атомный взрыв» (мальчик 12 лет), «Иду и все время попадаю в ту­пик» (девочка 14 лет).

Перейдем к обобщениям отражения нару­шенных семейных отношений и неадекватного воспитания на кошмарные сны у детей, в какой бы форме они ни проявлялись:

1. Затруднения эмоционального контакта с матерью, травмирующая разлука, замена матери другими взрослыми — снится далекое, незнако­мое, страшное, из которого трудно вернуться.
2. Эмоциональная глухота взрослых, неспо­собность своевременно прийти на помощь воспро­изводятся во сне растерянностью, паникой, тор­жеством насилия и зла.
3. Эмоциональное неприятие ребенка, отсут­ствие любви проявляются в обилии страшных пер­сонажей, с которыми он так или иначе должен взаимодействовать во сне.
4. Небезосновательные угрозы, физические наказания,   жестокость  в  обращении  с  эмоцио­нально   чувствительными   и   впечатлительными детьми отражаются как погоней, преследования­ми, так и бессилием перед опасностью.
5. Чрезмерные требовательность и принци­пиальность взрослых, не учитывающих личност­ных особенностей детей, воспроизводятся в пугаю­щих превращениях в снах как показателях страха несоответствия или изменения своего «я».
6. Неискренность взрослых звучит в снах ве­роломством, коварством, непредсказуемостью по­ведения страшных персонажей.
7. Отсутствие позитивных перемен в жизни семьи, хронические, безнадежные конфликты, нео­братимая утрата родителей (отъезд, развод, смерть) откликаются в снах депрессивным мироощущени­ем, когда ничего не получается, не завершается, скорее — проваливается или продолжается с тупи­ковым результатом (сизифов труд), равно как и чувством безнадежности, безысходности, обречен­ности. Причем неприятности сыплются, как из ро­га изобилия, на самих детей и всех, кто находится с ними рядом.

 

Глава 8

КАК ПОМОЧЬ ДЕТЯМ ЛУЧШЕ СПАТЬ НОЧЬЮ

 

Как мы видим, в основе большинства КС на­ходятся страхи, порожденные семейной ситуаци­ей, размножающиеся сверх возрастной нормы и приобретающие угрожающий для жизни харак­тер. Поэтому самым действенным способом устра­нения КС будет уменьшение дневных страхов у де­тей, повышение их уверенности в себе, налажива­ние взаимоотношений в семье, включая коррек­цию неправильного воспитания и нейтрализацию конфликтов. В свою очередь, устранить страхи у детей невозможно без заинтересованного участия родителей и их лечения по поводу собственных не­вротических проблем и состояний.

Чем раньше обнаружены КС у детей, тем луч­ше их дальнейшее психическое состояние, по­скольку помогает во многом разобраться в нераз­решимых по возрасту переживаниях. В неврозологии — учении о неврозах — есть понятие внутрен­него конфликта. Ввел его в научный обиход 3. Фрейд, подразумевая противоречия между чув­ством  долга  (Супер-Эго)   и   сексуальными,   чувственными влечениями (Ид-Оно). В сновидениях это более чем замаскировано, и в их разгадке со­стоит искусство психоанализа. Во всем, что каса­ется толкования снов, у 3. Фрейда не было боль­ших достижений, в отличие от более психологи­чески ориентированного К. Юнга с его теорией коллективного бессознательного и архетипов. Как мы убедились, сексуальная подоплека КС у детей не представлена в сколько-нибудь развернутом ви­де. Нужна изрядная доля не всегда адекватной фантазии, чтобы перевести их содержание в русло психоаналитических доктрин. Мечтать и фантази­ровать не вредно, но это будет уже не наука, а сте­пень субъективного сдвига того или иного иссле­дователя, выдающего ожидаемое за достигнутое, реальное, понятое. Сейчас появился интерес к психоанализу у не компетентных в нем людей. Од­нако, несмотря на его очевидные заслуги, рассмат­ривать КС у детей в русле понятий тех времен бу­дет не профессионально, скорее это будет дань бес­сознательным традициям авторов и их личным пристрастиям. Движущими силами в постижении КС будут современные знания медицинской, соци­альной психологии и психиатрии. Наша книга как раз и направлена на восполнение соответству­ющего пробела знаний. Рассуждали мы подобным образом потому, что разобраться в КС у детей — необходимая, но весьма непростая задача: это все равно увидеть себя по собственной инициативе в кривом зеркале. Тем не менее без познания себя такими, какие мы есть в настоящее время, невоз­можно рассчитывать на помощь детям. Сначала родителям самим нужно измениться, а затем уже воспитывать детей, исправлять их видение мира, характер и сны.

Примером будет история с 35-летней женщи­ной, не способной заснуть без снотворных и посто­янно видящей во сне то собаку, то змею. Невроти­чески расстроена она с самого детства. Помнит, как совсем маленькой девочкой боялась змеи, ле­том на даче ее «до смерти» запугали последствия­ми укуса, а девочкой она была, как можно дога­даться, весьма впечатлительной. Сначала змея вы­ступала как угроза для ее жизни (отравление — смерть), в подростковом возрасте она, скорее, сим­волизировала страх чужеродного влияния. Ясно, что все эти страхи возможны только при развитом инстинкте самосохранения. Что же служило осно­вой для продолжения во сне детских страхов? Не только воображение, впечатлительность, эмоцио­нальность, но и высокая тревожность, и особенно неуверенность в себе: ей казалось, что она не смо­жет заснуть, что ничего не получится с нормаль­ным сном, опять придется принимать снотворное и т. д. Здесь самое время задать два вопроса: какие у нее отношения с мужем, и что было в детстве? С мужем она испытывает больше отрицательных, чем положительных чувств, особенно в связи с сексуальным опытом взаимоотношений, которы­ми она полностью не удовлетворена. Именно этим питается ее ночной страх змеи, способной глубоко внедриться, вползти, проникнуть. Другой страш­ный персонаж — собака, готовая не столько уку­сить, как змея, сколько внезапно напасть, залаять,

испугать своим неожиданным появлением. Подоб­ный эпизод действительно имел место в детские годы, но, чтобы так долго сохраняться в снах, нужно иметь какое-то подкрепление, а то и усиле­ние. Чем и был конфликт с мужем, отношения с которым ежели и не были «собачьими», то были близки к подобным. Все же, что было связующим звеном между прошлым, детством и настоящим? Это уже не раз отмечаемая триада страхов перед засыпанием — одиночества, темноты и замкнуто­го пространства. Одиночества наша пациентка бо­ялась всегда, поскольку при ее художественных задатках не представляло труда вообразить появ­ление чудовищ, исчезновение вечно занятых роди­телей или, на крайний случай, конец света. Тем­нота выступала в качестве проявителя страхов, а беззащитность, присущая ей опять же с детства, подчеркивала непротивление злу. Наиболее проч­но закрепляются условные рефлексы на появле­ние опасности перед сном из-за возникающих фа­зовых переходных состояний активности головно­го мозга. Ввиду чего и неудивительно сохранение беспокойства перед сном, усиленное тревожной переработкой домашних конфликтов. Как и в дет­стве, дневные заботы, проблемы, беспокойства влияли на появление тревоги перед сном и, подоб­но ретранслятору, способствовали оживлению ночных страхов, представленных образами змеи и собаки. Как выгнать их из сна? Можно внушить определенный, защитного плана, характер снови­дений (кто-то или нечто изгоняет, уничтожает уг­рожающие ночные образы) и все? Если у детей подобное внушение более или менее действенно и мы его используем после рисования страхов или иг­ры, то у взрослых, как правило, оно не срабатыва­ет. Вспомним, когда начались в рассматриваемом случае страшные сны и страхи вообще. В детстве! И снижать их травмирующее влияние нужно теми же разработанными способами, что и при психоте­рапии детских страхов. Поясним, что всю эту ис­торию с мамой мы рассказывали по причине ноч­ных страхов у ее дочери 11 лет. Мать обратилась за помощью себе, но когда мы узнали, что и дочь подвержена ночным кошмарам, то предложили пройти совместный курс игровых лечебных заня­тий, заодно пригласив и отца, любящего не столько мать, сколько дочь. И вот позади четыре игровых занятия, а вместе с ними и большинство ночных страхов. Помогли такие простые, но пси­хотерапевтически обыгрываемые игры, как пят­нашки, жмурки, прятки. Именно они и рассчита­ны на устранение страхов одиночества, темноты и замкнутого пространства, возникающие перед за­сыпанием и во время сна.

Для более надежного предотвращения возоб­новления страха перед сном потребовалось допол­нительное игровое занятие по уменьшению стра­ха одиночества. В первом действии все дружно играли друг с другом, после чего незаметно исче­зали, оставив девочку одну. Ушедшие в соседней комнате повторяли монотонно хором: «Оле (так звали девочку) сейчас, наверное, плохо, она ни­чем не может занять себя. Ей хочется плакать. Ходит из угла в угол или сидит на одном месте и смотрит в потолок. А может, она займется чем-нибудь». Дальше следовала «немая сцена» — мол­чание, ожидание, чем же она займется. Остав­шись одна, девочка начинала оглядываться вок­руг и замечала разложенные игрушки, спортив­ный инвентарь, дающие ей возможность поиг­рать, забыться, лучше перенести одиночество и отсутствие взрослых. Услышав шум от игры, уча­стники игры возвращались по одному обратно и подчеркивали самостоятельность девочки, ее умение занять себя. После чего все взрослые опять же хором произносили: «Оля хорошая де­вочка. У Оли все будет получаться лучше и луч­ше. Оля совсем перестала бояться. Если нужно, Оля сама сможет помочь другим детям преодо­леть страхи». Внушающее значение таких реплик весьма велико, если они основаны на реальных достижениях детей в преодолении страхов.

После совместных игровых занятий с их про­должением в домашней обстановке мать стала за­сыпать впервые без снотворных, а у дочери отпала необходимость в консультации, на которую она была записана месяц назад.

Вопрос всех вопросов: следует ли проигры­вать основополагающий для многих страхов страх смерти? Можно считать, что раз он не устранен, то вся предыдущая работа по устранению страхов пойдет насмарку. Если в начале нашего научного пути мы еще отваживались предлагать детям ри­совать среди прочих и страх смерти себя и родите­лей, то потом убедились, что этого не стоит делать не только по этическим соображениям, но и ввиду явной нецелесообразности. Раз проходили другие страхи, обусловленные страхом смерти, то рано или поздно сам страх смерти терял свою актуаль­ность, рассыпался в пух и прах, и бороться с ним следовательно не нужно было, как с ветряными мельницами. К тому же страх смерти в своей пред­посылке — понятие возрастное, преходящее. Од­нако при невротическом расстройстве личности он начинает довлеть в сознании, формируя фобии, опасения, предчувствия и пораженческие настрое­ния, и здесь необходима активная психотерапия не только страхов, но и невроза.

В связи с этим приходит на ум один случай из нашей практики. Знаменитый в 60-е годы опер­ный певец от перегрузки на фоне гриппа несколь­ко раз терял сознание на сцене, и постепенно, но прочно у него возник страх смерти от остановки сердца. Навязчивый страх сковал активность ар­тиста, выступать он уже не мог, лежал неоднок­ратно в больницах. Болезнь, то есть невроз, про­грессировала, и 10 лет подряд он вообще не выхо­дил из дома в пригороде Ленинграда, где он од­нажды остался на лето, поскольку любое удаление от близких и дома автоматически включало страх остановки сердца. Перебывало за это время у него много знаменитостей — от Джуны до черных и бе­лых магов. Никакие заклинания, внушения, сна­добья и заговоры не помогали. Прорыв осуще­ствил известный врач из Феодосии А. Довженко, автор метода кодирования при алкоголизме. Ле­чил он тогда партийных товарищей и заодно ре­шил помочь нашему затворнику.  Не терпящим возражения голосом заставил его сесть в машину, привез в город, закрыл в номере партийной гости­ницы, заявив, что, когда его откроет утром, все страхи смерти пройдут раз и навсегда. Утром посе­девший от ужаса певец приказал отвезти себя до­мой, поскольку вторая ночь могла стать для него последней. Просьба была исполнена. Нужно от­дать дань уважения нашему герою: потом заочно освоил весь курс медицинского института и сдал потрясенной комиссии на «отлично» все выпуск­ные экзамены. Нужно только добавить, что ко­миссия в полном составе прибыла к нему, а не он к ней, раз все оставалось по-прежнему с его фобия­ми смерти. Одновременно как человек талантли­вый и разносторонний, он прошел школу народ­ной медицины и целительства и стал помогать лю­дям. К нему прилетали на персональных самоле­тах высокопоставленные пациенты из Москвы, но официального разрешения на оказание помощи так ему и не дали. Это сейчас не спрашивают, есть лицензия или нет, да и Академия народной меди­цины появилась, а тогда проверяющие рыскали, как агенты инквизиции, среди единичных пред­ставителей альтернативной медицины. Случайно один из наших учеников, поклонник таланта это­го артиста, разговорился с ним о психологических методах лечения навязчивых страхов, в которых уже имел известный опыт автор этой книги. Оче­редная просьба больного не была отклонена и, ес­тественно, пришлось поинтересоваться всей пре­дысторией не такой уж редкой в нашей практике фобии смерти. Кардинальным психогенным (травмирующим) событием оказался тяжелый грипп с мозговыми осложнениями, перенесенный в 8 лет. Была и высокая температура, и затуманенное со­знание, и состояние, близкое к клинической смер­ти. Заметьте, это 8 лет, а раньше 8 лет были как 7 лет сейчас, то есть страх смерти неотъемлемо вхо­дит в психологию этого возраста, да еще заострен­ный правополушарной направленностью личности и представляющей угрозу для жизни болезнью, что, кстати, отражалось в снах, где он несколько раз умирал.

По-настоящему помог мальчику только один весьма уже пожилой травник, с которым его по­том связывали многие годы дружбы. Через два го­да прекратилась головная боль, нормализовался сон. Подростком играл с неплохими результатами в футбол, как вдруг в юношеском возрасте от­крылся дар пения, чем были немало удивлены все знакомые. Далее — Консерватория, сцены Пари­жа, Токио, Нью-Йорка. Но затем — перегрузка, срыв, возобновление детских, не изжитых страхов и развитие, пожалуй, самого тяжелого для лече­ния невроза навязчивых состояний, в данном слу­чае страха смерти. О том, какой у него был сон все эти годы, можно и не говорить. Что бы вы посове­товали, дорогие читатели, на моем месте? Не со­мневаюсь, некоторые из вас воскликнут: «Эврика! Надо поиграть ему в игры, устраняющие связан­ные со страхом смерти страхи, того же одиноче­ства, темноты, замкнутого пространства, страхи нападения чудовищ, стихии, высоты, глубины, войны, уколов и неожиданных звуков». Да, вы правы, известное понимание подобных проблем и есть цель нашей книги. Вопрос только — с кем иг­рать и как. Сын у него уже большой, учится и жи­вет отдельно, так что ему не до игры. А вот две приемные дочки, 8 и 11 лет, от второй жены как раз то, что надо: и возраст подходящий, и сопро­тивляться игре не будут. Побеседовали мы с ними и, не заостряя внимание на отчиме, предложили вместе сыграть сначала с нами, а потом и с ним от­дельно. Благо дом был деревянный, двухэтажный, да еще с чердаком и подвалом. Поиграли мы в пят­нашки,  жмурки,  прятки,  пожали всем руки и уехали, выразив надежду встретиться уже в Ле­нинграде. Так оно и получилось. Через два месяца последовал звонок со словами благодарности. Вро­де бы и простые игры, но эффект их весьма велик при умелом применении: страх смерти прошел, дез актуализировался, наш пациент вернулся в Ле­нинград и на дачу приезжал только летом.

Вернемся в детство и отметим ряд правил от­ношения родителей к КС, своего рода кодекс пове­дения при них.

При наличии КС не следует проявлять чрез­мерную принципиальность, читать без конца мо­раль, стыдить, отправлять спать одного в темной комнате. Если КС представляют единичные слу­чаи, то, успокоив ребенка и ласково с ним погово­рив, можно посидеть рядом в его комнате, погла­живая по головке, плечу, руке, ласково напевая при этом или рассказывая какую-либо незамысло­ватую историю. Другое дело — постоянно повторя­ющиеся КС. Здесь необходима квалифицированная

помощь психолога или врача-психотерапевта, а по­ка лучше всего приблизить кровать ребенка к своей или спать вместе с ним.

Немаловажно пожелать спокойной ночи, не напоминая: «Ты только не бойся». Последнее дей­ствует, скорее, как приглашение к страхам, чем их отрицание. Само собой разумеется, устранение любых «ужастиков» перед сном, сказок с леденя­щим душу содержанием, бурной игры, плотной пищи, духоты в помещении и физического стесне­ния ночью. Даже такие безобидные мероприятия, как мытье ног прохладной водой перед сном и про­ветривание помещения, заметно уменьшают час­тоту КС. Ночью не мешает липший раз подойти к плохо спящему ребенку, поправить одеяло, ска­зать несколько теплых слов. Утром лучше обой­тись без будильника, а незаметно подойти, опять же погладить и разбудить ласковыми словами. Чем более нервный ребенок, тем менее быстрым должно быть пробуждение.

Днем ребенку следует предоставить большую игровую активность, возможность поиграть в под­вижные, шумные, эмоционально насыщенные иг­ры. Чем больше он устанет физически днем, тем лучше будет спать ночью — что называется, «без задних ног». Никогда не нужно выяснять отноше­ния в семье при спящем ребенке, как и склонять его на сторону одного из взрослых днем. То же от­носится и к «ничего не значащим», с точки зрения родителей, ночным телепередачам и музыке с ис­пользованием мощных усилителей. Даже кроват­ка ребенка должна быть расположена оптимальным образом: по магнитной оси Земли, не в тем­ном углу и не слишком светлом месте, без нагро­мождения мебели и присутствия беспокойно спя­щего взрослого рядом.

Особого внимания заслуживают часто болею­щие дети, вероятность появления КС у которых в несколько раз выше. Даже элементарные ОРЗ, оти­ты, ангины, не говоря уже о бронхитах и пневмо­ниях, способны существенно затруднить дыхание ночью, вместе с чем осложняется и доступ кислоро­да в легкие и мозг. Кислородная недостаточность рефлекторно включает инстинкт самосохранения в виде чувства беспокойства. При наличии травми­рующего опыта гипоксии, тем более асфиксии при беременности и родах, срабатывает и механизм ус­ловно-рефлекторного подкрепления сохраняющей­ся в подсознательной области психики витальной, базально-исходной тревоги, и сны отражают давно пережитые, но вспыхивающие с новой силой эмо­циональные стрессы. Вспомним в связи с этим при­веденные случаи навязчивых кошмарных снов, особенно, приступы ночного страха. Как правило, это часто болеющие, легковозбудимые и склонные к мышечным и сосудистым спазмам дети. Психо­логия психологией, а полностью угроза КС будет снята только после укрепления организма ребенка и повышения его защитных резервных сил. Поэто­му разумно используемые системы физического и соматического оздоровления, закаливания (есте­ственно, не в проруби) способны рано или поздно полностью снять проблему КС.

Наиболее эффективный метод устранения КС у детей — разработанная и усовершенствованная в течение десятилетий авторская система ПСИХО­ЛОГИЧЕСКОГО ПРЕОДОЛЕНИЯ СТРАХОВ: их рисования, драматизации и катарсиса, как метода нейтрализации последствий психических травм (определение автора).

Воспроизведем игровой катарсис у девочки 10 лет, беспокойно спящей ночью и вскрикиваю­щей во сне: «Уйди, уйди!». При выраженной эмо­циональности и впечатлительности ей было не­трудно сохранить в памяти ужас при помещении в больницу без матери при подозрении на пневмо­нию, оказавшейся простудой, когда ей не было и трех лет. Затем несколько лет панически боялась белых халатов, сейчас же не может заснуть и бес­покойно спит перед любым посещением поликли­ники. Тем самым можно утверждать об отраже­нии перенесенной ранее психической травмы в психическом состоянии девочки.

В первом действии мы проиграли с ней и с ма­терью так называемые «медицинские страхи»: уко­лов, боли и заболеваний, опять же свидетельствую­щих о возрастной пролонгации имевших ранее мес­то переживаний. Но утром даже при более или ме­нее внешне спокойном сне она продолжала чув­ствовать себя в подавленном состоянии. Тогда с матерью, младшей сестрой и ассистентами была проведена лечебная игра-катарсис. Самой девочке цель игры не сообщалась, но подчеркивалось ее по­ложительное влияние на преодоление страхов. Все сели в кружок на детские стулья и принялись обсуждать, кто какие роли будет играть. Девочка вызвались быть собой, то есть «жертвой простуды». Мать осталась в своей роли и ей предстояло, как и дочери, снова перейти в уже пережитый мир беспо­койства и страха. Отец на игру не явился, да и его участие в жизни дочери было почти нулевым. Ос­тальные участники игры были бабушками, тетями и дядями, не менее тревожными и мнительными знакомыми. В первом действии или акте психоло­гической драмы воссоздавалась обстановка гиперо­пеки и беспокойства в семье в первые годы жизни девочки. Все суетились, постоянно «дергали» де­вочку, давали противоречивые и взаимоисключаю­щие советы. Особенно отличалась всем этим «ба­бушка», ни на шаг не отходящая от «внучки» и причитающая при любом ее недомогании. В конце первого действия девочка была доведена до «нуж­ной кондиции», то есть до исходного состояния тре­воги и страха. Воспринимать подобное нужно не буквально, а условно, с некоторой долей иронии и юмора. Тон всему этому задает, естественно, специ­алист, создающий и в группе атмосферу сотрудни­чества, интереса и даже азарта. Импровизация — ведущий стержень лечебной игры, никто не знает, как разовьется и чем закончится игровое взаимо­действие, сценарий игры прописан лишь в общих чертах. К тому же руководитель игры не хлопает в ладоши, как режиссер, ежеминутно прерывая дей­ство для дачи указаний. Но не нужно думать, что все пускается на самотек. Через исполняемую роль специалист воздействует на характер происходя­щих событий, задерживая или ускоряя темп игры, проходя мимо несущественных и слишком натура­листических эпизодов.

Как и полагается после театрального дей­ствия, объявляется антракт: можно походить, по­говорить, подумать, остыть. Каждое действие представляет собой завершенный этап терапевти­ческой игры, имеющий определенную цель. Со­держание следующих игровых действий сообща­ется непосредственно перед их началом.

Второе действие — «заражение», «появление болезни». Происходит перераспределение ролей с учетом пожеланий играющих. Половина участни­ков превращается в распространителей различных заболеваний и несчастий, другая половина пред­ставляет их жертвы. Уже говорилось, что девочка сама назначила себя на роль жертвы простуды. Соответственно, «микробы», «возбудители плохого настроения и страхов, прочих несчастий» только и ждали, чтобы приступить к решительным дей­ствиям по отношению к нерешительным, боязли­вым и беззащитным детям. «Простуда» дула ртом, махала руками и кашляла, «Грипп» чихал без конца, слабел на глазах и краснел от температуры и головной боли, «Кишечная Инфекция» хвата­лась за живот, носила с собой горшок и все больше зеленела от отравления и т. п. Родители, бабушки, дедушки беспрерывно охали, говорили, что хуже не бывает, откуда такая напасть появилась, и что нужно срочно везти в больницу. По вызову прихо­дил доктор, разводивший руками при виде столь тяжелого состояния и читавший мораль о том, ку­да все смотрели раньше, что все виноваты и что

другого выхода, кроме больницы, нет, да и там всякое может случиться. Перепуганные взрослые умоляли спасти ребенка и как мож